рить об этом! - обернулся к нему
Самуэлон; он действовал в толпе как боксер: отодвигал в сторону слабых, про-
талкивался между сильных - его силе  и  весу  никто  не  мог  противостоять.
Трудно было представить его с гитарой в руках...
     Он немного передохнул и сказал:
     - А мне нравятся люди, которые все ставят на карту,  вот  как  Сан!  Он
человек бури и идет наперекор бурям!
     - Земля и свобода! Земля и свобода!
     - Ве-е-ер-ните нам землю!.. Ве-ер-ните нам землю!.. Землю!..
     Громкие крики стихали по мере того, как люди  приближались  к  оратору,
около которого было тихо...
     - ЗЕМЛЮ!.. ЗЕМЛЮ!.. Землю... лю... лю... ю... ю... ю!..
     - Долой гринго! Долой гринго!..
     - Долой! Долой!
     - Вон их! Вон... их! Вон... их!..
     - Долой!.. Долой!.. Долой гринго!..
     Голоса звучали сурово и жестоко. Что-то, по-видимому,  произошло,  пока
они - Кей, Медина и Самуэлон  -  пытались,  хотя  и  безуспешно,  установить
контакты с капитанами Каркамо и Саломэ.
     События развернулись столь стремительно, что  Табио  Сан  покинул  свое
убежище и пошел во главе наэлектризованной толпы, направлявшейся к  площади,
чтобы  объявить  забастовку.  "Время  терять  нельзя  -  нужно   потребовать
возвращения земель и изгнания гринго..."
     - Вон их! Вон их! Вон!
     Мистер Перкинс только что заявил, что  Компания  не  намерена  повышать
заработки  и  улучшать  условия  рабочих,  даже  если  и   будет   объявлена
забастовка.  Наоборот,  Компания  решила   провести   массовые   увольнения,
поскольку предполагает отказаться от этой банановой зоны и не  будет  больше
обрабатывать ни одного дюйма проклятой земли.
     Вырывать банановые растения! Так  приказали  из  Чикаго.  Но  плантации
вырывать не стали, оставили гнить на корню; пусть плантации придут в  полную
негодность, если только не будет другого распоряжения Компании.
     Однако других распоряжений, судя  по  всему,  ожидать  не  приходилось.
Гневом, бешенством и яростью звучал голос Аурелии Мейкер Томпсон, отдававшей
приказ управляющему Тихоокеанской  зоны,  которого  она  сместила  с  поста,
прокричав по телефону: "Платанера" - это я!"
     Аурелия Мейкер Томпсон не обманывала. Не считая собственных акций,  она
унаследовала акции своего отца и своего сына, которого Зеленое  Святейшество
назначило наследником всех владений. Чикагские газеты,  да  и  пресса  всего
мира сообщили о смерти Green Pope  {Зеленый  Папа  (англ.).}  и  о  прибытии
самолета с останками Боби Мейкера Томпсона. Могила в небе - пришла Аурелии в
голову бредовая мысль, -  могила  в  небе,  могила  сына,  поддерживаемая  в
воздушном пространстве двумя крестами вращающихся пропеллеров.
     Ее пожелание было исполнено. Целый месяц  в  воздухе  парил  самолет  с
телом ее сына, самолет-могила. Да, так она могла быть уверена,  что  ее  сын
уже на небе. С другого самолета доставлялось горючее,  чтобы  самолет-могила
не приземлялся. В  один  прекрасный  день  он  упал  в  море.  Но  это  была
сентиментальная ложь. Труп Боби  упал  на  руки  акционеров,  которые  тайно
погребли его рядом с дедом. - Пиратом, как чаще называли старика, потому что
лучше подходила ему эта кличка. Они опасались, что даже самая могущественная
Компания Карибского бассейна может обанкротиться, если каждый из ее основных
акционеров  вздумает  устраивать  летающие  могилы  своим  умершим  близким.
Опасения возрастали из-за приказа сократить район плантаций в Тикисате.  Это
был смертный приговор тем землям, с которых они ничего не смогли получить, -
акции Аурелии перевешивали. А Аурелию Мейкер  Томпсон  уже  захватила  новая
идея - выстроить готический собор, который своей формой походил бы на стволы
бананов, - по ее мысли, он  должен  стать  выражением  американской  готики:
колонны, тонкие внизу  и  утолщавшиеся  кверху,  почти  невесомые,  арка  из
приникших друг к другу банановых листьев, цветы из настоящего изумруда.  Она
совсем сходила с ума:  как-то  вызвала  к  себе  друга  из  государственного
департамента и попросила его - он был влиятельным человеком - выслать войска
в Тикисате ("Идиоты, они перебрасывают войска в Европу, -  говорила  она,  -
тогда как нужно было бросить  их  в  Тикисате!..").  И  обо  всем  этом  она
говорила с такой же легкостью, с какой заказывала яхту,  чтобы  искать  тело
сына в морской пучине...
