маленький,  еще  не
говорит! Зовут его Понсио - нет, не в память Понтия Пилата, боже упаси, а  в
честь Понсио Суаснавара, по имени того, от кого он рожден. Хотя в  _вольном_
реестре его отцом указан Паулино Пансос... Ничего не  поделаешь,  по  правде
сказать, сынок-то от двоих...
     - Под каким же именем он записан в цивильном реестре?
     - Ах, в _вольном-то_? Да под фамилией Пансос.
     Малыш подползал бочком, подтягивая  ножку.  Чанта  подняла  сынишку  за
ручонки и стала вытирать его.
     - Поросеночек, когда ты научишься проситься!  Так  нельзя  делать!  Вот
сейчас вымою тебя и  уложу  спать!  Бедный  сынок,  кто-то  поможет  тебе  в
жизни?.. - Обратившись к учительнице,  она  сказала:  -  Может,  налить  вам
супчику да соку, пока я принесу чилакили?..
     Малена осталась одна. Глядя на лампочку,  засиженную  мошками,  которые
тоже  еще  не  научились  проситься,  пальцами  правой  руки  она  рассеянно
барабанила по столу, а в  ушах  на  мотив  "Donna  e  mobile..."  {"Donna  e
mobile..." (ит.) - фраза арии герцога из оперы Верди  "Риголетто".}  звучали
слова:

                            Дон автомобиль
                            по ветру перышком...

     Сегодня же ночью, после ужина, она напишет ему, этому "дону автомобилю,
по ветру перышком..."  и  расскажет  о  своих  переживаниях  в  первый  день
разлуки,  о  потерянных  камелиях,  о  том,  как   она   была   разочарована
телеграммой, как опустились у нее руки, когда прочла, что телеграмму  послал
некий Мондрагон, которого она встретила в поезде и уже не помнит.
     Хуан  Пабло  Мондрагон...  Нет,  не  помнит...  Хотя...  что-то  смутно
припоминается... острое лицо, восточный разрез глаз, очень тонкие губы...
     Чанта принесла чилакили,  плававшие  в  томатном  соусе,  как  бумажные
кораблики. Это были маисовые тортильи со свежим сыром, свернутые  трубочкой,
облитые яйцом и поджаренные. А за чилакилями последовали жареные  бананчики,
только что снятые с огня, они еще блестели от свиного сала и так и просились
в чашку с медом, которую хозяйка поставила на стол.
     - Пожалуйте кушать!.. - пригласила ее хозяйка и  после  минутной  паузы
продолжала: - Я выскажу вам свое личное мнение. Это так же верно,  как  меня
зовут  Чанта  Вега  Солис,   -   вероятно,   потому-то   меня   и   прозвали
_Солисситатада_  {Та,  которой  очень  домогаются  (разговорное  фамильярное
выражение).} - если вы, сеньорита, сейчас  решите  здесь  остаться,  то  уже
никогда не захотите  уехать...  -  Пухлые  губы  приоткрылись,  и  сверкнули
великолепные белые зубы. - Я знаю это по собственному опыту.  Если  человек,
приехавший сюда, не решит немедленно уехать  и  остается  в  этих  горах  на
день-другой, то когда начнет подсчитывать, оказывается,  что  уже  прошли  и
год, и два, и три... Не знаю, курите ли вы... А я разожгу  свой  окурочек...
Пойдемте-ка со мной на кухню... В наших горах  человек  живет  и  еще  долго
будет жить, забыв о времени... - продолжала Чанта Вега  и,  войдя  в  кухню,
прижала кончик своей полуразжеванной сигареты к тлевшему угольку. -  И  этот
Кайэтано Дуэнде, который вас привез сюда, не  зря  зовется  Дуэнде.  Хоть  и
неотесан он, как вы могли заметить, а лучше кого угодно объяснит то, о чем я
сейчас вам толковала: здесь человек - существо вне времени... Он  объясняет,
что это значит - находиться в бесконечности... А меня - представляете  себе,
хотя я и в летах -  меня  пугают  эти  слова,  когда  слышу  их,  охватывает
какой-то детский страх. Я так хотела бы уехать отсюда, перебраться  в  такие
места, где  время  течет  по-человечески.  Я  человек,  я  истосковалась  по
времени... Меня приводит в отчаяние сеньор Кайэтано!.. Прямо с ума сводит!..
