.  Жизнь  военного
пуста, если он оторван от народа. Да, у военного под мундиром должно  биться
сердце народа, только тогда не будет ощущаться пустота - та  самая  пустота,
которая сейчас так остро воспринималась. И в конце концов разве не кончились
крахом все его попытки вырваться из казарменных будней, поиски  выхода...  в
попойках. Ну и что ж, кутежи всегда кончались тем, что, напившись, он плакал
от бешенства и бессилия. Его приводила в уныние необходимость  затыкать  рот
какому-нибудь недисциплинированному  подчиненному,  который  любой  ценой  и
через любую дверь хотел бежать от военной службы. Да,  единственным  выходом
была свобода. И из военных лишь один нашел этот выход - Боливар!
     Имя Великого капитана - офицера, в груди которого билось сердце народа,
- такого же капитана, как он, вызвало у него другие воспоминания. Еще в годы
учебы в военной школе он и  его  друзья  преклонялись  перед  Боливаром,  но
карьеры они себе не сделали, будто были заклеймены раскаленным железом, зато
головокружительную карьеру сделали  из  их  выпуска  те,  кто  избрал  своим
идеалом Чингисхана, Александра Македонского, Цезаря, Наполеона.
     - Разве  существует  какой-нибудь  рецепт,  чтобы  стать  Боливаром?  -
спросил его с саркастической улыбкой генерал X. во время экзаменов.
     - Да, - ответил он, - есть один рецепт (где-то довелось ему  читать  об
этом) - следует принять добрую дозу того могущественного  снадобья,  которое
называется "народ"!..
     И кто знает, почему в  юные  годы,  когда  его  обуревал  беспредельный
романтический энтузиазм преклонения перед  Боливаром,  не  стал  он  вожаком
среди кадетов! А ведь для этого были все основания.  Что  верно,  то  верно,
выпускной экзамен выдержал с  высшими  оценками,  однако  выше  капитана  не
дослужился. Словно какие-то невидимые цепи прошлого сковали  его  и  обрекли
нести службу в этом адском климате, где сама земля, казалось, была тюрьмой и
могилой.
     Забывшись, он проспал до рассвета - влажная от пота простыня  буквально
прилипала к телу, а голова прилипала к подушке,  набитой  кроличьей  травой,
однако даже на такой подушке не ощущалось свежести. Рядом на постели  лежала
гитара, и когда он, повернувшись на бок, случайно задел ее локтем, нестройно
и тревожно загудели струны - заставили его  открыть  глаза.  Полусонный,  он
опять смежил веки, на ощупь взял гитару и положил под койку, словно  опустил
на дно реки, которую никак не мог переплыть, не мог выплыть из потока мыслей
- подтвердится ли весть об отставке, поднимется ли  новая  заря  для  людей,
жаждущих свободы, или только наступит глупейший рассвет глупейшего  дня  для
скота и для рабов.
     Скоро разнесется эхо барабанов и горнов (во славу чего?), а после  того
как сыграют зорю, начнется уборка (к празднику?);  непричесанные  женщины  в
несвежих сорочках будут хлопотать, готовить  завтрак,  кормить  младенцев  и
своих возлюбленных,  а  позднее,  когда  взойдет  солнце,  комендант  станет
стрелять по мишени - его обычное занятие по утрам.
     Одним прыжком капитан Саломэ вскочил с кровати. Ему  хотелось  поскорее
узнать, не получено ли подтверждение об отставке. В душевой он обычно всегда
встречал Каркамо либо кого-нибудь еще из офицеров, а сегодня - никого. Никто
еще не встал. Видимо, он первый. Что ж, может,  это  к  удаче.  Быть  может,
именно  нынче  утром  придет  официальное   подтверждение   и...   как   это
великолепно! - сегодня его свободный день, он сможет  отпраздновать  событие
как следует вместе со своей красоткой. Но не только  лепестками  роз  устлан
путь. Ведь если будет получено официальное сообщение, войска, чего  доброго,
переведут на казарменное положение, из казарм не выпустят даже тех,  у  кого
сегодня свободный день. Что ж, самое главное - чтобы  известие  об  отставке
подтвердилось, пусть даже сегодня он не встретится со  своей  красоткой.  Он
побрился, налив горячей воды из термоса. Вестовой принес начищенные туфли.
     - Новости есть? - спросил капитан.
     - Никак нет, мой капитан!
     И хотя не было никаких вестей об отставке,  однако  все  в  комендатуре
переглядывались, следили друг за другом,  чувствуя  себя  как-то  неловко  в
своих мундирах и на своих постах. Все чего-то ждали, и никто не  осмеливался
сказать, чего... чего-то ждали и люди, проходившие мимо комендатуры, и ответ
на свой немой вопрос искали на лицах солдат и офицеров.

