даже
вспоминать неприятно... Да, вот что, не помнишь ли ты случайно Малену Табай?
Она по-прежнему директриса школы в Серропоме...
     - Уже много лет там... Замуж еще не вышла?..
     - Нет!
     - Твоя первая любовь, Каркамо...
     - Злые языки...
     - Постой, как же мы тебя в школе прозвали?.. Ах да!.. Быкосел.
     - Это прозвище в первой своей части меня не возмущало, я  действительно
походил на быка, боевого быка.  Но  вторая...  Впрочем,  если  оно  касалось
лекций, то я и впрямь был упрямым ослом...
     - Таким и остался... Нет, я не об упрямстве... Ха! Ха! Ха!..
     -  Знаешь,  я  предупрежу  моего  приятеля,  что  мы  пришли...  Капрал
Ранкун!..
     - Слушаюсь, мой капитан! - Капрал встал по  команде  "смирно",  вскинул
винтовку; левая рука его скользнула по груди и легла на оружие.
     - Заведи будильник.
     Капрал вышел, и через мгновение послышался выстрел.
     - Мы готовимся к расстрелу, - произнес капитан загадочным тоном.
     Пока капрал Ранкун докладывал капитану Каркамо о выполнении приказа,  в
дверях, прикрытых нависшей ветвью дерева, показался в  свете  фонаря  темный
силуэт капитана Саломэ.
     - Андрес Медина... - представил ему Каркамо своего друга.
     - Хосе Доминго Саломэ, - ответил офицер, пожимая руку Медины.
     - Очень рад! - произнес Медина.
     - Этот товарищ ну как бы мой брат, - пояснил Каркамо,  -  мы  из  одной
деревни, одногодки, вместе росли...
     -  Я  прощаюсь  с  вами,  сеньоры  офицеры...   Вам,   очевидно,   пора
возвращаться в казармы, а я тороплюсь в свой лагерь.
     Они простились. Медина прошел мимо  гигантских  кактусов  и  скрылся  в
зарослях сахарного тростника и кустарника. Как только шаги офицеров  стихли,
он бесшумно приблизился к дому, обойдя его с другой стороны  и  передвигаясь
совсем по-обезьяньи, - он крался чуть ли не на четвереньках. Сквозь  щели  в
стене, сбитой из плохо  пригнанных  досок,  он  смог  разглядеть  освещенную
комнату. По комнате расхаживала Клара  Мария  -  нагая,  высокая,  с  полной
грудью, статная, как кобылица. Как бы в нерешительности она  шагала  взад  и
вперед, вдруг на какое-то мгновение спиной прижалась к стене, совсем рядом с
Мединой, и он ощутил запах ее смуглого и плотного тела, разглядел даже возле
поясницы крестообразный шрам - след хирургической  операции.  Внезапно  свет
потух.  Очевидно,  от  дуновения  ветра.  Она  снова  зажгла.  Клара   Мария
рассматривала себя всю - с головы до ног. Почесала бедро. Эх!  Эх!  У  колен
виднелись голубые вены. Москиты, видимо, не давали ей покоя.  Она  взмахнула
рукой.  Вдруг  ей  почудился  шум.  Она  быстро  обернулась,  одним  прыжком
бросилась к столику, стоявшему у постели, схватила револьвер.
     - Кто там?.. Говори, или стреляю...
     Никого... Ветер... Стон дерева, жалующегося на жару.  Накинув  на  себя
легкий халатик, она вышла на порог.  Увидела  падающую  звезду  и  поспешила
загадать желание. О чем она подумала?

XXV

     Ночь продолжалась.  Воскресенье  продолжалось  в  ночи.  Кусочек  луны,
упавший в воду, - мертвый язык луны, а сама  она,  холодная,  спускалась  по
знойному горизонту. Еще не рассветало. Никаких признаков  раннего  рассвета.
Не рассветало для тех, кто на побережье  надеялся  увидеть  вздымающийся  из
моря зеркальный луч утренней зари. Почему же запели  петухи?  Рассвет?  Нет,
это не рассвет. И не петухи поют. Совсем иные  шумы  сметают  молчание,  как
мусор после воскресенья, после пения петухов и подземного шествия  скованных
теней.
     Дождливый день. Это дождь понедельника.  Дождь  сыплется  на  полуголые
тела  рысцой  бегущих  на  работу  людей.  Самодельные  сандалии  -   каите,
набедренная повязка или трусы и сомбреро. Восемнадцать  лет,  двадцать  лет,
двадцать два года...