У него  глаза,  как  у  повешенного!..  И  в  голове  какой-то  ветер!  Нет,
сеньорита, не оставайтесь здесь, уезжайте завтра же, как  уехали  другие,  -
они бежали отсюда, еще не зная, что их здесь ожидает, они просто  не  видели
никакого смысла оставаться здесь!.. А что  их  ожидало?..  Жить  среди  этих
безмятежных горных вершин да безумно таращить глаза на солнце. Словно  здесь
люди - не люди, а деревья!
     - Успокойтесь... Мы поговорим  завтра...  Я  сказала,  что  остаюсь,  я
должна остаться верной своему долгу...
     - Беда, да и только! Вас  ведь  привез  сюда  Кайэтано  Дуэнде,  вот  и
началось колдовство. Он и меня привез сюда... Столько лет прошло с тех  пор,
и все годы - в этих горах... Даже китаец, каким бы он ни был, не сможет уйти
отсюда! Тут у нас есть такой старик, побеседуйте-ка с ним - убедитесь, что я
не вру.
     - Простите... И обо всем этом вы говорили другим учителям?
     - Не было нужды. До них сразу доходило,  что  попали  они  сюда  только
затем, чтобы быть  заживо  погребенными  меж  этих  гор  без  прошлого,  без
настоящего и без будущего... И все они уезжали... нет, удирали без  оглядки.
А вот вы говорите, что остаетесь здесь. Потому я и решила высказать вам все,
пусть даже это будет вам неприятно. Я хочу,  чтобы  вы  все  знали,  а  если
завтра начнете раскаиваться, вспомните, что вам сказала Чанта Вега.

VIII

     - С тех пор прошло одиннадцать лет... - Она нервно постучала карандашом
по  письменному  столу.  Этот  стук  как  бы  перекликался  с   торжественно
размеренным тиканьем  часов  в  директорской,  кончик  карандаша  отсчитывал
только доли секунды. - Одиннадцать лет... - повторила она.
     - И вы не раскаиваетесь?
     Она вздохнула, не зная, что ответить, потом встала, выпрямилась во весь
рост - была она высокая и стройная - и протянула руку начальнику зоны горных
дорог, с которым случайно познакомилась в  поезде,  когда  ехала  сюда...  -
одиннадцать лет назад.
     - Простите, если я задержал вас, -  сказал  он,  взяв  пробковый  шлем,
брошенный на стул. - Но я так рад... Такая приятная неожиданность.
     Направляясь к двери, он продолжал:
     -  Такая  приятная  неожиданность!..  Такая  приятная!..  Надеюсь,   вы
как-нибудь окажете  мне  честь  и  посетите  наш  лагерь.  Это  недалеко  от
Серропома. Хотя там мало интересного, зато мы увидим вас. Ну, я ухожу,  уйду
прежде, чем вы спросите о своих камелиях!
     - За одиннадцать лет они, должно быть, высохли...  -  Малена  заставила
себя улыбнуться,  и  на  ее  невозмутимом  смуглом  лице  не  отразилось  ни
малейшего  признака  отчаяния,  которое  охватило  ее  при  воспоминании   о
камелиях. - Но я не буду вас ни о чем спрашивать... - заметила она виноватым
тоном и, как бы извиняясь за то, что прервала визит, предложила:  -  Если  у
вас еще есть время, я покажу мою школу.
     - Прекрасное здание...
     - Вам нравится? Оно выстроено по моей инициативе,  в  какой-то  степени
здесь претворены мои идеи, поэтому я и сказала "моя школа". Когда я приехала
в Серропом, школы не было; заниматься  пришлось  в  одной  комнате.  Местные
жители и власти помогли мне. Потом я вошла в  альянс  с  местным  приходским
священником, из церкви Голгофы - здесь одна церковь,  и  та  носит  название
Голгофы, - символично, не правда ли? В этих горах все шиворот-навыворот.  Мы
проводили благотворительные  базары,  а  доходы  от  них  распределяли  так:
половину он брал для ремонта церкви, половина шла на строительство школы.
     - Это заняло много времени?..
     - Не знаю. Время здесь не ощущается, оно не  существует.  И  человек  о
том, что стареет, узнает от других...
     - Что вы, что вы! Я вовсе не хотел сказать, что вы постарели, но  такое
здание... К тому же на средства, полученные от благотворительности...
     - В  вашей  галантности  я  достаточно  убедилась  в  тот  день,  когда
познакомилась с вами в поезде. Позвольте пояснить мою мысль насчет  времени;
вам, как человеку новому, интересно  будет  узнать,  что  здесь  времени  не
существует... Это кажется необъяснимым. В день моего приезда  об  этом  меня
предупредила женщина, в доме которой я поселилась. Ее звали, хотя,  впрочем,
и сейчас зовут (она до сих пор жива) Чанта  Вега.  По  ее  мнению,  возница,
доставивший меня от железной дороги до селения, Кайэтано Дуэнде, лучше,  чем
кто-либо, знает о бесконечности времени, о времени, которое не существует  и
в которое каждый погружается, как в сон.
