тобы скрыть слезы.  Священник,  спрятав  букет  в  карман
сутаны, поспешно вышел. Малена открыла глаза - увидела пустую цветочную вазу
и большущие черные буквы на газетной полосе  "АЛЫЕ  КАМЕЛИИ"...  Пересчитала
буквы, даже кавычки... всего тринадцать. Тринадцать знаков... Не подумали об
этом заговорщики... А быть  может,  подумали  и  именно  поэтому  избрали...
Роковое число!.. Тринадцать знаков...
     Шли  минуты;  она  поправила  волосы,  протерла   очки   и   вышла   из
директорской. Надо позвонить. Ей казалось, будто в набат  она  била,  а  это
всего лишь школьный звонок. Появление  отряда  солдат,  который  был  больше
того, что обыскивал церковь, сорвало перемену. Прозвенел  колокольчик,  и  в
коридор ворвался радостный гомон девочек, с шумом и гамом  выбежали  они  из
классов - и тут же воцарилось молчание. Вовремя успел  падре  Сантос  унести
камелии! Солдаты пришли  из  мужской  школы.  Обыск.  Классы,  директорская,
квартира  директрисы,  внутренние  дворики,  служебные   помещения,   кухня,
дровяной склад, каждый закоулок, каждый заваленный старым хламом угол -  все
обшарили.
     Самый молодой из офицеров, высокий, костлявый, в  тщательно  начищенных
сапогах - отряд этот прислали из столицы, - перед уходом бросил через плечо:
     - Все эти "учителки" разыгрывают из себя святош, черт знает кого!
     - Заткнись, не  то  получишь  пулю!  -  пригрозил  ему  другой  офицер,
хватаясь за кобуру.
     -  Какая  тварь  тебя  укусила?..  Не  о  тебе  же   говорят...   лучше
присматривай за поселком, за людьми, за тем, что творится кругом,  вот  хотя
бы за этим кобелем, что бежит там, видишь!  И  нечего  влезать  в  разговоры
настоящих мужчин.
     - Тс-с-с... слышишь, заткнись, или тебе не жить на свете! -  набросился
на него другой офицер, видимо готовый перейти от слов к делу.
     - А ну-ка, ну-ка! Могу доставить тебе удовольствие, только  поспеши,  а
то весь пыл иссякнет. Должно быть, ты просто индеец... А я  все  равно  буду
утверждать, что среди этих "учителок" никогда  не  бывает  смазливых,  -  ни
груди, ни ножек, ничего...
     - Замолчи же!.. - взмолился другой офицер, злость у него уже прошла.  -
Как подумаю об этом, так волосы встают дыбом, - подцепил вот... шагу не могу
сделать!
     - Это в тебе хворь говорит.
     - Да, новая... Только появилась, и вот - извольте... - он  передернулся
от боли и процедил сквозь зубы: - Не пройдет - пущу себе пулю в лоб.
     - Не будь  идиотом,  от  этого  вылечиваются!  -  вмешался  молодой  и,
опасаясь, как бы его товарищ и в самом деле  не  застрелился,  потребовал  у
него пистолет. - А ежели и не  вылечат,  то  терпи,  стисни  зубы.  В  нашем
мужском деле без риска не обойдешься...
     - Откуда ты все это знаешь?
     - Болею в тридцать третий раз... тридцать третий...  только  первая  не
излечивается... зато все остальные уже не страшны.
     Как ни жаль было офицеру разлучаться с пистолетом, но в конце концов он
передал его сержанту, который взамен оружия  вручил  ему  пузатую  флягу  со
спиртом.
     - Глоточек успокоит боль, мой лейтенант.
     - Спасибо, сержант... - И прежде чем приложиться к фляге, заорал: -  Да
будут прокляты все шлюхи и та шлюха, что их породила!
     Пропустив первый глоток, он, не отрываясь, высосал  всю  флягу;  тяжело
вздохнул, попытался сделать несколько шагов, перегнувшись в поясе  и  широко
расставив ноги.
     Повозки. Люди верхом на лошадях. Прохожие. Деревья. Ветер.

     Сеньорита директриса возвратилась в свою "траншею",  как  она  называла
письменный стол, и, вместо того чтобы писать, нервно забарабанила карандашом
по бумаге - в такт часам, на-тик... на-так... в такт биению пульса,  в  такт
течению времени... на-тик-так, а  на  бумаге  возникали  точки  и  черточки,
словно отражение бесконечного ливня, звучавшего в ее ушах. Время от  времени
она спрашивала себя, не унес ли падре Сантос те самые алые камелии,  которые
она забыла в поезде много-много лет назад. Она покачала головой, но в мыслях
не исчезало: а  вдруг  действительно...  Камелии,  забытые  в  поезде,  были
последней вспышкой ее  первой  любви,  они  обожгли  неизвестного  спутника,
который годы спустя воскресил их, но воскрешенные цветы - это  уже  бушующее
пламя, огонь страсти... это пароль заговорщиков...
