а помело, ведь евангелисты просто хотели тебя вылечить!
     - Чепуха! Они меня уже повенчали... Большего паскудства не выдумаешь. А
сейчас смотрят, кто бы взялся за работу старьевщика - разносить им Библии...
     - Заткнись, богохульник! Хоть бы раз сказал что-нибудь пристойное...
     - Кто там?  Ты  мне  еще  не  сказала.  Передай  ему,  пусть  проходит,
пропустим глоточек...
     - Нет, сеньор не пьет...
     - В таком случае пусть идет своей дорогой. И пьет воду на  водопое,  со
всеми остальными скотами...
     - Простите его. От тех, кто пьет, не только перегаром несет...
     - Что за дьявольщина!.. - Из двери выглянул какой-то  тип  в  полосатой
рубашке, которую он пытался запахнуть на животе дрожащей  рукой  с  длинными
ногтями и пожелтевшими от никотина пальцами, но  прикрыться  ему  так  и  не
удалось.
     - Входи. Вот дьявольщина, кто это еще там?  Разве  так  надо  принимать
гостей?
     - А это разве гость?
     - Не оскорбляй людей попусту!.. А вдруг сеньор - представитель власти и
прикажет забрать тебя в тюрьму?
     - Да, но это не так, не  правда  ли?..  Сеньор  просто  проходил  мимо.
Остановился, поздоровался со мной, а я узнала его - он  уже  когда-то  бывал
здесь. Когда делили миллионы, он приезжал...
     - Приезжал с патроном...
     - А кто ваш патрон?.. - Пьяный подошел к нему ближе, уже  нисколько  не
беспокоясь о своем виде,  -  рубаха  совсем  распахнулась;  от  него  разило
паленой щетиной, лицо было изрезано морщинами, а под бородой на пергаментной
шее выпирало огромное адамово яблоко, которое он,  икая,  казалось,  пытался
проглотить, и это ему все никак не удавалось. - Чему учит нас  Библия?..  Вы
ничего не знаете! Вы - невежды, но я вам объясню... Просвети неведающего...
     - Это из катехизиса, а не из Библии... - оборвала его Виктореана.
     - Еще чего!.. Послушайте-ка, что Библия говорит  о  яблоке  Адама.  Бог
сказал человеку: проглоти  или  выплюнь....  И  человек  ему  ответил:  нет,
господь бог, я не проглочу и не выплюну... так и осталось  яблоко  там,  где
оно сейчас, между небом и землей, как символ свободы воли, которую создатель
предоставил мужчине, а не женщине. Женщина проглотила эту волю, яблока-то  у
нее нет...
     Виктореана втолкнула Раскона в комнату,  опасаясь,  что  кто-нибудь  из
прохожих или соседей увидит его: она замерла, услышав чьи-то  шаги,  но  это
оказалась свинья со своими  поросятами.  Хотя  алькальд  строжайше  запретил
выпускать на улицу свиней, соседи оставляли все на волю господню...
     Виктореана резким движением  отбросила  Раскона  на  гамак,  откуда  он
тщетно пытался выбраться.
     - В другой день, сеньор Хуамбо... вы  знаете,  что  мы  здесь  к  вашим
услугам. Если потребуется...
     Услышав имя Хуамбо, Раскон вновь попытался встать, вырваться из сонного
невода, как поется в песне, и если бы женщина, отличавшаяся изрядной  силой,
не успела поддержать пьяного, тот рухнул бы на землю.
     - Если хочешь поговорить с сеньором, пригласи его  войти...  Проходите,
пожалуйста, мой муж хочет вам что-то сказать, только простите за  беспорядок
в комнате...
     - Хуамбо!.. - радостно заорал  Раскон  и,  намереваясь  обнять  мулата,
рухнул, точно могильная плита, всей своей тяжестью на его плечо.  -  Хуамбо,
Хуамбо, брат Тобы!
     - Ага, значит, вы брат той самой?.. Должно быть, вы старший, потому что
она-то ведь тогда была совсем соплячка...
     - Самое большое зло заключается в том, что все вы - те, кто венчался  в
церкви, - заявил Раскон, - считаете, что все остальные - это "те самые"!  Но
Тоба не принадлежит к "тем самым", она вообще принадлежит только  богу,  она
божья... ушла в монастырь!
     Хуамбо, вначале избегавший прикосновения Раскона  -  такие  холодные  у
того были руки, несмотря на адский зной побережья, - внезапно прижал  его  к
груди, прильнул щекой к щеке; он сгорал от нетерпения - так хотелось  узнать
о судьбе Тобы. Ему захотелось узнать, что означают слова  Раскона:  "Тоба...