     Малена замолкла, словно  пораженная  собственными  словами.  Воцарилось
молчание - глубокое, как и молчание гор. Глядя  ей  в  глаза,  то  ли  желая
поверить ее словам, то ли соглашаясь с ними, собеседник пытался найти ключ к
расшифровке сказанного.
     - Да, кажется, время не утекло...
     - Не кажется! - с горячностью поправила она.  -  Оно  действительно  не
утекло...
     - Согласен... не утекло... Когда встречаешь человека  не  таким,  каким
знал его раньше, то обычно говоришь - "целая вечность прошла". А вас я  вижу
такой, какой увидел впервые,  одиннадцать  лет  назад  в  поезде,  в  желтой
широкополой шляпке, в костюме песочного цвета, и на груди...
     - Сердце пламенеет...
     - Как хорошо, что вы запомнили! Это я сказал  о  камелиях  -  они  были
такого алого цвета...
     - Так вот почему вы обратили на меня внимание?
     - Запомнилось... Обидно было, что поезд остановился  на  сто  семьдесят
седьмой миле...
     - Будто реку остановили, чтобы вышла из нее сирена...
     - Как? Неужели вы помните... Неужели мои слова так запечатлелись?
     - У меня тоже неплохая память... Однако  вернемся  к  тому,  о  чем  мы
говорили, - о неподвижности времени в этих горах. Позвольте  объяснить  вам,
как это можно - не существовать существуя. Личный опыт. Вначале  испытываешь
какую-то тревогу, чувствуешь приближение чего-то страшного, чего-то похожего
на агонию. Вот Кайэтано Дуэнде убежден, что в человеке исчезает некая  суть,
которая ежедневно живет и ежедневно умирает в нем,  и  ее  заменяет  другая,
которая уже не живет и не  умирает,  а  представляет  собой...  как  бы  это
сказать...
     - Нечто похожее на то, чего достигают в Индии йоги...
     - То другое дело. Они индивидуальные практики. Здесь также  есть  люди,
похожие на йогов. Например, они едят солнечно-апельсинные грибы, от  которых
кровь останавливается в жилах и человек оказывается на грани жизни и смерти.
Тот, кто ест такие грибы, по  верованию  индейцев,  выдерживает  героическое
испытание - большинство людей от этих грибов умирает или сходит с ума.  Есть
и такие индейцы, что употребляют в пищу черный кактус  -  "пуп  земли",  его
привозят издалека; он якобы помогает не срываться в пропасти, когда идет сев
или уборка на полях, расположенных на горных склонах. Но это  все  отдельные
случаи. А то, о чем я говорю, это - общее ощущение  отрыва  от  жизни  из-за
отсутствия механизма, который заставлял бы людей жить дыханием нашей  эпохи.
И, как вы заметили, в школе я  пытаюсь  в  максимальной  степени  напоминать
механизмами о времени. Повсюду - в  классах  и  в  директорской,  в  опытной
аудитории, во дворе, в гардеробе - всюду вы видите  часы.  По-моему,  прежде
всего  здесь  надо  механизировать  время  людей,  это  самое  первое   и...
последнее, что я вам  скажу...  Уже  около  часа,  а  мне  еще  надо  успеть
перекусить, в два возвращаются ученицы...
     - Прежде чем я уеду, один вопрос: вы помните мое имя?
     - Мондрагон... Я запомнила подпись в вашей телеграмме.
     - Это моя фамилия, а мое имя...
     - Не припоминаю...
     - Хуан Пабло, как Марат...
     - Якобинец!
     - Это лучше, чем жирондист!
     - Кто вам сказал?.. - отрезала она. - Я якобинка в большей степени, чем
вы!
     Но Хуан Пабло Мондрагон  уже  запустил  мотор  джипа  и  не  слышал  ее
последних слов.
     Резкие толчки машины не могли нарушить поток его мыслей - отрывочных  и
противоречивых; он представил себе ее обыкновенным  бакалавром  -  девушкой,
склонной к бесплодным мечтаниям и в то же время практичной, претенциозной  и
скромной, разочарованной и готовой подчиниться власти новых чар. Но он никак
не мог собрать воедино мысли, когда попытался воссоздать в памяти ее лицо  -
обычное лицо с изящными  чертами  и  тонкой  кожей,  под  которой  ощущается
пульсация крови и на которой горный ветер оставил свой след; ее внимательные
глаза, созданные как будто не только для того, чтобы смотреть, но  и  ловить
дыхание мира; ее рот с печальной и вместе с тем высокомерной складкой...
