мная  кожа  и  седые  волосы  -  на  огромной
шахматной  доске  плантаций  Тихоокеанского  побережья,   где   организаторы
забастовки готовились сделать мат "Тропикаль платанере".
     Следующий ход - передвинуть Хуамбо, но...
     Вытянув ноги на койке, Табио Сан старался спиной выдавить углубление  в
матрасе и устроиться поудобнее...
     Следующий ход... но...

     Мулату внезапно взбрела в  голову  мысль  отправиться  на  плантации  и
поступить работать в качестве грузчика бананов. Он вдруг загорелся  желанием
искупить свою давнюю вину или выполнить свой давний долг -  наказать  самого
себя за то, что бросил здесь своих родителей.  Его  отец  умер  на  погрузке
бананов... Допустить, чтобы человек, у которого была когда-то собственность,
были свои земли,  унаследованные  от  родителей  и  дедов  на  Атлантическом
побережье... допустить, чтобы человек этот умер, рухнув под тяжестью  грозди
бананов, лицом - в лужицу крови, хлынувшей из горла... как никому не  нужное
больное и дряхлое вьючное  животное,  нагруженное  так,  что  не  может  уже
подняться и падает, захлебываясь собственной кровью, которая льется изо  рта
- огромной молчаливой раны... Он должен отплатить. Хуамбо  должен  выполнить
свой долг. Он не может работать на плантациях на какой-либо другой работе  -
только грузчиком бананов...
     Он  бил  себя  по  лицу  открытыми  ладонями,  нанося  удары  какому-то
противнику, - так выражал свое безграничное возмущение мулат. Сжимал кулаки,
чтобы в глаза не вонзились кинжалы ногтей, а пальцы вырывали клочья волос  -
ему хотелось рвать на себе одежду, наступать самому  себе  на  ноги,  давить
пальцы ноги каблуками. Терзали его угрызения совести оттого, что позволил он
своему старику умереть без всякой помощи, в луже крови. Свидетель всему бог.
Бог знает, кем и почему была придумана эта история о  том,  что  отец  якобы
бросил его в горах на съедение ягуару, а хозяин будто бы вырвал его, Хуамбо,
из когтей зверя. Обо всем этом с подробностями  рассказывали  Хуамбо  еще  в
детстве - и о ягуаре, и о горах, о  ночи  и  о  ветре,  о  высохшей  листве,
трещавшей, как битое стекло, под шагами хищника,  и  о  застывшем  в  глазах
огне, о прыжке ягуара, похожем на водопад  волнистой  шерсти.  Когда  Хуамбо
стал уже взрослым, его постоянно преследовал кошмар: он попал в лапы к зверю
и старается вырваться, но, проснувшись, он ощущал на своем теле уколы острых
пружин, прорвавших матрас, весь в пятнах, как шкура ягуара.
     Спасительная ложь: Анастасиа не хотела,  чтобы  ее  братишка  испытывал
горечь при мысли, что он был просто  подарен  Мейкеру  Томпсону,  и  поэтому
придумала всю  эту  историю.  "Он  будет  ненавидеть  отца  и  будет  любить
хозяина", - говаривала мулатка. Именно так  и  случилось,  только  от  всего
этого хитроумного сооружения теперь остался  лишь  план  поездки  Хуамбо  на
плантации Юга, но не для того, чтобы грузить бананы, а в качестве  связного,
разведчика, с заданием изучить обстановку и проникнуть в  управление  или  в
какую-нибудь другую контору под  видом  технического  служащего  -  вахтера,
слуги, дворника...