     Если не выйдет солнце и не разгонит дождь, наступит день  воды.  Только
явится ли солнце - рассвет все  не  наступает.  Ничего  хорошего  -  грузить
бананы в перерывы между ливнями. Ничего хорошего, ничего. Но еще хуже -  под
моросящим дождем. Все скользкое. Гроздья бананов и земля. Земля  как  кожура
банана. И, однако, все не светает. Ноги так и цепляются  за  землю  -  иначе
поскользнешься и свалишься со всем грузом.  Опять  слышны  петухи.  Какие-то
шумы. Однако все не рассветает. Дождит. Но вот кто-то выругался, наткнувшись
на товарища. Не со зла. Нечаянно. Слово зазвучало угрозой, оброненное  одним
и подхваченное другим. Кто из  двоих  сказал  его?  Кто  услышал?  Тот,  кто
наткнулся, или тот, с кем он столкнулся?  Так  частенько  случалось  в  часы
рассвета, когда рождается понедельник, в часы, когда полуголые  люди  рысцой
спешат на работу. Нынче рассвет так и не наступил, но все спешат рысцой  под
дождем. Восемнадцать лет, двадцать лет, двадцать два года...  У  каждого  на
голове сомбреро, они идут чуть согнувшись, чтобы кипяток тропического  ливня
не попал бы в лицо. Вдруг остановились идущие впереди, за ними - те, что шли
посредине, потом - те, которые замыкают шествие. Грузчики окружают человека,
закутавшегося в резиновый плащ; под капюшоном - пробковый шлем, из-под плаща
видны башмаки  на  резиновой  подошве.  Освещает  его  желтый  свет  фонаря,
раскачивающегося в руках. Еще фонари. Приближаются еще  фонари.  Издали  эти
желтые, раскачивающиеся огоньки кажутся похожими на ос, жалящих  руки  людей
под капюшонами. Еще фонари, еще.  Чваканье  воды  вокруг  человека  в  плаще
вызывает тоскливое чувство. Под звяканье  цепей  и  лязг  сцеплений  тащится
поезд под надзором десятников и time-keepers. Вот он замедляет  ход,  дрожит
где-то в  глубинах  ночи.  Горы,  вулканы  бананов.  Вздрагивает  земля  под
тяжелыми колесами, что катятся по рельсам, уложенным на  шпалы,  похожие  на
рассыпанные спички. По мере того как грузчики приближаются к месту погрузки,
взмахи фонаря в руке  у  старшего,  идущего  в  сопровождении  десятников  и
timekeepers, становятся все резче. Поезд с натугой  тормозит,  но  некоторое
время еще продолжает тащиться по рельсам,  посыпанным  песком,  между  двумя
рядами грузчиков.  Порядок  в  рядах  нарушает  горячий  ливень,  бьющий  по
банановым листьям с такой силой, что, кажется, готов измочалить их. Позади -
слепая, вязкая, клейкая вода; впереди - вагоны, ожидающие погрузки, стены  и
цинковые крыши, по которым гулко барабанит ливень.
     Человек в резиновом плаще - плащ топорщится на  человеке,  как  панцирь
черепахи, - медленно поднимает фонарь  к  лицу  рабочего,  закрытому  сеткой
дождевых струй, скатывающихся с полей  пальмового  сомбреро  -  единственной
защиты грузчика  от  дождя.  Человек  в  плаще  держит  фонарь  перед  лицом
рабочего, прямо перед лицом - так, словно он  не  разглядеть  его  хочет,  а
сжечь, хоть и неизвестно ему даже имя грузчика... И этот жест он  повторяет,
останавливаясь то перед одним, то перед другим, и свет каждый  раз  вырывает
из тьмы лицо мужчины, полуодетого, почти голого.  Рабочие  бросали  в  ответ
соленые словечки, которые из-за шума воды, правда, трудно было расслышать.
     Старший взял свисток.  Сжал  его  зубами.  Свистнул.  Еще  и  еще  раз.
Пронзительный свист, отозвавшийся далеким эхом, словно оставил тут  какой-то
свой осколочек - звук, похожий не то на отрыжку, не то на икоту. Всякий раз,
когда свист старшего десятника возвещал о начале погрузки, слышалась  чья-то
икота. Десятник поставил фонарь на землю, но не потушил его. Стало  светлее,
ливень утихал. В стеклянном сосуде с собачьим намордником горел  зрачок  под
тысячей грустных струек. Оставив фонарь на земле, десятник прошелся, задевая
плащом тела грузчиков, отказывавшихся грузить  плоды,  если  им  не  повысят
поденную оплату. Работать не работали, но вместе с  тем  они  не  уходили  с
работы, - и это обстоятельство  вызывало  беспокойство  десятников,  которые
многозначительно помахивали  туго  сплетенными  бичами  из  сыромятной  кожи
манат_и_ - морской коровы или быка. Зачем же принимать вызов? Нет надобности
бить,  когда  можно  просто  вытолкать  их  кулаками,  а  если   потребуется
прибегнуть к бичу - что ж,  тем  хуже.  Ведь  именно  для  этого  поставлены
десятники - для того чтобы начальство  не  пачкало  руки  об  этих  дураков.