     Голова раскалывалась от зноя, оглушали  непрекращающиеся  крики  толпы.
Наконец-то увлекаемые толпой Кей, Медина  и  Самуэлон  смогли  добраться  до
угла, где Табио Сан,  окруженный  Старателями,  полуголыми  либо  одетыми  в
лохмотья, обращался с речью к собравшимся.
     - ...такого рода решение, - говорил Сан в тот момент, когда  три  друга
очутились рядом с ним - одежда на них была изорвана, а тела, казалось,  были
высосаны огромной змеей - человеческим морем - и выброшены наружу, -  такого
рода решение вопроса не отвечает нашим интересам...
     - Н-е-е-е-т!.. - поднялась буря голосов. - Н-е-ее-т!.. Н-е-е-е-т!..
     - Если мы будем  ждать,  как  здесь  некоторые  считают,  что  появится
какой-нибудь другой Эрменехильдо Пуак и отдаст в заклад свою голову колдуну,
чтобы разразился новый ураган и смел с лица земли наших врагов,  это  значит
возложить  на  сверхъестественные  силы  разрешение  тех  проблем,   которые
надлежит разрешить нам самим, и путь у нас один - забастовка!
     Аплодисменты заглушили его голос.
     - Нечего ожидать от неба того, что небо не дает! Нечего ожидать дождя -
мы же не лягушки!
     Раздался взрыв хохота, а потом - новые аплодисменты.
     - И, кроме того, товарищи, спрашивается, какая выгода нам от того,  что
будут  уничтожены  богатства  нашей  земли,  которые  являются   не   только
собственностью их капитала,  но  и  продуктом  нашего  труда?  Отвечаю:  эти
богатства - наши... Слушайте хорошенько:  НАШИ!...  И  повторяйте  со  мной:
НАШИ! НАШИ!.. Именно так, они - НАШИ!.. НАШИ!.. НАШИ!..
     - НАШИ!.. НАШИ!.. НАШИ!.. - кричали люди до хрипоты в горле.
     - Это наши богатства, нельзя забывать!  И  нужно  позаботиться  о  том,
товарищи, чтобы никто не начал бы уничтожать их  и  не  позволил  уничтожать
другим - ведь это значит уничтожать  свое  добро!  Тот  ураган,  что  сейчас
возникает здесь, на площади - и пусть это слышат все, кто должен слышать,  -
не плантации будет разорять, а вершить справедливость!..
     - Очень хорошо, товарищ! Правильно!
     - Конечно, никоим образом это не означает - мы были бы  неблагодарными,
а этого нельзя, товарищи, допустить, - что мы не одобряем  самопожертвования
Эрменехильдо Пуака, героя такого же величия, как и  те,  кто  пал  в  порту,
погиб на гудронированной набережной или в море, среди акул,  в  дни  славной
борьбы. Это никоим образом не означает, что мы не одобряем  священную  месть
Рито Перраха. Они.... у них не было других средств, чтобы  выступать  против
могущественного врага, у них не было такой силы, которая  возникла  сегодня,
сокрушительной силы, которой располагаем мы: союз организованных трудящихся,
борьба революционных масс! Здесь, на этой  площади,  нашей  волей  к  борьбе
создается новая политика в нашей стране - политика революционных масс!
     - Да-а-а-а-а!.. - волной раскатилось по площади.
     - Но и те, кто опередил нас в попытке объединить и сплотить наши силы -
я говорю о Майари и Ч_и_по Чип_о_,  -  это  тоже  наши  герои!  Наши  герои!
Объятиям и богатствам Пирата, Зеленого Папы, Майари предпочла воду,  морскую
гладь, а Ч_и_по Чип_о_ ушел в реку, ушел в реку  с  песней  "Я  знаю  поэзию
воды, только я... только  я...".  Мы  тоже  это  знаем,  Ч_и_по  Чип_о_!  Мы
понимаем, что лучше броситься в  реку  навстречу  крокодилам,  чем  идти  на
соглашение с врагами! Соглашение, уступки - это капитуляция перед теми,  кто
нас эксплуатирует? Нет!
     - Н-е-е-е-е-т! Н-е-е-е-е-е-е-т!.. - откликнулось человеческое море.