     Табио Сан зарылся головой в подушку, некогда бывшую  мягкой,  а  теперь
слежавшуюся, как куча золы, и услышал доносившиеся откуда-то голоса  -  свой
собственный и Хуамбо, пытавшегося, лежа на телеге рядом с Саном, переубедить
своего собеседника:
     "Место для меня подыщется, конечно; в конторе управляющего я могу  быть
хорошим курьером, хорошим вахтером, хорошим дворником - все подходит мне,  и
поступить на работу мне нетрудно. Все знают меня. Еще малышом воспитывался я
у Джо Мейкера Томпсона, пользовался его полным доверием. Да, да, все  легко,
если не захватит меня другой язык и не стану я погрузчиком бананов..." -  "А
что за язык, Хуамбо?.." - "Другой язык..." - "Но если  ты  пойдешь  работать
грузчиком, это не принесет пользы нашему делу..."  -  "Быть  может,  и  так:
однако вначале мне надо свести счеты за  отца,  иначе  жизнь  у  меня  будет
поломана и все погибнет - и наше дело, и вы, все..." -  "Хуамбо,  твой  отец
простил бы тебе, что ты не выполнил свой обет перед ним,  не  стал,  грузить
бананы, если бы узнал, что его сын участвует в великой забастовке..."  -  "Я
посоветуюсь с матерью, на побережье. Отец умер, но мать жива. Посоветуюсь  с
ней. Ничего не буду говорить ей о великой забастовке, только посоветуюсь.  А
насчет конторы управляющего, то малыш Боби приведет меня и  скажет:  "Это  -
Хуамбо!" И все ответят: "Это - Хуамбо!" А я  душе  моей  скажу:  "Час,  чос,
мой_о_н, кон" - нас бьют, чужие руки нас бьют... Перед вами не  Хуамбо,  как
вы считаете, тот, который  для  хозяина  был  Самбито,  перед  вами  Хуамбо,
готовый к великой забастовке!"  -  "Очень  хорошо,  очень  хорошо!  Это  тот
Хуамбо, которого все мы любим, Хуамбо - борец  великой  забастовки,  это  не
грузчик бананов..." - "Но так будет, только если  не  захватит  меня  другой
язык, на котором я никогда не говорил с моим отцом, но  на  котором  я  буду
говорить с матерью и который похож, только похож на тот, на котором я говорю
с вами!" - "Но, Хуамбо!.." - "Если меня не захватит другой язык, тогда  да!"
- "Хуамбо!.." (Охваченный отчаянием Табио  Сан  еле  сдерживался,  чтобы  не
схватить мулата за плечи и не встряхнуть с силой  тут  же,  на  телеге,  как
мешок из-под известки, как пустой мешок; и он готов был  это  сделать,  хотя
это было бы непоправимо, но перед его  глазами  маячила,  как  живой  пример
терпеливости, пара кротких  быков,  покорных,  медлительных.)  "Хуамбо,  нет
никакого другого языка! Из-за этой ерунды ты ставишь под удар все,  чего  мы
ожидаем от твоей работы в  конторе  управляющего.  Разве  кто-нибудь  другой
может войти туда, не вызывая подозрений?.. Ради твоего отца  ты  должен  это
сделать, ради него..." - "Отец мертв, лежит с открытыми глазами!.."  -  "Все
мертвецы, Хуамбо, погребены с открытыми глазами!.. Все, Хуамбо, все, пока  в
мире царит несправедливость, и потому ты должен помочь  великой  забастовке,
чтобы добиться мира и справедливости  и  чтобы  погребенные  смогли  закрыть
глаза!.." - "Но вначале я обязан выполнить свой долг, своими муками я должен
заслужить любовь отца... Теми же муками, какие испытал мой отец при жизни, -
такими должны быть и муки сына до великой забастовки..." - "Но ведь  великой
забастовки не произойдет, если ей не помочь, если каждый  не  выразит  своей
воли,  ведь  великая  забастовка  -  это  воля  многих  людей,  слившаяся  в
одну-единую волю..." - "Если вы верите в великую забастовку, то почему же вы
говорите, что она может не произойти? Я  пойду  работать  в  управление,  но
только после того, как отплачу мой долг  за  отца.  Пригоршни,  груды,  горы
долларов у моего патрона в карманах, в письменном столе и в стальном  ящике,
он будет говорить мне: "Бери, бери, Самбито, бери, что хочешь..."  Ну,  а  у
меня все есть, зато у моего отца не было ничего... У патрона  целые  погреба
вкусной пищи и напитков, комоды и шкафы,  битком  набитые  одеждой,  бельем,
обувью, чулками, шляпами - и патрон будет  говорить  мне  поминутно:  "Бери,
Самбито, бери без разрешения, возьми все, чего тебе не хватает..." -  ну,  а
мне в доме патрона всего хватало, все у меня  было,  в  то  время  как  отец
голодал, был раздет..." - "И ты думаешь, Хуамбо, что  твой  отец  принял  бы
доллары, одежду и пищу от бандита, прогнавшего вас с ваших земель?"  -  "Да,
да, но если Хуамбо не хотел бы помочь, он молчал бы о том,  откуда  он  взял
эти подарки..." - "Ты  испытывал  бы  сейчас  еще  более  сильные  угрызения
совести. Это же самообман.  А  кроме  того,  Хуамбо,  ты  уже  стар,  ты  не
выдержишь... Грузить бананы - это ужасная работа..." - "Отец тоже был  стар,
а он работал... а я должен расплатиться сполна хотя бы сейчас... Если  бы  я
был моложе, мне было бы легче, но тогда  расплата  стала  бы  западней...  А
теперь я старик, думаю, мне удастся сделать все, что надо!.."