     Весть не подтвердилась. В доме старых Лусеро в честь этого были подняты
бокалы, еще раз подняты, еще раз... так что к своей красотке он  забрел  уже
навеселе.
     - Был ли я счастлив или...  не  был?  -  спросил  он,  войдя  в  дом  и
блестящими глазами обводя комнату, а  когда  увидел  женщину,  вышедшую  ему
навстречу, обнял ее и сказал: - Ведь в этом кабаке мы сбились с пути, не так
ли? Почему же та толстуха  не  назвала  свой  закуток,  скажем,  просто:  "Я
счастлив"? С тех пор и, видимо, на всю  жизнь  я  остался  капитаном,  а  ты
потеряла все, что имела, потеряла вместе со  мной!  Капитан...  мне  больно,
любовь моя, мне больно! Капитан, а ведь я должен был быть сейчас по  меньшей
мере  полковником  или  бригадным  генералом!  Эх,  я  еще  тогда  все   это
предчувствовал!.. Вот был я у дона Лино Лусеро и сказал ему, что как  только
познакомился с тобой, то хотел  было  просить  отставки,  купить  здесь,  на
побережье, землю и разводить бананы. Сказал я ему об этом, а он вместо этого
предложил распить с ним виски, я один выпил целую бутылку. А что же ты, даже
не приглашаешь войти...
     - Но ты мне не дал сказать...
     - Вот я и говорю, что надо всегда слушаться своего  сердца!  Капитан...
что ж, ничего не поделаешь! Дон Лино отговаривал меня заниматься разведением
бананов, и я было поверил в свою военную карьеру. А тут еще  масла  в  огонь
подлила хозяйка этого кабачка "Был я счастлив". Сказала она мне, что все мы,
Саломэ, были храбрецами из храбрецов и что она была не просто знакомой моего
дяди, которого потом расстреляли! И вот все сходится на том,  что  мне  надо
остаться капитаном, даже ты так считаешь.
     - Вот как... хочешь на меня свалить вину!
     - Конечно, если бы не было тебя, так я, быть может, не выдержал!
     -  Значит,  тебе  тяжело?  Это  ты  хочешь  сказать?  Так  иначе   тебя
расстреляли бы, как твоего дядю!.. - Она бросилась ему на шею, крепко-крепко
обняла и на ухо, чуть не касаясь его губами, сказала: - Вы,  Саломэ,  все  в
конце концов становитесь похожими на тени, влюбленные в  собственную  мечту.
Ты помнишь, не это ли самое сказала и та женщина?..
     Он не отвечал. Он чувствовал, как прижимались к нему ее упругие  груди,
выдававшиеся под прозрачной сорочкой, как переступала она с  одной  ноги  на
другую.
     Кто-то закричал за дверью:
     - С вашего разрешения...  с  вашего  разрешения..  -  И,  не  дожидаясь
ответа, в комнату вошел мальчик, застав их  в  объятиях:  -  Телеграмма  для
капитана...
     Пока Саломэ доставал монетку, чтобы дать  на  чай,  мальчик  растерянно
повторял:
     - Теле... для капи...
     Получив  чаевые  и  расписку  адресата  в  получении   телеграммы,   он
молниеносно умчался - сверкнули молниями босые ножонки, а  капитан  поспешно
распечатал телеграмму, прочел ее и положил в  карман  вместе  с  бумажником.
Затем, закрыв дверь на щеколду и на ключ, он сел на край  постели,  рядом  с
Кларой Марией,  которая  нетерпеливо  сбросила  с  себя  все,  кроме  весьма
прозрачного голубого фигового листка в виде трусиков.
     - Голубка моя!.. - промолвил капитан, лаская женщину.
     - Что было в телеграмме? - спросила Клара Мария.
     - Э... Служебная...
     - Ах, ты служишь... у нее?
     - У кого это - у нее?
     - У другой! А почему же ты спрятал? Почему  ты  не  показал  телеграмму
мне, бандит ты этакий!
     - Я же сказал тебе, это по службе, служебная телеграмма...
     - Покажи! Если она действительно служебная, я  не  буду  ее  читать!  Я
уверена, что она от твоей новой любовницы!..  Ну  знаешь  ли,  это  слишком:
приходить сюда, твердить, что ты меня любишь, что ты - мой, а я - твоя,  что
без меня ты не можешь жить... Ах, оставь!.. Дай  мне  одеться...  Ну  ладно,
можешь считать меня дурой... дурой... Уходи!.. Слышишь... Уходи!.. Я не хочу
тебя видеть! Я не хочу, чтобы ты являлся сюда! Как это я не  раскусила  тебя
раньше?.. Покажи... А ну, покажи телеграмму!..