божья... ушла в монастырь..." - хоть  бы  он  рассказал,  откуда  ему  стало
известно обо всем этом.
     - Тоба покинула своего жениха,  Хувентино  Родригеса,  учителя  местной
школы и жителя  планеты  Земля...  -  бормотал  словно  сквозь  сон  Раскон,
по-прежнему покоившийся в объятиях мулата.
     - И жених получил об этом  известие?  -  Мулат  потряс  Раскона,  чтобы
вывести из состояния дремоты- дремоты,  в  которую  погружаются  обычно  все
пьяницы, когда исчезает  ощущение  реальности  и  не  существует  больше  ни
демонов, ни Кармен,  как  говаривал  Раскон...  Жена,  заслышав  эти  слова,
начинала браниться - она ревновала его к этой Кармен.
     - Я получил весть... точнее - он получил... письмо, которое я  прочитал
тоже...
     - То-ба... - произнес по слогам Хуамбо.
     - Это имя среди мужчин не произносится без глоточка. Где  моя  бутылка?
Куда ты засунула мою бутылку?
     - Ты уж и так похож на паука  на  пружинке  -  игрушечного  паука,  что
дрожит даже от легкого прикосновения... Бери... Пей до дна!..
     Раскон взял бутылку за горлышко и поднес к  губам.  Жидкость  лилась  -
гутуклюк-гутуклюк  -  в  горло  Раскона;  Виктореана   вздыхала,   а   мулат
выжидательно молчал - стало так тихо, будто ангел пролетел.
     Тоба...
     Этот только что пролетевший ангел была Тоба...
     - Я пойду искать Хувентино... Хочу прочесть это письмо...  Мать  ничего
не знает...
     Он поднялся. Да, но куда идти?
     - Простите  меня,  что  снова  вас  беспокою.  Я  не  знаю,  где  живет
Хувентино...
     - Не спрашивайте меня, где живет этот несчастный. Это  он  довел  моего
мужа до такого состояния...
     - Еще глоток!.. Дай мне еще глоточек, и я скажу, где живет...
     - Ладно, допивай остатки...
     Обливаясь потом, он наклонил бутылку.  Но  Виктореана  вырвала  у  него
бутылку, опасаясь, что он допьет до конца.
     - Живет он за школой, возле железнодорожной линии, по правую руку...
     - Где живет этот тип, это ты хорошо помнишь, а вот работать...
     - Завтра начну...
     - "Завтра построю лачужку, сказала лягушка..."
     - Говоря о римском короле и обо всем его... -  начал  было  Раскон,  но
договорить не смог: его начало рвать.
     - По-моему, за лягушку мог выступить и римский король,  а  вот  за  эту
скотину...
     - Тоба... Тоба... - неожиданно послышалось снаружи, и в дверь  заглянул
Родригес.
     - А вот он, легок на  помине!  -  произнесла  Виктореана,  обращаясь  к
Самбито и гневным взглядом указывая на  Хувентино,  который,  не  переступая
порога, твердил: - Тоба... Тоба... Тоба...
     И, очевидно в совершенном отчаянии, прошептала сквозь слезы:
     - Знала бы я, что меня ожидает, так и я предпочла бы  стать  монахиней,
заживо погребенной...
     - Тоба... Тоба... - повторял Хувентино, разводя руками, словно  слепой,
который пытается нащупать чтото перед собой.
     - Уведите его, сеньор Хуамбо, уведите  его,  ради  всего  святого!  Как
только я увижу его, меня бросает в дрожь, я могу его избить!
     Весь измазанный, Раскон уткнулся лицом в гамак  -  как  рухнул,  так  и
остался лежать, - перебирая руками веревочные узлы, тяжело дыша,  вздыхая  и
всхлипывая... ай-ай-ай... - жаловался он, и слезы лились по  багровым  щекам
-...ай-ай-ай... как велик господь и как ничтожен...
     Хуамбо подхватил под руку Хувентино и повел его, точно незрячего, точно
слепого с широко открытыми глазами, который не переставая твердил:
     - Тоба... Тоба... Тоба...
     Он нашел дом Хувентино и  заставил  его  лечь.  На  столе  громоздились
учебники, растрепанная Библия, тут же лежало  письмо  сестры  Хуамбо.  Очень
коротенькое. Лаконичное, прощальное:
     "Все умерли, о матери ничего  не  знаю,  должно  быть,  и  она  умерла,
остается и мне умереть, умереть в миру, чтобы воскреснуть  в  господе  боге.
Тоба".