     Табио Сан быстро встал - оборвалась нить мыслей. Открыл глаза - на лице
будто горячая сковорода, прикрытая влажными листьями  век.  Кто-то  вошел  в
дом. Открылась и закрылась наружная дверь. Его успокоил  голос  Худаситы,  а
затем звук ее шагов: башмаки стучали  о  землю,  как  деревяшки,  с  которых
отряхивают золу. Странно, что она надела башмаки. Ведь она  обычно  ходит  в
домашних туфлях, а в башмаках отправлялась лишь в  город  за  покупками  или
когда шла с цветами на могилу расстрелянного сына. Как странно, что она  ему
ничего не сказала! По мере того как шаги приближались - стук раздавался  уже
на ступеньках, ведущих из внутреннего дворика в столовую, -  он  понял,  что
вместе с ней идет еще кто-то, с кем она говорит вполголоса, полагая, что  он
спит.
     И услышав этот другой голос - голос ветра, горы, дерева, -  образ  того
мира,  что  перенесся  из  Серропома  зольники,   бесплотный   образ   мира,
сотрясаемого войной, - Табио Сан  вскочил  с  постели,  словно  от  удара  в
сердце, словно подброшенный стальной пружиной. Он вскочил в одно мгновенье в
порыве радости и восторга, словно инвалид, который вновь  обрел  возможность
двигаться. Спешить, спешить навстречу той, что появилась в дверях  вслед  за
Худаситой, которая шла предупредить его: она уже здесь,  она  отыскала  его,
нет, не могла она потерять его... Он спешил слиться  с  Маленой  в  объятии,
и... и... и...

XVIII

     Вместе!.. Вместе!..
     Все это казалось им невероятным...
     - Мален!..
     - Хуан Пабло!.. Их прежние имена...
     Два года назад они простились в Пещере Жизни, и на  устах  еще  остался
привкус потери, несчастья, поражения, провала, неуверенности;  ему  угрожала
смерть, ей - отчаяние. А теперь, после семисот с лишним дней борьбы,  они  в
объятиях друг друга, и появилось ощущение  надежды...  Крепко  прижав  ее  к
груди, он целовал, не давая передохнуть, целовал  губы,  он  пил  ее  нежное
дыхание, пил самое жизнь, он словно упивался своей мечтой, - и  она  так  же
пылко отвечала на этот бесконечный, бесконечный поцелуй, опьяненная слезами,
опьяненная волнением радости.
     - Хуан Пабло!
     - Мален!
     - Два года!
     - Два года?.. Больше... тринадцать лет!.. Путешественница  в  поезде...
остановка у флажка... букетик камелий...
     - И пассажир, назойливый, неприятный!.. - отрезала она.
     - Будто реку остановили, чтобы вышла из нее сирена!
     - И эта сирена исчезла... и вместе с тем - не исчезла...  -  засмеялась
Малена. - Как?.. Не знаю... Но я следовала за тобой, не зная  тебя,  еще  не
понимая, что это значит, когда я ехала  в  Серропом  на  таратайке  Кайэтано
Дуэнде... - И после паузы и града поцелуев Хуана Пабло, осыпавших  ее  лицо,
волосы и плечи, она добавила: - Я следовала за тобой в  течение  одиннадцати
лет, не зная тебя, и ты был рядом со мной все эти одиннадцать лет,  не  зная
меня, до того, как мы неожиданно встретились, до того  визита  в  школу.  Ты
помнишь, ты еще был одет тогда в форму офицера-дорожника?.. У меня  возникло
впечатление, что я ехала в поезде, ехала  далеко-далеко,  что  мы  совершали
путешествие вместе, в одном и том же вагоне, только когда ты  появился,  все
изменилось, действительность оказалась отражением сновидения,  а  сновидение
стало отражением действительности...
     - Мален!
     - Хуан Пабло!
     Они держали друг друга в объятиях, думая каждый о своем...  Серропом...
падре Сантос... воскресные встречи... учитель Гирнальда... ее дневник...  "А
сейчас я хочу,  чтобы  ты  ушел..."  ...газеты  с  сообщениями  о  раскрытом
заговоре... имя  Хуана  Пабло  Мондрагона  среди  руководителей  заговора...
приказ захватить живым или  мертвым...  патрули...  конная  полиция...  роты
солдат, расстреливающих... букетик камелий... опять алые  камелии  -  теперь
уже не только пламенеющий символ любви, но и пароль свободы...