     Саломэ вынул из кармана телеграмму, но  вместо  того  чтобы  отдать  ее
Кларе Марии, разорвал пополам, на четвертушки, на восьмушки, на...  пока  не
остались маленькие бумажные клочки.
     Клара Мария застыла на месте,  словно  парализованная.  Она  сидела  на
кровати,  прислонившись  к  глинобитной  стене,  и,  казалось,   слилась   с
неоштукатуренной глиной.
     Вдруг она сорвала с вешалки желтое платье, натянула на себя, перевязала
волосы лентой апельсинового цвета.
     Она остановилась на пороге спиной к Саломэ. Капитан медленно застегивал
рубашку, пуговицу за  пуговицей,  в  ожидании,  не  изменит  ли  она  своего
решения. Нет. Застегнув и  пиджак,  он  взял  шляпу  -  настолько  привык  к
фуражке, что еще подумал, ему ли принадлежит эта шляпа, - положил  в  карман
револьвер, длинноствольный, сорок пятого калибра, лежавший на столе, вытащил
из пачки сигарету, зажег.
     - Дай мне сигарету, - сказала она, не оборачиваясь.
     - С  удовольствием...  -  отозвался  он,  довольный,  что  она  наконец
заговорила.
     - Сигарету дают приговоренному перед расстрелом, прежде  чем...  -  Она
зажала сигарету в губах и ждала, когда капитан даст ей огня, однако тот  как
бы в шутку поднес спичку к ее глазам.
     - Не будь скотиной, ты оставишь меня без ресниц!
     - Чуточку опалю...
     - Можешь хоть всю опалить эту свою любовницу... эта дура, должно  быть,
ждет тебя в своей конуре!
     - Клара Мария, я ухожу...
     - Прощай, Педро Доминго!..
     - Мы расстаемся друзьями?
     - Друзьями...
     И, пожимая ему руку, она проронила:
     - Мне незачем получать телеграммы, моя любовь неподалеку.
     - Помощник управляющего?
     - Я сказала - "моя любовь", значит, говорю не  об  этом  рыжем  гринго,
который, когда проходит, всегда стучит в мою дверь и кричит:  "Отдайся  мне,
приласкай меня, я подарю тебе автомашину и уйду!.." Нет,  я  говорю  о  моей
настоящей любви, о белокуром юноше...
     Саломэ сжал кисти ее рук.
     - О ком?
     - А тебе-то что, раз ты меня не любишь? Ухаживай  за  другой,  за  той,
которую ты любишь! Комедиант! Лжец! Оставь уж меня с моим...
     Она попыталась вырвать свои руки из рук капитана, но не смогла. Объятый
бешенством, он сжимал ее запястья все крепче и крепче.
     - Это ведь неправда... Признайся, что это неправда!
     - А что неправда? Что неправда?.. Ха-ха!.. У тебя - телеграмма, у  меня
- любовь. Когда мужчина пожелает, так все к его  услугам,  а  женщина  пусть
остается ни с чем! Вот что вам нравится! Вы хотели бы иметь все, и землю,  и
телеграммы! Почему ты порвал  телеграмму?..  Почему  не  дал  мне  прочесть?
Потому что там было имя этой  шлюхи?..  Я  так  и  чувствовала,  мне  сердце
подсказывало... И потому вчера вечером я встретилась с моей новой любовью...
Белокурый юноша с глазами гринго, но он не гринго!
     Капитан с отвращением оттолкнул ее от себя, выплюнул окурок, уже  давно
потухший, и повернулся к ней спиной.
     - Прощай, Педро Доминго! Как тебя безобразно зовут... Педро Доминго!  А
вот мою новую любовь зовут...
     И она произнесла какое-то имя, которого он уже не расслышал.

XXXV

     Боби и Хуамбо затерялись в ночи. Едва  вступив  в  ночную  тьму,  сразу
чувствуешь, насколько она плотна. Куда поставить ногу? На  землю?  На  землю
или на тьму? Погружая ногу в темноту, не ощущаешь  почвы,  но  если  сначала
нащупаешь носком, то поймешь, что нога коснулась чего-то плотного.  Грязь  и
мрак. Жидкая грязь незаметно переходит в воздух, которым ты дышишь,  который
обволакивает тебя, который пахнет тинистой топью, гнилыми листьями, дождем и
мокрой шерстью дикого зверя. Боби ничего не говорил. Он потел.  Пот  обливал
его неподвижное тело. Прежнее тело. Теперешнее тело. Всегдашнее тело. Только
сейчас сраженное,  измученное,  спотыкающееся.  Она  втащила  его  с  улицы.