     И стараясь выбраться из этого  бурного  потока  обрывочных  мыслей,  он
спешил продумать план: как воспрепятствовать новому  исчезновению...  Нельзя
же опять допустить милю 177... Жизнь  не  останавливается,  как  тот  поезд,
чтобы она могла сойти! Теперь они поедут в  одном  вагоне,  среди  гор,  вне
времени... Много времени прошло с той поры, но он не растратил себя, как  не
растрачивают себя реки, в которых плывут сирены, песок и все, что  захвачено
течением, - и вот любовь ранила его сердце, чуть было не оставшееся  слепым,
как Лонгин... Почему же эта грациозная девушка - это типичное дитя  столицы,
- одиннадцать лет назад ехавшая в поезде, осталась здесь погребенной, как те
девы,  которых  индейцы  хоронят  среди  горных  вершин,  чтобы  их  занесло
снегом?.. Тут кроется какая-то загадка...
     Но  вот  показался  лагерь,  там,   как   муравьи,   суетились   пеоны,
рабочие-дорожники, мастера, их помощники, механики...  Сколько  раз  еще  он
будет возвращаться сюда "с фронта", - разве любовь не битва? - чувствуя себя
счастливым и потерянным. Возвращаться после того, как побывает с  ней  в  ее
библиотеке, где они не спеша пройдут перед  строем  книг:  стихов,  романов,
эссе, антологий, укрывшихся за рядами учебников, -  пособий  по  зоотехнике,
ботанике, ветеринарии, первой медицинской помощи и гинекологии. Они  пройдут
во внутреннюю галерею, где устроена детская столовая  на  тридцать  человек;
школьники, не завтракавшие дома, получают здесь кофе с  молоком  и  маисовую
тортилью, а иногда и хлеб. Побывает он с ней и в  мастерской,  где  какой-то
индеец, искусный резчик  по  дереву  и  гончар,  обучает  всех  желающих,  -
конечно, не своему искусству, нельзя от него этого требовать,  -  а  ремеслу
более простому и полезному: изготовлению из глины домашней утвари;  желающих
учиться у него было уже настолько много, что не хватало мест.
     - Ас этим скульптором я познакомилась... - говорила она. - Ах! Если  бы
вы только знали, как я  с  ним  познакомилась!..  Однажды  я  взобралась  на
вершину Серро-Вертикаль, чтобы полюбоваться оттуда океаном... таким далеким.
Не знаю почему, но когда я вижу океан с этих высот, на таком  расстоянии,  у
меня всегда возникают грустные мысли - у меня никогда не хватит денег, чтобы
добраться до него. Чем-то бесконечным представлялось мне испарение  голубого
огня, вздымавшегося с беспредельной водной глади. Если смотреть  с  верхушки
Серро-Вертикаль,  даже  гигантские  дубы  и   сосны   кажутся   виноградными
лозинками... А другие горы вздымаются из туч, как из пенных туник...
     - И там вы с ним познакомились? - спросил Мондрагон, слегка  побледнев,
голос  выдавал  его  чувства:  каким  же  должен  быть  этот  человек,  этот
скульптор, этот художник, чтобы стать достойным подобной панорамы?
     Малена высвободила руку, которую не то дружески, не то  повелительно  в
ожидании ее ответа сжимал Мондрагон.
     - С "моим" скульптором я познакомилась в тот день, но не там... - слово
"моим" она вонзила, как шип - проснулся инстинкт кошки, играющей с мышью.  -
Но каким был океан с вершины Серро-Вертикаль!.. Никогда не видела его  более
прекрасным - я вспомнила об этом потому, что все это было  в  день,  ставший
для меня незабываемым.
     Мондрагон закурил сигарету. Он курил, курил, пытаясь сдержаться,  чтобы
не начать тут же громить горшки из сырой глины и обожженные, горн,  скамейки
- как тогда, в давние времена, когда он освобождал  птиц  из  клеток  Ронкоя
Домингеса.