Беспорядки. Что ж, быть может, и произойдут беспорядки.  Все  идет  к  тому.
Разве только пойдут им на уступки и повысят плату за поденщину - в противном
случае придется пустить в ход бичи. Конечно,  банановых  гроздьев  нарублено
так много, что сейчас лучше не  подливать  масла  в  огонь.  С  чего  обычно
начинаются беспорядки - всем известно, но никто  не  знает,  чем  это  может
кончиться. Впрочем, кончается дело обычно тем, что из комендатуры  присылают
вооруженных солдат и под ударами  прикладов  кое-кого  уводят.  Однако  пока
ждешь - портятся бананы. Гибнут бананы. А что  угрожает  этим  бездельникам?
Ничего. Замученным людям, бледным, изнуренным, все равно -  что  ласка,  что
удар. А Хуамбо икал - это он икал. Икал он за себя и за всех остальных -  от
голода.
     - Тише, тише!.. - Старший десятник остановился перед ним.
     Однако Хуамбо от страха не только не прекратил  икать,  наоборот,  стал
икать еще громче. Его товарищи, выстроившиеся двумя рядами, выжидали. Тяжело
опустив руки, они стояли перед грудами бананов, которые нужно было  снять  с
платформ,  на  плече   перенести   в   железнодорожные   вагоны,   а   затем
транспортировать в порт, откуда на судах эти тропические плоды увезут  в  те
земли, где нет земли, где все из стали, стекла и цемента  и  где  даже  люди
кажутся законсервированными. Руки без каких-либо тайн, выхоленные, заботливо
ухоженные, поднесут фрукт тропиков ко рту,  к  зубам,  тщательно  вычищенным
щеточками и пенистой пастой, а изо рта, проскользнув в гортань с  удаленными
миндалинами, сладкий плод попадет в желудки этих созданий,  так  похожих  на
растения.
     Свисток привел в движение людей, бродивших в ожидании работы по лагерю.
Быстро взвалить на плечо груз! Никто  не  хотел  оставаться  позади.  Быстро
взять груз! Они уже приготовились к атаке и по первому  сигналу  ринулись  в
бой. Горе тому, кто спотыкался и падал, - ноги ступали прямо по нему. Скорее
взять  груз!  Быть  одними  из  первых.  Под  светом   фонарей   десятников,
указывавших путь, они шли группами, подставляя лица под водяные иглы  ливня,
которые то скользили по коже, то пронзали до костей.
     - Жалованье, видишь ли, им прибавляй, когда рабочих рук вон  сколько...
Надо быть идиотами... -  протянул  старший,  увидев  толпу  людей,  жаждущих
работать.
     Бананов собрали много, а тут еще эти осложнения да ливень -  подрядчику
нужно было любой ценой сохранить  рабочие  руки  ранее  законтрактованных  и
вместе с тем не потерять и тех, кто пришел вербоваться.
     Небо прояснялось. В разрывах облаков виднелась ясная голубизна. И  пока
десятники ставили на землю фонари,  они  могли  увидеть  глаза  этих  людей,
обожженных зноем побережья, - вылезающие из орбит глаза без век, -  и  глаза
людей, пришедших с гор, - подернутые дымкой недоверия.
     Первый в ряду законтрактованных, отказавшихся грузить, стоял на страже,
рядом с  грузом,  -  он  говорил  громко,  чтобы  его  слышали  все:  и  эти
безработные, пришедшие сюда завербоваться, и те,  кого  собирались  прогнать
отсюда.
     - Мы не будем грузить и не позволим  другим  грузить  бананы,  если  не
повысят поденную плату, не повысят жалованье для всех! То, что нам  дают,  -
очень мало, не хватает на жизнь! Ни  одна  гроздь  бананов  не  сдвинется  с
места, пока нам не повысят  заработную  плату!  Ни  одной  грозди,  если  не
повысят заработок!.. - закричал он еще громче. - Ни одной  грозди,  если  не
повысят заработок! - кричал он, напрягая легкие. - Повышение  заработка  для
всех!.. Для всех! Заработка для всех!
     Его слова подхватили:
     - Повышение заработка для всех! Для всех! Для всех!