     - Мы не с теми, кто нас безжалостно эксплуатирует, мы и не с теми,  кто
болтает о том, что можно улучшить условия труда на  плантациях  Компании,  и
создает лживый образ милосердного  эксплуататора.  Все  это  смел  ураганный
ветер, когда унес с собой Лестера Мида, миллионера, который сеял  среди  нас
пагубную идею - ожидать благодеяния сверху, как будто мы своими  руками,  не
способны добиться всего, чего хотим! Сейчас идет  борьба  другого  рода.  Мы
окрепли, и врагу не  остается  ничего  иного,  как  обливать  нас  клеветой,
называть нас убийцами, обвинять нас в  том,  что  мы  якобы  расправились  с
внуком президента Компании. Они отказываются говорить с  нашими  делегатами,
они одним росчерком пера аннулировали все свои  прежние  обещания  увеличить
заработок, принять меры против дороговизны. Теперь они не признают делегатов
нашего профсоюза, хотя лишь вчера принимали их и беседовали с ними. Я уже не
говорю об их угрозах  прекратить  работы  и  вызвать  массовую  безработицу.
Товарищи, эту борьбу мы начали подготовленными и небезоружными! Мы сплочены.
Единство - гарантия победы. А победим мы сегодня или завтра - это  не  столь
уж важно. Зато мы уверены в победе, абсолютно уверены в том, что  наша  сила
могущественнее их оружия, их миллионов и интриг!  Самое  важное  для  нас  -
бороться в едином строю, плечом  к  плечу,  формируя  единый  фронт  борьбы,
оставаться едиными, как едины мы сейчас, когда на все их  провокации  готовы
ответить забастовкой!
     - Даа-а-а-а! Сейчас же!.. Сейчас же!..
     - Забастовка приведет нас к победе!
     - Да-а-а-а! Д-а-а-а!
     -  Провозгласим  же  здравицу  трудящимся  Бананеры!   Да   здравствует
Бананера!..
     - Да-а-а-а здра-а-а-вствует!
     - Здравицу рабочим Тикисате! Да здравствует Тикисате!..
     - Да здра-а-а-вствует!
     - Здравицу - вечную - трудящимся мира!
     - Да здра-а-а-вствует... да здр-а-а-а-вствует... да здра-а-а-вствует!..
     Старатели преградили путь разбушевавшейся толпе, которая хотела поднять
на руки Табио Сана и на руках пронести  его.  Сомбреро,  лица,  усы,  мачете
наплывали волнами, сталкиваясь друг с другом, приветствовали  друг  друга  и
терялись в прибое аплодисментов, а ночь сеяла звездный  золотистый  песок  в
часах вечности.
     - Бастуем! Бастуем!
     - Бастуем сегодня же! Бастуем сегодня же!
     - Забастовку - сегодня! Забастовку - сегодня! Забастовку - сегодня!..
     Крики переполняли улицы; словно  несся  всесокрушающий  ураган,  ураган
лиц, рук, голов, глаз, ног, плечей, кулаков; порыв  людей,  движимых  единой
волей,   -   ураганной,   ослепляющей,   неумолимой,   безмолвной,   глухой,
непримиримой...
     - Забастовка! Забастовка! Забастовка!.. -  нарастал  клич.  Приближался
час,  когда  отзвук  этого  слова  должен  прозвучать  и   в   Бананере.   -
Забастовка!.. Забастовка!.. Забастовка!..
     На  ночную  смену  собрались  было  выходить  бригады   по   окуриванию
плантаций, но они сбросили с себя рабочую одежду,  перчатки,  маски,  каски,
аппараты. Их примеру последовали чистильщики, готовые выступить на охоту  за
вредителями. Ночь черной лавой заливала все вокруг, она освежала,  проникала
повсюду и была плотной и легкой.
     Среди  деревьев,  опьяненных  усталостью  и  теплом  человеческих  тел,
мелькнул, прорезал тьму и исчез прожектор  локомотива,  тянувшего  полдюжины
порожних товарных вагонов. Железнодорожники выполняли свое  слово.  Это  был
поезд для тех товарищей, которые отправятся в  Бананеру.  Долгий  и  сложный
путь - но для тех, кому выпало  счастье  отправиться  делегатом,  этот  путь
представлялся песней. Они  уже  чувствовали  себя  как-то  по-другому,  хотя
прошло так мало времени с той  поры,  когда  ночные  смены  бросили  работу.
Зимние светляки сигналили своими фонариками, словно отсчитывая секунды -  но
то были не светляки, а искры от факелов.