По-кошачьи. А завтра, очевидно,  он  сам  сюда  вернется.  Любовь,  отдающая
каким-то странным ароматом. Ароматом цветов ночной красавицы - уэле де ноче.
Брачным, свадебным ароматом.  Он  мчался  верхом  и  стлался,  как  ползучее
растение киламуль, что ткет своими вьющимися плетьми паутину.  После  скачки
по беспредельной равнине  перехватывает  дыхание.  Кто  натягивает  поводья?
Наконец, наконец, наконец. Зачем еще  натягивать?  Опять  скользит  кошачьей
лапкой по позвонкам, за ушами, по шее - и кровь смерчем подступает к голове,
а возвращается сном. Мозг, словно легкие, действительность превращает в сон,
во что-то эфемерное, в неудержимое, захватывающее бегство без слов... Но это
не было сном... реальным было ощущение непрестанного бега пульсирующей крови
- перехватывает горло, уже невозможно ни вздохнуть, ни проглотить слюну...
     - Хозяин!.. Хозяин!.. - громко позвал его Хуамбо с порога. -  Зачем  ты
вошел?.. Эта женщина плохая!.. Лучше  тебе  уйти!..  Не  медли,  хозяин,  не
медли!..
     Из рук его ускользнул Боби - и ответила Клара Мария:
     - Плохо твой матери будет, несчастный!
     Это были только тени, тени в  одежде  людей,  а  под  одеждой  -  живая
человеческая кожа, пот.
     Хуамбо, насмерть перепуганный, убежал - не  заметил,  как  добрался  до
родного ранчо.
     - Мать, не спишь?
     - Нет...
     - Мать, уже разбудили?
     - Да.
     - Мать, слышала, что гнилая женщина украла ребенка?
     - Зачем увел ребенка на эту улицу?
     - Не на улицу, а в рощицу.
     - Увел?
     - Увел.
     - Самбито!
     - Мать, не плачь! Слезы возвращаются, как  осы,  и  жалят  Самбито.  Не
Самбито ребенка увел, а женщина увела! Увела, чтобы  спрятать  его.  Он  сам
хотел. Не хотел быть больше начальником. Шайка разбежалась,  шайка  покинула
его среди мертвецов...
     Мать мулата поднялась, будто поддерживаемая дрожащими своими морщинами,
как пружинами, и ощупью, ощупью - длинны пальцы у слепой  -  отыскала  двери
ранчо.
     - Пошли, Самбито, ребенок среди мертвецов!
     - Нет, мать, ребенок вышел со мной! Шайка его  покинула,  он  вышел  со
мной...
     - Нет, Хуамбо, ребенок среди мертвецов!
     - Ребенок в "Семирамиде", в доме Лусеро!
     - Он среди мертвецов, Хуамбо, среди  мертвецов!  Пошли!  Он  останется,
останется среди мертвецов, если его не заберут отсюда!
     - Нет, мать, сюда его привезли, чтобы спасти от огненного ливня!
     - Пусть его заберут! Пусть его заберут!..
     Кружится голова. Кружится голова от зноя, как  только  ступила  она  за
порог  и  глотнула  горячего  воздуха.  Так  закружилась  голова,  что   она
остановилась возле кактусов. Много колючек на лепешках  кактуса  опунции,  и
плоды его покрыты, как шерстью, острыми, цепкими  волосками,  что  вонзаются
иглами в руки, шарящие, плавающие  в  раскаленном  ночном  воздухе.  Руки  -
горсточки костей - вылезают из накрахмаленных рукавов. Молчание.
     Хуамбо хотел увести старуху домой.  Но  она  продолжала  настаивать  на
своем. Надо спасти Боби, спасти его  от  мертвецов.  Мулату  нужно  пойти  в
"Семирамиду", дать знать миллионерам Лусеро об  опасности,  которая  нависла
над мальчиком. Если перед угрозой забастовки бежали все местные богачи,  так
чего ждут Лусеро, почему не упаковывают чемоданы, почему не  спасают  шкуру?
Забастовщики убьют Боби, чтобы покончить с семейством Мейкера  Томпсона.  Он
единственный мужчина, оставшийся в этой семье, и они выместят на  внуке  всю
свою ненависть к его деду.
     Хуамбо так и не понял, с которым из братьев Лусеро он говорил. Все  они
были старые, все толстые, у всех очки и  седина,  все  смотрят  недоверчиво.