     Старший приблизился к зачинщику, но тот успел заметить  его  и  вовремя
уклонился от удара.
     - Убирайся! Все убирайтесь вон! - кричал старший. - Дайте место другим!
Новенькие - по местам!.. Те, кто не желает работать, убирайтесь!..
     В толпе безработных, сгрудившихся под дождем,  точно  пробежала  искра,
однако они не сделали ни одного шага в сторону шеренги рабочих,  из  которой
десятники ударами кулаков и рукоятками бичей пытались  вытолкать  тех,  кого
они считали зачинщиками.
     - Никакого насилия! Никакого насилия! -  кричал  старший  и,  не  теряя
времени, расставлял новичков по местам - их освобождали те, кто упал или кто
ринулся в схватку с десятниками. - Грузите, ребята! Грузите,  живей!  Давай,
давай! Все, все на погрузку! Пошли, чего ждете? Плоды могут погибнуть!
     Никто из  безработных  не  сдвинулся  с  места.  Они  стояли  молча.  А
десятники продолжали сражаться с бунтарями.
     - Негодяи!.. Какое свинство! Вы пользуетесь тем,  что  плоды  не  могут
лежать на платформах!..
     Голос старшего зазвучал просительно:
     - Так будете  или  не  будете  грузить?  Вам  же  дают  работу!  Ну-ка,
начинайте! Пошли! За работу! Сгружай! Сгружай!..
     - Не  будем  грузить!  Раз  так,  мы  не  будем  грузить,  патрон!..  -
воскликнул пока еще несмелым, но уже  крепнувшим  голосом  самый  высокий  в
ряду.
     - А чего это голос у тебя дрожит, не бойся, выкладывай! - закричали ему
сзади. - Да, мы пришли искать работу,  но  раз  такое  дело  -  отказываемся
грузить!
     - Не спорьте, бананы портятся!
     - А почему вы отказываетесь платить больше?
     Десятники  присмирели.  Старший  направился  в   застекленную   контору
обсудить вопрос об увеличении поденной платы. Дождь обливал  слезами  стекла
конторы, за  которыми  сидели  белобрысые  чиновники,  одетые  в  сверкавшие
белизной тонкие сорочки, выглаженные  только  что,  утром,  -  конторы,  где
господствовал свежий воздух, отдававший ароматом дезинсектирующей  жидкости,
и где время показывали электрические часы со светящимися циферблатами.
     Сморщились лбы, напряглась окаменевшая кожа  -  окаменела  потому,  что
вода, которой они умывались, была очень жесткая. Да, вопрос посерьезней, чем
какое-нибудь  изменение  цифры  баланса:  речь  идет  об   увеличении   сумм
заработной платы!
     Управляющий зоной находился в соседнем  кабинете,  но  его  вызвали  по
телефону и стали вести с ним переговоры так, как будто он  находился  далеко
отсюда.  В  блокноте  управляющего  появился  маленький  рисуночек:  ковбой,
набрасывающий  лассо  на  рога  быка,  -  словно  отражение   этой   беседы.
Управляющий  сделал  этот  рисунок  машинально,  пока  отдавал  распоряжение
увеличить заработную плату.
     Старший прибыл с новостью.
     - Повысили!.. Повысили!.. - Это слово зазвучало со всех сторон.  -  Ну,
людишки! - раздался чей-то голос. - Давайте,  давайте,  начинайте  работать,
пошли, принимайся за работу, плоды должны поступить вовремя...
     От платформ к вагонам, взвалив  бананы  на  плечи,  цепочкой  двигались
люди, не глядя друг на друга, - они уже успели  обменяться  взглядами:  надо
особенно зорко охранять двоих людей: Андреса Медину, того,  что  выступил  с
призывом к стачке, и седого рабочего, который уговаривал незаконтрактованных
не приступать к работе.
     Хуамбо ушел с плантации в поселок, из поселка - к себе домой,  а  затем
снова вернулся в поселок. Его продолжала мучить икота. Даже матери он ничего
не сказал. Прошло несколько часов. Он уже не икал, а плакал. Плакал. Что  же
такое он проглотил? Кто это плачет в его животе? Малыш. Братишка.  Так  мать
сказала. Она положила ему тряпку с горячей золой на желудок и  начала  петь,
баюкать его... нет, не его -  братишку,  братишку,  которого  он  проглотил.
Несколько глоточков  анисового  цвета.  Еще  несколько  глоточков  анисового
цвета. Мать знает, что хорошо, а что  плохо.  Только  она  одна  знает,  что
хорошо, а что плохо для ее сынка и для братишки, который плачет и  плачет  у
него в животе. Икота - плач братишки.  Зачем  он  пришел  в  парикмахерскую?