     Малена посмотрела на часы - они  показывали  половину  двенадцатого,  -
стряхнула с себя оцепенение и поднялась. Опять пора позвонить в колокольчик.
Девочки выходили из классов, внимательный взгляд директрисы провожал  каждую
ученицу - они уйдут домой, а она снова останется одна - наедине  с  собой  в
опустевшей школе.
     Она вернулась в свою комнату. Послышались  шаги  прислуги.  Она  отвела
глаза и взглянула на руки. Перед тем как уйти в столовую, где ее уже ожидала
тарелка дымящегося супа, она  подошла  к  постели,  слегка  взбила  подушку,
аккуратно положила ее на кровать. Подушка была ее подругой, и Малена лелеяла
ее, потому что эта подушка слышала  течение  ее  мыслей  и  непрекращающийся
ливень в долгие бессонные ночи.

     Звуки  маримбы  и  разрывы  хлопушек  на  похоронах  мальчика-козопаса,
который сорвался  со  скалы  близ  Серро-Брильосо,  собрали  на  кладбище  в
Серропоме много народа. У этого пастуха  брат  учился  в  мужской  школе,  и
поэтому на печальную церемонию прибыли  важные  персоны,  такие,  как  падре
Сантос, директор и директриса, учителя обеих школ.
     Уже  сотворена  молитва  по   усопшему,   уже   произнесены   последние
благословения. Все ждали, когда кончат  копать  могилку  -  священник  стоял
между Маленой и Пьедрафьелем.
     - Здесь мы можем переговорить... Есть новости?..
     - Насколько мне известно, нет... - ответил Пьедрафьель.
     -  Значит,  не  поймали.  По-моему,   обошлось...   Малена   болезненно
воспринимала эту безличную
     форму, к которой частенько прибегал священник. "По-моему,  обошлось..."
- хоть ей и было  приятно  услышать,  что  полиции  не  удалось  перехватить
Мондрагона.
     - Падре говорит так, будто держал пари, что он не уйдет...  -  заметила
Малена.
     - Дитя мое, ради бога! - Падре молитвенно сложил руки. - Ты скверно обо
мне думаешь...
     - К счастью, вовремя успели с букетом! - вмешался Пьедрафьель,  и  руки
его, по обыкновению, глубоко  ушли  в  рукава,  а  пальцы  нащупали  манжеты
сорочки. - Самое печальное то, что офицер все-таки покончил самоубийством...
     - Это который? - спросила Малена.
     - Один из тех, кого прислали в Серропом. Как только  вернулся  в  полк,
пустил пулю в рот.
     - Бедняга, его могут заподозрить в соучастии, - пробормотал падре.
     - Если бы его заподозрили, давно бы расстреляли, - сказал  Пьедрафьель,
- хотя, впрочем, не все ли равно...
     - Нет, сеньор учитель, тот, кто идет на  расстрел,  получает  причастие
капеллана!
     - Какое утешение... переодетый стервятник причащает!
     Раздавшийся вблизи оглушительный взрыв двух ракет-хлопушек,  взлетевших
ввысь и возвестивших о том, что тело мальчика  опускают  в  могилу,  прервал
спор между священником и учителем. Падре  Сантос  ограничился  красноречивым
жестом, означавшим, что сутана все же лучше, чем ослиные уши или рога  черта
на голове.
     Осталось лишь утоптать землю на свежей могиле, укрепить крест  в  груде
камней и - что значительно тяжелее - уйти  отсюда,  оторвать  от  маленького
холмика мать, которая будто пустила корни рядом с останками  своего  малыша.
Ничто не пускает  так  быстро  и  так  глубоко  корни,  как  горе.  Пришлось
оттаскивать ее  силой.  Мать  сопротивлялась,  она  не  могла  расстаться  с
одиноким крестом, на перекладине которого было написано имя: "Венансито"...
     Пономарь  подошел  поздороваться  с  Маленой  у   самых   дверей   дома
священника. Пьедрафьель простился с ними в воротах кладбища, и лишь Малена и
Танкредо сопровождали священника до его дома,  и  тут  его  поджидали.  Лицо
Танкредо с широкими и толстыми  губами  улыбалось;  ботинки  у  него  больше
ступней, штаны длиннее ног, голова  шире  туловища,  а  волосы  -  настоящая
копна. Что-то пережевывая, пономарь протянул:
     - Тут Кайэтано Дуэнде искал...