     Бурлило беспредельное людское море,  и,  казалось,  был  слышен  каждый
звук, все как будто было слышно, только  не  то,  о  чем  говорили  делегаты
профсоюза, позы которых  и  жесты  были  видны  в  окна  алькальдии.  Здание
муниципалитета окружили рабочие, ожидали официального объявления забастовки,
хотя фактически уже все, кто должен был  этой  ночью  выйти  на  работу,  не
вышли, и сейчас стояли с факелами, с зажженными лучинами окоте.
     - У-у-у-у-шел! У-у-у-шел!..
     - Земля и свобода!..
     - Свобода! Свобода!
     - Землю и свободу!..
     Возбуждение толпы нарастало - гремели крики, взлетали сомбреро, звенели
мачете, поднимались и опускались факелы и горящие  ветви,  похожие  на  лапы
дьяволов.
     Или  делегаты  объявят  забастовку,  или  разъяренная  толпа  разгромит
алькальдию. Из здания муниципалитета вышли уполномоченные  и  сообщили,  что
речь идет не о забастовке - это дело решенное, - а  теперь  обсуждают  новые
требования, предъявляемые Компании.
     Шум и крики наконец прекратились - после многих и многих  просьб  Табио
Сана.  Воцарилась  тишина,  и  он  начал  читать  сообщение  об   объявлении
забастовки: "Профсоюз трудящихся Тикисате, собравшись..." - аплодисменты  не
позволили ему продолжать.
     Никто не знал, что происходило  в  комендатуре,  и  теперь  чрезвычайно
важно было успеть взять под свой контроль  станцию,  чтобы  делегаты  смогли
уехать в Бананеру. По толпе пробежал ропот:  "На  станцию...  на  станцию...
надо выиграть  время...  успеть  там  зачитать  объявление  о  забастовке  и
обращение к рабочим Бананеры... прочесть там..."
     Люди двинулись к станции - потоки белых пальмовых сомбреро, на  которые
пламя факелов бросало отсвет. Двинулись по проселочным дорогам,  испещренным
лужами после недавних дождей, по улицам, сырым от ночной росы.
     Сопение локомотива прерывало голос Табио Сана.  Под  лучом  прожектора,
установленного  на  локомотиве,  в  багровых  отсветах  топки   Табио   Сан,
взобравшись на переднюю площадку машины, читал решение трудящихся  Тикисате,
и тысячи факелов взмахами приветствовали каждый абзац, каждую фразу,  каждое
слово, будто сами звезды спустились в руки этих людей, чтобы  разжечь  пожар
борьбы.
     Внезапно  локомотив  погасил  огни.   Табио   Сан   почувствовал,   как
наступившая тьма поглотила его бумагу. Сможет ли он  соскочить,  как  только
поезд тронется? Со стороны  комендатуры  донеслась  перестрелка.  Сначала  -
беспорядочные залпы, затем  -  отдельные  выстрелы  и,  наконец,  пулеметные
очереди перерезали тишину. Были слышны разрывы бомб и гранат.
     Табио Сан на ходу спрыгнул с  поезда.  Он  должен  предупредить  бойню.
Треск пулеметных очередей смешался с восклицаниями  этой  мирно  настроенной
толпы, которая, как только исчез поезд  с  делегатами,  повернула  вместе  с
факелами навстречу смерти.
     Немного погодя запылало здание станции. Пулеметный  огонь  прекратился,
слышались лишь отрывочные винтовочные выстрелы. Стало известно,  что  стычки
разгорелись в казармах - солдаты, прибежавшие оттуда, сообщили, что  капитан
Каркамо поднял восстание. У Самуэлона и Медины известия были более  точными.
Выступление военных потерпело поражение. Вовремя не подоспел капитан Саломэ,
которому было поручено взорвать склады с боеприпасами, а  Каркамо  и  группа
следовавших  с  ним  солдат,  оставшись  без  поддержки,  не  смогли   долго
сопротивляться.
     Рабочие  начали  расходиться  -  незачем  вмешиваться.   Это   "делишки
военных". И каждый скрывался в свою берлогу, в свой клоповник, в свой  угол,
иногда настолько тесный, что едва вмещал своего хозяина, и к  тому  же  этот
"дом" порой был не на земле, а  в  воздухе  -  иногда  домом  служил  гамак.
Вернуться по домам.  Таков  приказ.  Продолжать  сохранять  спокойствие,  не
терять контакта с руководством профсоюза, а оно с этого момента  беспрерывно
заседало.
     Табио Сансур обо всем этом узнал от одного из Старателей.