     - Ты знаешь... - прошептала она, -  несмотря  на  то  что  черная  ночь
окружала меня все время, иногда меня охватывал такой страх - вдруг  с  тобой
что-нибудь случится, и мне не хватало дыхания, в гортани становилось сухо, я
задыхалась, я вскакивала и  начинала  ходить  из  угла  в  угол,  размахивая
руками, чтобы вдохнуть воздух... И вот, почти мертвая, я вдруг улыбнулась  -
так радостно, так приятно мне было получить букет, который был для меня  все
тем же букетом, что я оставила в  поезде,  когда  мы  увиделись  впервые,  и
который ты возвратил мне много лет спустя, свежий, ароматный, пламенеющий, и
мне в голову даже не пришло, что эти бедные цветы, которые падре Сантос унес
из школы, тщательно спрятав в сутане, были  роковым  символом  новой  и  еще
более ужасной нашей разлуки...
     Она вернулась в его объятия поспешно, будто искала убежища, и  замерла,
пока не почувствовала сквозь одежду тепло его тела, которое проникало в нее,
впитывалось в кожу, как невидимая татуировка.
     - Мы разлучились не тогда на  остановке,  где  лишь  флажок  говорил  о
существовании живых существ среди этих пойм, похожих на  водяные  чистилища,
мы были разлучены там, под землей,  где  безгранично  немое  молчание  и  от
рождения слепа темнота. Судьба иногда загадочна. Кучер, который увез меня  с
безымянной остановки в Серропоме, был тот же самый человек,  который  привел
меня к тебе в Пещеру Жизни, где ты скрывался, чтобы я  могла  сказать  тебе:
прощай, прощай, как говорили некогда друг другу христиане в катакомбах...
     Он прижал ее к себе,  и  снова  слилось  тепло  двух  тел.  Они  хотели
убедиться в том, что это действительно они. Столько лет жили они в разлуке и
так привыкли представлять друг друга только в мечтах, что  сейчас  с  трудом
осознавали реальность этой встречи.
     - Ты снова прежний... - робко проговорила Малена. - Я так боялась...
     - Боялась, что я так и останусь изуродованным...
     - Боялась, что ты вообще изменился... не внутренне, а внешне... Как-то,
находясь в отпуске, я попробовала этого снадобья, которое искажает внешность
и стала ужасной, показалась самой себе тараской... Я хотела быть  уверенной,
что ты не остался таким...
     - Боялась увидеть урода... - настаивал тот, пристально  всматриваясь  в
черные зрачки Малены. - Урода...
     - Любовные письма без любви! - с упреком сказала она.
     - Без слов любви, ты хочешь сказать, а это не одно и то же, -  поправил
он. - Дело в том, что письма были написаны  не  только  для  тебя...  -  Она
попыталась вырваться из  его  объятий.  -  Мален,  будь  же  умницей...  они
предназначены не только для тебя! - Она выскользнула бы из его рук, если  бы
Хуан Пабло не удержал ее и не прошептал на ухо: - Они были  также  для  Росы
Гавидиа...
     Это ее обезоружило.
     - А... Роса Гавидиа, - продолжал он, -  придерживалась  иных  взглядов.
Вспомни, что писала она в одном из ответов:  "Мало-помалу  твои  письма  мне
возвращают радость к  жизни  -  все  становится  таким  ясным,  возрождается
надежда, что я выйду из тупика, избавлюсь от этого каждодневного  медленного
умирания, выйду навстречу новой эре..."
     Он положил ей руки на плечи.
     - Или вот другое, где ты пишешь... Ах да, ведь  это  не  ты,  это  Роса
Гавидиа писала...  "Любовь,  являющаяся  только  отражением  несуществующего
мира, должна остаться  в  стороне...  Нам  не  угрожает  риск  обратиться  в
субстанции воображения и зеркала..."
     - Смейся!.. Смейся!..
     - Это не насмешка, ничего подобного! Вспомни,  что  я  тебе  отвечал...
Ага, ты уже  не  помнишь?..  "Любовь,  отражение  погибающего  мира,  должна
остаться позади, за нами... Нам не угрожает  риск  обратиться  в  субстанции
несправедливости, разложения, горечи".
     - Для меня - не знаю, каких слов ты от меня ждешь, - для  меня  лучшим'
из твоих  писем  было  то,  в  котором  ты  объясняешь  смысл  и  цели  этой
забастовки. Ты отвечал на мой вопрос, не похоже ли это на новый  заговор.  Я
запомнила все... "Это не имеет ничего общего ни с заговором, ни  с  мятежом,
ни с военным путчем, - писал ты мне. - Это совсем иное дело. Заговор,  мятеж
или путч,  даже  если  они  направлены  против  диктатуры,  остаются  частью
диктатуры, ибо входят в  военно-полицейскую  орбиту.  А  забастовка  -  нет!