     - Кого, меня?
     - Да, сеньорита...
     - Не сказал зачем?
     - Нет, не сказал.
     - А вы не знали, что я на похоронах?
     - Сказал ему, но он только головой помотал и был таков...
     С дерева  сорвалась  стайка  голубых  кларинов  и  взмыла  к  церковной
колокольне. Малена спросила:
     - А эта ива, чья она?
     Танкредо посмотрел  на  сеньориту  Табай  с  некоторым  недоверием,  не
понимая, что она - смеется над ним или просто рехнулась. Как  это  понимать,
чье дерево?!
     - Чья? Ничья, сеньорита, своя собственная... Как вы принадлежите  себе,
так и дерево...
     - Я  неточно  выразилась...  Хотела  узнать,  принадлежит  ли  эта  ива
кладбищу или церкви.
     - Выросла она на кладбище, а ветви перебросила к церкви...
     - Как она прекрасна...
     - Прекрасен только господь бог!
     - Что же это падре не возвращается?..
     - У вас к нему дело?
     - Просил подождать...
     - Пойду и напомню ему, а то он  подчас  забывает...  и...  -  остальное
Танкредо пробормотал уже себе под нос, - ...тем более, что ждет его какая-то
ненормальная, еще спрашивает, чьи деревья... Боговы, чьи же  еще  они  могут
быть!.. Да и этот сеньор священник  тоже,  пожалуй,  тронулся:  всякий,  кто
много читает, в конце концов приходит к тому, что почти ничего не знает...
     Малена подошла к иве и прислушалась к шепоту ее ветвей,  вздрагивающих,
как ее собственное тело; она смотрела на иву, приоткрыв губы, и что-то молча
говорила ей - дыханием, взглядом, биением пульса. Да, она обращалась к  ней,
благодарила ее за помощь любимому в ту ночь, когда рядом проходил патруль  и
когда Хуан Пабло услышал вынесенный ему приговор.  Любимый  был  здесь,  под
этими ветвями; в ту ночь она выгнала его из дому, а эта ива, выросшая  среди
мертвых, дала ему, живому, приют... Но  если  бы  она  не  выгнала  его,  не
сказала: "сейчас я хочу, чтобы ты ушел", его бы схватили...
     Стараясь скрыть волнение - только она и Пополука знали об иве, - Малена
вместе с падре Сантосом направилась к школе.
     - Я получил свежие газеты, но не хотел тебя тревожить, - на ходу сказал
ей священник.
     Малена  от  неожиданности  оступилась  и,  стараясь  скрыть   волнение,
произнесла:
     - Его схватили?
     - Нет, дитя мое, нет, не произноси таких слов.  В  газетах  сообщается,
что усилена охрана на границах и что всех участников заговора вчера  вечером
приговорили к смерти. Завтра казнь.
     - Его арестуют и убьют, объявят, что он убит при попытке к бегству, - и
никто ничего не узнает...
     - Выбрось это из головы; это скомпрометировало бы правительство!..
     - Скомпрометировало правительство?
     - Пойми, дитя, правительство, как все правительства, пришедшее к власти
с помощью насилия, считает, что авторитет и террор - это  одно  и  то  же  и
ничто так не терроризирует, как смерть,  но  здесь  -  особый  случай.  Меня
пугает другое... - Падре вытащил платок и вытер пот с  лица...  -  Прикончат
кого-нибудь на дороге и заявят, что это был он...
     - Прошло уже двадцать семь дней, - вздохнула Малена,  -  двадцать  семь
суток, считая с сегодняшним днем! Удивительно, как я до сих пор не  сошла  с
ума...
     - Господь всемогущ, уповай на его милосердие!
     - А вы святой человек, падре!
     - Не кощунствуй!.. Свят только господь бог!.. Оставить тебе газету?
     - Раз там нет ничего о Хуане Пабло,  не  надо.  Занесите  их  директору
Гирнальде, он жаждет новостей...
     - Наш сообщник!.. - рассмеялся  священник.  -  Ну  и  ну!..  Либерал  с
претензиями, он прямо-таки извелся из-за этих цветов. Не  поверишь,  похудел
настолько, что одежда на нем болтается.  Всякий  раз,  как  он  меня  видит,
умирает со страху, что я принес плохие вести.
     Незаметно спустился вечер. Пахнуло дождем -  где-то  очень  далеко,  на
побережье, хлынул ливень, - но шум ливня, казалось,  отдавался  в  ее  ушах.