     "Мертвая, мертвая! Заживо погребенная, с глазами открытыми, как у отца,
- билась в голове Хуамбо  мысль.  -  Отец  похоронен,  лежит  под  землей  с
открытыми глазами! Сестра заживо похоронена - с открытыми глазами... Тоба...
Тоба!.."

     В глубине безглазой ночи все темно, однако ночь  все  видит.  Не  видят
лишь звезды и луна. А ночь все видит.
     - Сынок, нет, сынок, не ходи работать ради покаяния...
     - "Час, чос, мой_о_н, кон", мать, бьют нас, чужие руки нас  бьют,  отец
лежит в могиле с открытыми глазами, не смог он ничего сделать!
     И он не закроет глаз. Один он не закроет  их.  Глаза  всех  погребенных
закроются только в день воцарения справедливости или не закроются никогда...
     - Отец избит, отец избит бичом, и потому сын должен работать  на  самой
тяжелой... самой трудной работе, чтобы отплатить за отца сполна!
     - Дочь Тоба заживо погребена...
     - Да,  мать,  заживо  погребена...  в  монастыре...  тоже  погребена  с
открытыми глазами!..

XX

     Ослепнув от сна и рассвета, рабочие на банановых плантациях  натыкаются
друг на друга. Низкие тучи, будто церковные служки в прозрачных, влажных  от
земных  испарений  стихарях,  шествуют  в  процессии  с  высокими   зелеными
канделябрами; они идут из мира кошмаров - мира, который то приходит в  себя,
то вновь забывается на утренней заре. Где, где истоки усталости? Есть  нечто
такое, что человек обнаруживает  тогда,  когда  у  него  возникает  ощущение
усталости. Именно тогда, в этот  момент,  мускулы  начинают  сокращаться,  в
глазах появляется печаль, отливает кровь от лица. Вместе с плачущими  тенями
ускользают слюнявые улитки и черви, золотистые скорпионы, дикий кьебрапалито
- образ смерти, ибо он несет смерть тому, в кого он успел вонзить свое жало,
летучие мыши - крылатые сеятели тайны. Удаляются тени грузчиков бананов.
     Удар послышался издалека - пришелся на спину Индостанца,  так  прозвали
здесь индейца с медной кожей, с кожей цвета медного солнца, легкого на ногу,
ловкого, как змея, с огромными черными, как косточки плодов, глазами.
     Индостанец наступил на ногу Хуамбо, чтобы выместить на ком-то свою боль
и свою ярость, а мулат гроздью банана,  что  нес  на  плече,  ударил  левшу,
стоявшего рядом, левша передал удар косому Бенигно,  Рею  Бенигно,  как  его
звали.
     - Король {Rey - король (исп.).} грузит бананы  -  ты  же  смеешься  над
собственным прозвищем!
     Рей Бенигно стал объяснять,  что  это  не  прозвище,  а  имя,  и  вдруг
поскользнулся, и ножка банановой грозди угодила в щеку Тортона.
     Цепь ударов, нанесенных со зла, прервалась, -  при  свете  наступившего
дня эти несчастные, питавшиеся ядовитым молоком, сжигавшим их  внутренности,
уже не решались драться и теперь изливали свою злобу в словах:
     - Всем известно, Тортон, что в твоих кишках, а  их  километры,  ползают
тысячи червей...
     - Ха, ха... стоит ли на это жаловаться... - отшучивался Тортон  Поррас,
- вот у меня одна почка не действует. Бродит где-то  внутри,  и  фельдшерица
сказала, что поэтому моча не  очищается.  Отливаю  без  очистки.  Вот  тебя,
например, мучает жажда, и ты хочешь попить, а мне нельзя!
     В полумраке рассвета - желтовато-серой мертвой зари слышно  лишь  пение
ранних  пичужек:  серрохильос,  реалехос  и  черных  дятлов.  А  ругань   не
прекращается. Моралеса, прозванного Фазаном, хотя он будто из пня  вырублен,
дразнят за его несообразительность и тугодумие.
     - Фазан, ты - последний из скотов...
     - Скотов тоже нельзя оскорблять, нет такого права!.. -  заметил  другой
грузчик, рахитичного вида человек, которому  почему-то  никак  не  удавалось
стереть сок от разжеванного манго, чтобы на лице не осталось следов.
     - Никаких прав нет у тебя, земляной червь ты этакий! Подумаешь,  сожрал
манго и чистит зубы косточкой. Взгляните, какую зубную щетку он изобрел...
     -  Животное,  мул!  Вы  только  посмотрите,  как  он  скрючился.   Что,
тяжеловата гроздь?..