Революционная забастовка - именно такая, какую мы готовим, -  ничего  общего
не имеет ни с полицейскими шпиками, ни  с  регулярными  войсками,  сколь  бы
ультрареволюционными они ни казались, ведь по сути своей они были и остаются
орудиями угнетения народа. Забастовка же совершенно не имеет ничего общего с
государственной машиной, она ломает установившийся порядок..."  А  далее  ты
пишешь... в самом конце... подожди-ка,  дай-ка  вспомнить,  только-только  в
памяти было... только-только... боже мой! Что же было в самом конце?  Ага...
ты, иронизируя,  писал:  "Забастовка  -  это  ответ  консорциям  со  стороны
анонимных акционеров, а подлинными анонимными акционерами являются  рабочие,
-  процитировала  она,  широко  улыбаясь,  -  и  этот  ответ  касается   как
политической, так и социальной стороны..."
     - Какая чудесная  память!..  -  восхищенно  воскликнул  Хуан  Пабло  и,
разомкнув объятия, но не выпуская ее из своих рук, поднес ее пальцы к губам,
осторожно целуя их -  в  самые-самые  кончики,  покрывая  поцелуями  упругие
ладони и тыльные стороны рук, похожие на птичьи крылышки.
     - Была у меня  хорошая  память,  но  я  потеряла  ее,  попробовав  этот
ядовитый кактус. Я выглядела столь ужасной,  что  мне  пришлось  скрыться  у
Пополуки, а в Серропом сообщить, что я уехала на время  каникул  в  столицу.
Каникулы, вакации!.. Вакцинацию пришлось делать - против опухоли... Хотелось
плакать, меня охватило какое-то меланхолическое безумие,  и  это  тоже  было
результатом действия ядовитого кактуса!.. Кайэтано доставлял мне  письма  от
тебя, однако и они меня не  радовали,  они  меня  интересовали,  это  верно,
интересовали - и только, ибо я узнала, что в этих письмах не было...
     - ...слов о любви... - поспешил добавить Хуан Пабло.
     - Единственное, что меня радовало, - это рассказы старика о том, как ты
живешь, что у тебя нового, о твоих планах и, что важнее всего, не вызвал  ли
ты у кого-нибудь подозрений, и...  какой  глупой  становишься  от...  -  она
рассмеялась, - кактусов... (Она хотела было сказать "от любви".) Я требовала
от Дуэнде, чтобы он сосчитал, сколько  раз  ты  спрашивал  обо  мне,  и  все
беспокоилась,  не  проговорился  ли  он,  что  я  попробовала  снадобье   из
кактуса...
     - Еще бы!..
     - Он сосчитал, сколько раз ты его спрашивал! Это было пятьдесят  девять
раз - совершенно точно, так мне сказал старый болтун, и еще он сказал,  что,
когда я попробовала это питье, термометр твоего интереса  ко  мне  поднялся.
Всего пятьдесят девять раз! Спросить обо мне - всего пятьдесят  девять  раз!
Как обидно! "А ты сказал ему, Кайэта, что  я  попробовала  этот  кактус?"  -
спросила я как-то старика. "Да, сеньорита, я  сказал  ему",  -  ответил  мне
старик. "И что он сделал, узнав об этом?" - спросила  я  с  нетерпением.  Ты
вначале молчал, сообщил мне Кайэтано, да, замолчал и только после длительной
паузы, не зная, что сказать, вдруг в замешательстве воскликнул: "А если бы я
принял яд!.. какая дикость, зачем ей  дали  попробовать  это  снадобье?..  А
вдруг лицо так и останется изуродованным?.."
     - Вполне понятно, что я встревожился! - прервал ее Хуан Пабло.
     - А ты... Ты ведь остался с изуродованным лицом? - подняла  она  голос,
устремив на него взгляд.
     - Я не знаю, сколько времени  мне  нужно  будет  скрываться,  и  потому
продолжаю принимать это лекарство. Но, пойми  же,  это  случай  особый,  для
мужчины не так уж страшно некрасивое лицо, и, кроме того, я так поступал  не
из-за...
     - Не из-за любви... это я уже знаю!
     - Я мог бы оставаться с этим страшным лицом... но ты...
     - Я хочу разделить с тобой твою участь, что бы это ни было  -  уродство
или смерть! И вот именно поэтому я  начала  приходить  то  к  Дуэнде,  то  к
По