Простившись со священником, Малена с удивлением заметила, что в школе  тихо.
Она и забыла, что сегодня суббота и занятий нет.
     - К вам пришли, сеньорита директриса, - сказала ей уборщица.
     По  субботам  в  школе  производилась  основательная  уборка:  длинными
щетками, похожими на пальмы, снимали со  стен  паутину,  внутренние  дворики
мыли с такой же тщательностью, как посуду. Заботливо убирали веранду, где по
воскресеньям собирались друзья сеньориты директрисы. Поломойки усердствовали
изо всех сил, чтобы все блестело, как церковный дискос; ведь  сюда  приходит
падре, смущенно думали поломойки и старались замолить грехи, в  которых  еще
не успели исповедаться.
     Малена остановилась, недовольная:  она  принимала  только  в  служебные
часы, а ведь сегодня суббота.
     - Кто меня спрашивает? - раздраженно спросила она.
     - Какой-то мужчина...
     - Мужчина?
     - Да, мужчина. Он уже давно ждет...
     - Ваш покорный слуга... - раздался за  ее  спиной  хриплый  голос,  да,
знакомый голос, но она слышала его очень давно.
     Кайэтано Дуэнде! Он подошел, поздоровался.
     - Ничего, что я без предупреждения?
     - Ничего, Кайэтано. Я  очень  благодарна  вам  за  то,  что  навестили.
Столько времени прошло с нашей встречи! Проходите.
     - Я хотел добраться до Серропома на рассвете,  но  не  получилось.  Сон
меня одолел, не смог пойти по утренней заре, добрел по вечерней. Слава богу,
очень рад, что вижу вас в добром здравии!
     - Входите, присаживайтесь! Сам Кайэтано Дуэнде! Проходите. Здесь у  нас
директорская. Присаживайтесь,  пожалуйста,  вон  там  можете  положить  вашу
шляпу.
     - Нет, барышня, шляпа всегда при мне. Ну, как поживаете?  Мне  кажется,
что только вчера я привез вас  на  двуколке  в  Серропом...  Вы  были  такая
нежненькая, как роза без шипов, верно?.. И школы тогда не  было,  помните?..
Поштукатурил комнатенку Соникарио Барильяс - вот вам и школа... А  вы  тогда
жили у Чанты Веги, царствие ей  небесное.  Не  довелось  ей  умереть  здесь,
уехала на чужбину - там и окончила свои деньки. Оставила сынка,  да  вы  его
знавали, Понсио Суаснавар, он, правда, скорее был сыном некоего  Пансоса,  к
слову сказать, было у нее  еще  трое  сыновей,  -  чтобы  уж  подвести  счет
грехам... Был тогда и тот Кайэтано Дуэнде,  такого-то  помните?..  Я  сказал
"тот", потому как теперь я другой; и тот же самый, и вместе с тем другой,  -
ведь у всех у нас, дуэнде-домовых, так водится: мы и разные, и в то же время
одинаковые; и так всегда, кроме праздника всех святых - этот день  считается
днем и всех дуэнде. Так уж повелось, что у каждого дуэнде есть свой  святой,
который его преследует, а у каждого святого есть свой домовой,  который  его
защищает, и ежели в день всех святых собираются все святые, то собираются  и
все домовые... (У Малены закружилась голова... Чанта Вега, Кайэтано  Дуэнде,
китаец, остановка у флажка, там, где не было станции, и  телеграмма...  ах!)
Вспоминаете...  только  сошли  с  двуколки,  как  прибыла   телеграмма,   вы
распечатали ее и подумали, что это не вам, а оказалось, вам, но не от  того,
от  кого  ожидали.  Добро  пожаловать  прошлое,  забытое,  которое  в   один
прекрасный день является вдруг  новым,  как  бывает,  когда  наешься  грибов
нанакасте!..
     Малена все увидела заново.  Она  уже  не  сидела  за  своим  письменным
столом, а покачивалась  на  сиденье  таратайки,  впереди  восседал  Кайэтано
Дуэнде - спина словно гора, шляпа как  облако,  окутавшее  гору,  -  и  плел
всякие небылицы...
     - Помнишь, я сказал тогда, что звезды - это золотые замочные скважины и
твои пальцы - ключи к  этим  скважинам?..  Пока  не  исполнилось,  но  скоро
исполнится. Выйдешь вместе со  мной  на  плоскогорье  и  увидишь,  что  горы
колышутся под ветром, словно развернутые знамена...