     - Я познакомилась с ним на постоялом дворе,  -  невозмутимо  продолжала
она. - Возвращаясь с гор, я пошла кружным путем и,  проходя  по  двору,  где
погонщики оставляют свои  повозки,  заметила  среди  груд  мусора  и  навоза
какую-то фигуру. Вначале я подумала, что это животное. "Это  Пополука..."  -
сказала мне шедшая навстречу женщина,  похожая  на  лягушку.  "А  кто  такой
Пополука?" - спросила я... "Просто Пополука!"  -  ответила  она.  Я  подошла
поближе - это оказался старик с бородой, с длинными-длинными, как у женщины,
волосами, босой, он был одет в вонючие  лохмотья  и  спал  на  куче  мусора.
"Пополука даже не шевелится, - добавила женщина, - лежит тут и лежит". Никто
не  может  согнать  его  с  места,  всякие  насекомые  -   синие,   зеленые,
красноватые, черные, - ползают по нему,  а  Пополука  даже  не  пошевелится;
текут по нему потоки  муравьев,  заползают  в  бороду,  вытаскивают  из  нее
волоски,  которые  он  сам  выдергивает,  когда  причесывается,  -   муравьи
принимают  их  за  травинки,  -  а  Пополука  все  не  шевелится;   огромные
красно-желтые муравьи сомпопо, самые храбрые из муравьев, забираются к  нему
в рот, вытаскивают застрявшие между зубами остатки пищи -  Пополука  все  не
шевелится; мошки чистят свои крылышки о его ресницы - однажды  в  нос  залез
сверчок и пел и пел там, - а Пополука все не шевелится... Не шевелится и  не
шевелится и никаких признаков жизни не подает, пока  не  вернутся,  ковыляя,
пустые  повозки;  да,  повозки  идут  хорошо  только  с  грузом,   а   когда
возвращаются пустые - ковыляют. Услышав, что они въезжают во двор,  Пополука
подымается и вдруг прыгает - удивительно высоко для его возраста, -  хлопает
себя по бедрам, поднимает руки, потягивается, вертится волчком, вздымая тучи
мусора, широко открывает глаза, и тогда не только  мошки,  муравьи  сомпопо,
сверчки, вши, блохи, клещи приходят в ужас, но и куры, цыплята, голуби, овцы
и собаки, что дремали, пригревшись рядом с ним. Зевнув во весь  рот,  он  на
цыпочках подходит к погонщикам и спрашивает их, не открылся ли проход к Горе
Идолов - туда раньше была проложена дорога, а потом ее  поглотила  пропасть.
Там, как он говорит, спрятаны украденные у него скульптуры, которые он видит
теперь только во сне. Лежа среди мусора, в пыли и в грязи - спит он  или  не
спит, - он всегда неподвижен. Вот  так  я  встретилась  с  моим  скульптором
Пополукой.
     С каким наслаждением Мондрагон расцеловал бы ее сейчас! Он обнял ее  за
плечи и сказал:
     - Надо бы подлечить его. Этот человек, должно быть, рехнулся...
     - Нет, сеньор дорожник, незачем его лечить, и  он  не  рехнулся.  -  И,
взглянув на руки Мондрагона, она добавила: - Ему дали возможность заниматься
своим ремеслом, и,  вот  видите,  тут  его  мастерская.  Тут  Пополука  учит
маленьких гончаров - я называю их "пополукашками".
     - Есть люди, Малена, о которых не знаешь, что сказать, любишь ты их или
восхищаешься ими. Так и я... люблю вас?.. Или восхищаюсь вами?..
     - Любите меня, как друг, а восхищаться нечем: то, что  я  делаю,  может
каждый. Вот только волю рукам не давайте... - Она сняла его руки, которые  с
нежностью легли на ее плечи, соединила их вместе и, придерживая,  чтобы  они
вновь не взлетели, сказала: - Я  раскрою  вам  секрет  моих  успехов.  Если,
конечно, вы умеете хранить тайны...
     - Как могила...
     - Надо уметь делать! И даже не делать, а начинать делать.  Смотрите,  я
выбрала  двух  старших  учениц  и  решила  с  их  помощью  устроить  детскую
библиотеку. Девочки никогда в жизни не видели ни одной библиотеки, тем более
детской,  да  и,  признаться,  я  сама  имела  об  этом  лишь  самое   общее
представление. Ладно, мы достали книги, и сейчас  библиотечка  работает.  Мы
учились вести картотеку, классифицировать...
     - Конечно, но надо заранее представить себе цель...
     - Само собой  разумеется.  Я  поставила  себе  задачу  воспитать  новое
поколение индеанок в этих горах,  учитывая  всю  сложность  работы  с  таким
человеческим  материалом.  Ведь  они  обездоленные,  нищие  -  физически   и
материально; едят один раз в день, если вообще едят. Сколько труд