Нет, забастовки не будет. Его Зеленое Святейшество со своего смертного  одра
распорядился, чтобы рабочим дали все, чего они просили или просят. Обо  всем
этом сообщил мулату, бормоча себе под нос, тяжело  вздыхая,  будто  раздувая
кузнечные мехи, седовласый очкастый, недоверчиво глядевший толстяк. Один  из
Лусеро. Следовательно, не существует  никакой  опасности  для  Боби.  Лусеро
угостил мулата сигарой и дал знать, что беседа окончена.
     Опьяневшему от дыма Хуамбо показалось, что он затягивается не  сигарой,
а горящей головешкой.
     Шел он и шел с зажженной сигарой, обволакиваясь дымом, на поиски  Боби.
Не было Боби в "Семирамиде", убежал куда-то без  своей  шайки  и  никому  не
сказал, куда убежал. Мулат знал, где Боби, но так ему не хотелось  встретить
его там. Не хотелось увидеть его там, из своей засады  -  живая  изгородь  с
горячими листьями, скользкая тропинка уходит из-под ног. Сколько раз,  когда
он еще не был пьян от дыма, мулат приходил туда, в этот самый уголок, именно
сюда, и, как приговоренный к тюремному заключению... На  вольном  воздухе  и
под чистым небом... привороженный к одному месту, как все влюбленные,  стоял
перед белым домиком, примостившимся на самом краю насыпи.  Зубы  его  начали
выстукивать мелкую дробь, как только он увидел, что  мальчик  уже  там,  под
покровом душного мрака, и тогда он сказал мальчику, что  пришел  проститься.
Боби сжал кулаки в карманах  штанов,  заметив  лицо  мулата,  походившее  на
подгоревшую булку, без единого волоска на голове, с еле заметными бровями  и
ресницами. Мулат едва переставлял ноги, сгорбился  и,  казалось,  благодарил
Боби за то, что тот не оставил его в одиночестве.  А  Боби  хотелось,  чтобы
мулат исчез. Хотелось дунуть - и пусть мулат растает в воздухе. Однако  Боби
все же улыбнулся ему, довольный, что Хуамбо сопровождает  его,  -  Боби  был
доволен не потому, что он чего-то  боялся,  хотя  он  и  испытывал  какое-то
неприятное чувство от пустоты вечера, от незримого присутствия  шагающих  по
улицам прохожих, - он боялся сойти с ума от этого тоскливого, непонятного  и
страстного ожидания. До  каких  пор  может  расширяться  грудная  клетка,  в
которой бешено бьется, не находя выхода,  сердце,  а  в  крови  растворяются
остатки былого желания, властной физической потребности видеть  ее,  быть  с
ней!
     Хуамбо, конечно,  мог  оставаться  -  в  глубине  души  Боби  был  даже
признателен ему за заботу. Стремительно менялся ход мыслей Боби. Хуамбо  мог
оставаться, но с условием - тщательнее спрятаться, не появляться,  поскольку
она заставила Боби дать клятву, что он впредь будет приходить один. Помня об
этом предупреждении, Боби прижимал палец к губам -  да,  да,  он  делал  это
всякий раз, как только мулат пытался что-то сказать. Боби выговаривал мулату
за малейшее неосторожное движение, заставляя его сидеть тихо-тихо  в  листве
живой изгороди, позади которой тянулись маисовые поля,  а  впереди  виднелся
белый домик  на  краю  насыпи.  Слышен  был  лишь  шорох  пробиравшихся  или
скользивших в зарослях животных,  царапанье  когтей  о  стволы  деревьев  да
шелест крыльев.
     В недосягаемо высоком  небе  появились  первые  звезды.  Быстро  слепла
земля. В воздухе разлилась  влажность  плачущей  воды.  Кто-то  выглянул  из
двери. Никого. Снова  выглянул.  Нет,  никого.  Надо  ждать.  Мулат  знаками
показывал: "Пора уходить. Она просто захотела посмеяться  над  тобой".  Боби
закрывал и открывал глаза. "Открою - выйдет", - говорил он себе. Открывал  -
и никого. Все оставалось на своих местах. Тишина. О  жизни  напоминали  шаги
людей, возвращавшихся  с  работы  или  садившихся  в  автомашины  -  куда-то
уезжали, быть может, навсегда. Но для Боби ничего не существовало,  пока  не
откроется дверь в белом домике, последнем  на  насыпи  домике  под  цинковой
крышей, сверкавшей лазурью. Не может быть, чтобы ее там не было, думал Боби,
ему так хотелось подойти, в несколько прыжков очутиться у двери, постучать и
спросить. А что,  если  послать  мулата?  Нет,  он  дал