Измученный  болью,  которая  вонзилась   меж   ребер,   болью   в   челюсти,
скрючившийся, с глазами, похожими на клубни с корешками ресниц... Он пришел,
потому  что  подумал,  что  вид   мертвеца   его   испугает.   Не   испугал.
Мастер-цирюльник умер, а он не испугался. И все  продолжал  икать.  Говорят,
что люди никак не могут привыкнуть к смерти, но они не  боятся  мертвых.  Он
должен был бы бежать,  воя  от  ужаса.  А  он  икал.  Встревожил  всех,  кто
находился возле тела покойника, нарушил торжественную обстановку  последнего
перед похоронами дня, когда почивший  лежал  в  своей  постели  меж  четырех
свечей, среди венков  из  ветвей  кокосовой  пальмы  и  жасмина,  окруженный
родными и друзьями. А к чему, собственно, ему, Хуамбо, прикидываться, играть
какую-то роль? Эта икота нарушает торжественность церемонии похорон мастера,
который уже никогда не услышит чего-либо подобного в своем доме. Пожалуй, не
стоит ломать голову над разными вопросами, тогда икота пройдет скорее.
     - Было бы лучше, если бы вы вышли во двор, господь  вас  возблагодарит,
он все видит... - обратилась к Хуамбо  какая-то  женщина,  одетая  в  траур,
настойчиво приглашая его перейти из комнаты, где лежал мертвый цирюльник,  в
соседнюю, рядом с парикмахерской. Зеркала  и  картины  были  затянуты  белой
марлей.
     На бдении около покойника падре Феху был  почти  до  одиннадцати  ночи.
Вечером он  оказал  последние  услуги  умирающему.  С  того  момента,  когда
брадобрей принес в дар церкви лик Гуадалупской богоматери, он не приходил  в
сознание.
     Священник вышел вместе с Пьедрасантой. Хуамбо поплелся за ними.  Настиг
он их уже в середине площади.
     - Сеньор священник, сеньор священник, я хочу исповедаться  вам,  это  у
меня не икота. Это ветер ворочается!..
     Икал он... Икал...
     - Я проглотил ветер, чтобы выплюнуть всю мою ненависть в лицо  старшему
десятнику... во время стачки... он отказался повысить  нам  заработок...  мы
отказались работать... и я просил бога, чтобы он позволил мне  убить  его...
икотой, да-да, расстрелять его, изрешетить... икотой, икотой...
     -- Успокойся, сын мой, грехи тебе отпущены... А что, стачка была?
     - Да, падре...
     - Серьезная?..
     - Не слишком серьезная, однако... Надо защитить Андреса  Медину  и  еще
одного, седого - он главный у безработных...
     - Не обращайте на него внимания, - вмешался Пьедрасанта. - Болтает, что
на ум взбредет, как и все мулаты. Какая там  стачка!..  Посмотрите,  сколько
оружия подготовлено в казармах...
     - Господь с тобой... - Падре Феху  положил  руку  на  плечо  Хуамбо,  -
Самбито вытянул губы, словно приготовился свистнуть, - и, вздохнув, начертал
крест перед его лицом.
     Жена Пьедрасанты в ладони левой  руки  растирала  листок  руты.  Увидев
своего супруга и падресито, она с еще большей силой стала  растирать  листок
пальцами правой руки, пока он не превратился в зеленую кашицу, затем вложила
ее в ноздри и глубоко вдохнула аромат, дремавший в руте. К  вискам  ее  были
приложены ломтики сырого  картофеля;  она  только  что  выпила  настойку  из
лекарственных трав и бикарбонат натрия: все еще побаливал желудок. Но сейчас
она  уже  почти  оправилась  от  нервного  потрясения  после  увиденного   в
парикмахерской.
     Она заглянула туда, чтобы справиться  о  здоровье  больного,  а  заодно
попросить  немножко  душистой  эссенции,   ароматизированного   спирта   или
одеколона - подлить во флакон с парафиновым маслом, который она  принесла  с
собой. Если все это смешать и взболтать, то получится  превосходный  эликсир
для волос - они становятся блестящими, шелковистыми, их легче завивать.
     Парикмахер не ответил на ее приветствие, хотя она поздоровалась  еще  с
порога, как требует хорошее воспитание, - и тогда она подошла к его  креслу,
думая, что он спит. Да, он  и  в  самом  деле  спал,  но  так  крепко,  что,
казалось, потерял сознание. Его лицо покрыли мошки и москиты, словно зелен