     Малена вскочила - лишь сейчас она  сделала  то,  что  ей  так  хотелось
сделать еще одиннадцать лет назад, когда этот человек вез  ее  с  остановки,
где алел флажок, на  высоты  Серропома:  вскочить,  спрыгнуть  с  таратайки,
остаться на месте, не ехать дальше... Опершись о письменный стол, а  точнее,
вцепившись руками в край стола - ей казалось, что  таратайка,  раскачиваясь,
катится над обрывами и тенями,  -  Малена  предложила  ему  чашку  кофе.  Ее
безудержно потянуло глотнуть свежего воздуха.
     Издалека  донеслись  детские  голоса  -  начиналась  спевка  хора.  Она
направилась туда чуть ли не бегом, опасаясь, что Кайэтано  Дуэнде  последует
за ней.
     -  Сеньорита!  -  позвала  она  у  двери  учительницу  Кантала.   -   В
директорской сидит... - ей  хотелось  сказать  -  домовой,  -  один  сеньор,
позаботьтесь, пожалуйста, чтобы его угостили кофе, и передайте, что меня вы-
звали по срочному делу. Неужели нельзя уставшему человеку отдохнуть хотя  бы
в субботу? А тут приходится принимать посетителей с улицы...
     - С большим удовольствием, сеньорита.
     - Простите, что прервала вас, но я  просто  в  отчаянии.  Этот  человек
напомнил мне о прошлом, о дне моего приезда сюда.
     - Иду за кофе...
     - Можно попросить девушку, чтобы принесла...
     Малена добрела до своей комнаты, точнее - до своей  кровати,  бросилась
на постель и тут  же  вскочила,  ей  представилось,  что  это  не  койка,  а
таратайка, на которой она приехала в Серропом, только на  этот  раз  повозка
увозила ее мертвую, бездыханную. Дуэнде -  на  козлах,  со  своей  несносной
улыбкой зеленого кипариса, - да, да, кипариса, - расползающейся по лицу,  со
своим взглядом зеленого кипариса, - да, да, кипариса, - струящимся из  глаз,
и с кипарисовой зеленоволосой, подстриженной ножницами  рощей  на  голове...
Бездыханная? Мертвая, нет! "Ни за  что!"  -  закричала  она  и  подбежала  к
зеркалу...  Но  зеркало  ничего  ей  не  сказало.  Пустое  стекло.  Напрасно
стремилась проникнуть она сквозь тонкий стеклянный лист, туда, к  тому,  что
кроется за зеркалами жизни... Дыхание... ее дыхание скажет, мертва  она  или
жива...  Она  вздрогнула,  увидев  свое  отражение,  вначале  туманное,   но
постепенно становившееся все более явственным, все четче вырисовывавшееся  в
дымке ее дыхания... Ах, если бы можно было протянуть  руки  сквозь  зеркало,
дотронуться до себя, ощутить себя, почувствовать себя!
     - Сеньорита директриса!
     Голос учительницы отвлек Малену от зеркала.  Она;  едва  успела  надеть
темные очки. Чешуйчатая оправа словно два  звена  цепи,  изъеденной  морской
солью.
     Ана Мария Кантала стояла у двери с чашкой кофе в руке.
     - В директорской, вы сказали мне, сеньорита? Там, никого нет...
     - Но я оставила его там. Может быть, ушел.
     - Как же он мог уйти, если дверь закрыта на ключ?
     В сопровождении учительницы Малена  вошла  в  директорскую  -  Кайэтано
Дуэнде исчез.
     - А что, если он еще и нечист на руку?..
     - Нет, сеньорита, об этом не беспокойтесь. Он очень хороший  человек  и
заслуживает полного доверия. Это возница, что привез меня в  Серропом  много
лет назад... Что со мной? Я старею...
     - Что вы, сеньорита!
     - Мне  было,  Ана  Мария,  девятнадцать  лет,  когда  я  приехала  сюда
директрисой  смешанной  школы...  это  было  одиннадцать  лет  назад...  Но,
простите, я прервала ваши занятия... продолжайте. Мой посетитель,  очевидно,
пошел выпить кофе на кухню.
     - Нет, нет, сеньорита директриса, я должна унести посуду.
     - Ну что вы, дайте мне чашку, дайте - все будет в порядке. Я найду его,
он, очевидно, беседует на кухне с девушками. Тогда он поймет, что я ищу его,
чтобы угостить кофе. Нельзя  было  оставлять  его  одного,  ведь  он  пришел
поговорить со мной.
     - Ну если так, сеньорита, - учительница передала ей чашку. -  Я  хотела
сама ее унести.
     Что произошло в школе, сразу трудно было понять.  Ах,  вот  что:  исчез
попугай. Он терзал всех каждый час и  каждый  день,  а  по  субботам  просто
неистовс