     Железная щеколда вагона сорвалась  и  ударила  по  голове  низкорослого
юношу, с трудом тащившего банановую гроздь весом в двести фунтов,  и  гроздь
со спины сползла на затылок пострадавшего.
     - Одного уже клюнуло... - закричал кто-то.
     Юноша потерял равновесие.  Повалился  возле  рельсов.  Однако  ни  ритм
погрузки, ни чавкающий звук множества ног, ни прерывистое дыхание грузчиков,
ни  невозмутимость  time-keeper  {Табельщик-контролер  (англ.).}   не   были
нарушены.
     Солнце уже не обжигает спины - пот и слизь от банановых гроздьев делают
человеческую кожу нечувствительной к солнечным лучам.
     - Ты спину-то хоть, ощущаешь?
     - А кто ее чувствует! У меня спину будто сковало до самого  затылка.  И
шея болит.
     - А этот бедняга так и лежит в крови. Похоже, сюда еще пригонят  людей.
Нас слишком мало для такой  работы.  Да  и  ей  конца  нет:  одно  кончится,
начинается другое. Перетаскаешь одну гору банановых гроздьев, а там уж  надо
приниматься за новую гору, и бананов все больше и больше...
     - А Чулике обезьяну притащил...
     - Таскается с этой хвостатой тварью  повсюду.  С  ума  спятил,  говорит
всем, что усыновил обезьяну, что это его сын.
     - Как тресну тебя по затылку - ядром мамея, - так запищишь.  Неужто  ты
не понимаешь, что Чулике храбрости не занимать, не то, что  мы...  иисусики,
не дай господи!
     - Не злись!
     - Будешь добреньким, когда кругом собаки... Безбрежное  море  банановых
листьев, кивающих
     друг другу и целующихся, эти поцелуи словно  преграждают  путь  потокам
воздуха;  через  их  кровлю  просачивается  нежный   лимонно-зеленый   свет,
настолько прозрачный, что кажется - это  жидкость,  хотя  это  только  свет;
безбрежное  море  банановых  плантаций  -  здесь   истоки   банановых   рек,
растекающихся по рынкам мира. Как рождаются эти чудесные реки? Где сливаются
их течения?.. Бегут они по руслам человеческих тел, задыхающихся от  одышки,
страдающих от голода, по человеческим головам с взъерошенными,  нестрижеными
волосами, прилипшими ко лбу, к затылку, к ушам. Никогда не хватает  времени.
Time-keepers неумолимы. Люди падают от усталости. В молчании. Люди  отрезаны
от мира - ничего не слышат, как в пещере. Не видят и  не  чувствуют  ничего,
кроме груза. Груз давит, прижимает к земле, люди похожи на вьючных животных.
     У Хуамбо вдруг заложило одно ухо.  Это  был  первый  день  его  великой
расплаты за отца. Ухо с той же стороны, где гнилой зуб. Но  мулат  продолжал
грузить - нельзя  допускать,  чтобы  раздавила  тебя,  расплющила  банановая
гроздь - твой кровный враг. Хрустят кости, наливаются кровью глаза -  и  нет
надежды когда-нибудь освободиться, бежать из этого ада, вернуться домой.
     Да, его товарищи питались этой надеждой. Они поднимали гроздья бананов,
взваливали их на спину, осторожно  нагибая  голову,  чтобы  избежать  удара,
который тогда обрушивался только на лопатки, прикрытые толстой попоной,  как
у вьючных животных, или мешком, а  кое-кто  мастерил  себе  из  мешковины  и
головную повязку. Они тащили самые тяжелые  гроздья,  надеясь,  что  так  им
удастся скорее кончить работу.
     Хуамбо, которого не покидала мысль об искуплении, овладело  отчаяние  -
он знал, что спасения нет, осталось лишь  стиснуть  зубы  и  глотать  пот  и
слезы. Он обливался слезами и потом, кусал губы: мучила боль в ухе. Если  бы
болело только одно ухо, от такой  боли  можно  исцелиться.  Но  теперь  боль
разлилась по всему телу. Но Хуамбо должен выдержать.  Отец  погребен  здесь.
Хуамбо  должен  отплатить.  Ягуар  его  не  сожрал.  Его   пожирает   жизнь.
Time-keeper - вот сейчас он похож  на  ягуара,  ягуара  в  пробковом  шлеме,
ягуара с кошачьими глазами и кошачьей походкой - всегда подстерегает тебя, а
когда устает сидеть, встает, поднимает лапу на упавший ствол и,  опершись  о
колено, наклоняется вперед.