     День уже вступал в свои права. Пение окрестных петухов разбудило солнце
- оно подымалось в перьях пламени, золотом расстелившегося по  зеленоватому,
какому-то  ненатуральному  небу,  над  кактусами,  над  вытянувшимся   ввысь
пало-воладором с длиннющим стволом и несколькими веточками на верхушке,  над
высокими кокосовыми пальмами, над деревьями  с  листьями  тигровой  окраски,
листьями-стражами, листьями-гитарами, над лианами, смахивавшими на леску для
подводной рыбной ловли.
     От другого Старателя Табио Сан  узнал,  что  капитан  Каркамо  ранен  и
укрылся в пещере на Песках.
     Его искали среди трупов, принесенных на кладбище, но тела  Каркамо  там
не оказалось. Одиннадцать тел в желтоватых солдатских формах с  их  скромной
амуницией - лица в крови, география смерти нарисовала карты на ткани одежды.
     Вырыли лишь одну могилу - смерть иногда покупает или продает оптом -  и
засыпали землей. Неглубока была могила, и немного было насыпано земли:  ведь
это солдаты!
     Внезапно на кладбище появился Хуамбо, который, превратив тачку в  некое
подобие катафалка, вез тело какой-то женщины, то ли мертвой, то  ли  пьяной.
Хоронившие солдат вышли ему навстречу - не дали сбросить его  груз  в  общую
могилу. Похоже было, что женщина погружена в летаргический сон. "Пусть  так,
- сказал мулат, - но я хочу  ее  зарыть  живой..."  Один  из  присутствующих
отбросил  лопату  и  рукой,  испачканной  в  земле,  отвел  паутину   волос,
закрывавшую лицо женщины. И узнал ее. Это была женщина, которая с  капитаном
Саломэ... Мария Клара... Клара Мария... Как же ее  звали?  "А  по-моему,  ее
стоит зарыть живой!" -  сказал  тот,  кто  признал  ее,  и,  утерев  тыльной
стороной руки сопливый нос, он добавил: "Собаке собачья  смерть,  это  из-за
нее мы целыми ночами дрогли под дождем, пока она и капитан Саломэ..."  -  он
сделал выразительный жест. "Что ты, что ты!.. - запротестовал его товарищ. -
Как же можно зарыть живой!.." - "Так или иначе, ее  прикончат,  -  промолвил
Хуамбо еле слышным голосом, закатив глаза так,  что  белели  одни  белки.  -
Лучше похоронить ее сейчас... как расстрелянную..." - "Расстрелянную?  А  за
что? - вмешался другой солдат. - Уж кого расстреляют как пить дать, так  это
капитана Саломэ, если схватят живым. Ну а эту, зачем же эту?" - "Как  зачем?
Чудно, что не знаете! - воскликнул мулат. - Ее надо расстрелять, потому  что
надо расстрелять... она убила Боби..."
     "Его прихлопнули забастовщики! Не говори чепуху!" - отозвался солдат  с
лопатой, отмахиваясь от тучи зеленых, розовых, черных мошек, слетевшихся  на
трупный запах. "Она его убила!.. -  повторил  Хуамбо,  указывая  пальцем  на
неподвижное тело Клары Марии. - Она мне призналась, просила меня уложить  ее
среди погребенных..."
     Позабыв об убитых солдатиках, жарившихся на солнце  и  сплошь  покрытых
мошками, те, кто стали могильщиками волею обстоятельств,  слушали  печальный
рассказ Хуамбо.
     - Как только она поняла, - это ее слова, - что убила Боби,  она  начала
пить агуардьенте... глотать стаканами - и не для  того,  чтобы  забыться,  а
чтобы убить себя... не хватало у нее мужества выпить другой яд или броситься
под поезд... глотать спирт - вот все, что она могла... переход от  опьянения
к смерти не столь заметен, быть может... пила она и пила и начала потихоньку
охлаждаться... тряпками стали руки и ноги -  тряпками,  по  которым  ползали
муравьи... и головой ударилась об угол, но сознания она не потеряла,  потому
что откинула  голову  назад,  как  можно  дальше  назад,  и  уже  ничего  не
чувствовала...
     Такой и нашел ее мулат - без сознания, неподвижной, далекой  от  жизни,
холодной как лед - сначала он даже не сомневался, что она мертва. Однако  он
подошел, осторожно приоткрыл  глаз,  подняв  веко  -  такое  тяжелое,  будто
ресницы были из свинца. Этот остекленевший глаз, еще  подернутый  последними
каплями влаги из опустошенной бутылки, и  разглядел  Хуамбо.  Она  сразу  же
встрепенулась. Скрюченными пальцами, как  когтями,  она  пыталась  разорвать
воздух,  отделявший  ее  от  того,  кого  она  вначале  посчитала   видением
алкогольного кошмара... "Я... я... - едва слышно выдавила  она