     Гринго он или не гринго? Должно быть,  гринго,  а  может,  и  нет.  Все
равно: все эти time-keepers, янки они или нет,  ничего  не  имели  общего  с
теми, для кого груз не был ни надеждой, ни наказанием - будущим или прошлым,
- а только грузом, грузом, грузом...
     Среди этих людей, низведенных до состояния  вьючных  животных,  были  и
такие, которые уже не чувствовали, кем они  стали;  были  и  такие,  кто  не
переставал смеяться, но это был болезненный, нелепый смех.
     - Поменьше смеха, побольше работы!.. - требовали десятники.
     - Отправляйся-ка ты к... - огрызались  грузчики  вполголоса,  чтобы  не
слишком отчетливо было слышно, куда именно они их посылали.
     Солнце,  солнце-жаровня,  солнце  из  расплавленного  металла,   жгущее
беспощадно, высушивало листья  бананов,  пило  из  них  живительный  сок.  В
считанные  секунды  солнце  поглощало  зелень,  как  глубоко   она   бы   ни
разливалась, могло высосать все жизненные  соки,  высушить  все,  начиная  с
кончика листа, с самого краешка и до черенка. Еще  секунда  -  и  весь  лист
становится жухлым. Зеленая  мясистая  пластина  не  в  силах  защититься  от
солнца, и оно превращает ее в желтый сухой кусочек  пергамента,  на  котором
насекомые рисуют инкунабулы, точно средневековые летописцы.
     Грохот вагонов, свистки  паровозов,  лязг  сцепки.  Выходят  на  работу
артели уборщиков с метлами, вениками  и  прочими  инструментами;  они  тащат
грабли, лопаты, хитроумные приспособления на шестах -  не  то  пики,  не  то
ножницы, ими удобно срезать омертвевающие листья, листья, в  которых  больше
было солнца, чем соков,  выпитых  из  недр  земли.  Солнце  обрушивается  на
зеленое  молчание,  на  царство  ласки  и  нежности,  отражение  неги,   той
неведомой, которая одаривает слепым счастьем. Солнце обрушивается на  густые
заросли, в тени которых минерал преобразуется в питание растений, а растения
становятся пищей живого существа, - в их тени, как в смутном сне,  сливается
и то, что едва только  родилось,  и  то,  что  едва  только  умерло.  Солнце
обрушивается на маслянистую кору, под которой  жизнь  отделяет  все  лишнее,
чтобы каждому растению и каждому существу дать определенный вид и  внешность
- и корка покрывается кристаллизованной испариной. Солнце  высушивает  лист,
превращает его в скорбную костлявую руку, в  хрупкий  скелет,  при  малейшем
прикосновении рассыпающийся тусклой пылью, - слепое и  буйное  желтое  пламя
пожирает все. Рабочие отсекают сухие листья, и словно во время хирургической
операции здесь звучит: трасс-трасс-трасс...
     Time-keeper снова сел. Вытянул ноги, каблуками уперся  в  землю,  носки
задраны вверх. Земля жжет его, но она не жжет тех,  кто  босиком  шагает  по
раскаленной тропе, кто работает под жаркими слепящими лучами. Идет  погрузка
платформы.
     Идет погрузка. Время не движется.  Время  остановилось.  Груз  защищают
навесом из свежих банановых листьев, надо прикрыть плоды,  тенью  спасти  от
солнечных  лучей,  иначе  перезреют  в  мгновение  ока.  Закончив  погрузку,
грузчики выстраиваются в ряд, ожидая, когда подкатится очередная платформа.
     Они уже ждут!
     И как только притормаживает следующая платформа, они  спешат  закрепить
ее колодками на рельсах, а руки уже тянутся  к  гроздьям  бананов  -  скорее
вскинуть груз на спину и рысцой добежать до вагона, стоящего  под  погрузкой
на другом пути. Никогда  его  не  наполнить.  Никогда.  Время  не  движется.
Timekeeper остановил его.
     Хорошо еще, что гроздья под покровом листьев не обжигают, а,  наоборот,
холодят - такое счастье в жару!  Всякий  раз,  как  кто-нибудь  остановится,
чтобы облиться водой, и разрывается людская цепь, десятник начинает ругаться
и, как в былые времена, хлестать бичом, правда, теперь по земле.
     Цепь - бесконечная людская цепь  -  поднимается  и  опускается,  иногда
останавливается: хоть минутку передохнуть. Кое-кто уже не может распрямиться
и стоит, упершись руками в колени. Пересохли губы. Слипаются  веки,  ресницы
не спасают глаза от едкого пота. Горячие реки пота стекают по щекам.
     Самбито  должен  расквитаться.  У  Самбито  нет   надежд.   Он   должен
расквитаться за отца, погребенного тут. Тоба  жива,