ые руки - казалось, это  кости
источали холод, несмотря на то, что лицо больного пылало от жара,  -  пожали
руки внука... Пусть живет внук, если умрет он!
     Он попросил бумаги и авторучку - говорить он уже не мог  -  и  написал:
"Оставьте его здесь, со мной... Там  ему  находиться  опасно...  Учтите  мои
слова... Не посылайте его на плантации... Берегите  его...  Берегите  его...
Забастовка..."
     Дрожащая рука не могла писать дальше. Пальцы не слушались. Через трубку
из трахеи вырывались хриплые вздохи, какой-то глухой  шум,  будто  он  хотел
кричать во весь голос,  повторить  то,  что  написал,  и  с  чем  не  хотела
согласиться его дочь. Дочь твердо стояла на своем: первым же самолетом  Боби
отправится в Центральную Америку, а старик пусть потерпит...
     ...Громкие вопли обеих  мальчишеских  ватаг,  возня,  больше  дружеских
тумаков, чем слов привета, - все это вернуло Боби  к  действительности.  Они
пошли вперед. Надо было успеть добраться  до  зарослей  мангровых  деревьев,
пока не зайдет солнце. Боби и его группа шли гуськом за Линкольном  Суаресом
и его ребятами, вооруженными мачете, - те  расчищали  путь  в  этих  плотных
зеленых стенах тропической растительности, которая, похоже, шевелилась,  шла
вместе с ними, текла рядом с ними, как река. Слышались шаги, шелестевшие  по
опавшим листьям, и удары  мачете.  Мало-помалу,  по  мере  того  как  ребята
спускались к морю, растительность редела, у деревьев, казалось, больше,  чем
веток,  было  корней,  покрытых  известняком  и  высохшей  голубой   глиной,
окаменевших.
     Кто-то подал сигнал  тревоги,  и  смолкло  все:  пение,  свист,  голоса
мальчишек. Теперь они шли по заболоченным местам. Лианы и корни  переплелись
над тинистой западней,  образуя  гибкий,  мягкий  настил.  Самые  смелые  из
соратников Боби, нарушив общий строй, стали было прыгать и раскачиваться  на
лианах - им нравилось, что лианы пружинят и подбрасывают их вверх...
     Линкольн Суарес запротестовал. Если они  сейчас  же  не  прекратят,  он
прикажет пустить в ход против них мачете. Ведь под  ногами  болото,  которое
может засосать того, кто сорвется, если вдруг лиана не выдержит...
     Ужасно умереть от удушья, быть засосанным трясиной.
     Шли, как призраки, стараясь не наступить всей ступней, затаив  дыхание,
- каждый понимал, что любой неосторожный шаг может стать последним.  Наконец
они добрались до песчаного берега - и сразу же, с места в карьер,  помчались
по твердой земле - будто паралитики, чудом обретшие способность бежать.
     Они поднимались и спускались по огромным дюнам красноватого песка  -  с
этих дюн была хорошо видна река, которая, приближаясь  к  морю,  разливалась
все шире и шире.
     Листва затрепетала от стрел, пущенных из луков, от пущенных из  рогаток
глиняных пуль, твердых, как свинец, -  и  после  каждого  выстрела  с  шумом
падали жертвы. Иволга. Но что значит убить одну иволгу, если  вокруг  тысячи
иволг? Белка. Но что значит убить одну белку, если вокруг их  сотни?  Бедные
охотники. Певчая птичка сенсонтле, у которой в  горлышке  звенели  четыреста
хрустальных  колокольчиков,  пропела  им  "добро  пожаловать"  -  не   знала
бедняжка, что эти детские руки несут ей смерть. Да, но...  смешно  думать  о
смерти какой-то пичужки или каких-то пичужек там,  где  смерть  подстерегала
человека.
     Они спустились на берег и словно погрузились в плотную  массу  знойного
воздуха. Перед ними рассыпались яркие островки, но  не  цветы  это  были,  а
птицы, готовые вот-вот взмыть стремительно в небо при малейшей угрозе,  а  в
воде безмятежно плескались невиданные электрические рыбы.  Оргия.  Опьянение
зноем, как перебродившим соком сахарного тростника. Здесь можно было  жевать
зной, будто сахарный тростник...
     Наплывал вечер, шуршащим бархатом покрывая землю и воду, распуская веер
светляков. Они подошли к самой реке, воды которой были столь  спокойны,  что
им  представилось,  что  идут  они  по  сельве,   отраженной   в   воде,   -
распростершейся у самых ног сельве их  мечты,  тогда  как  подлинная  сельва
раскинулась над головами, живая сельва  -  бурлящая  жизнью  птиц,  обезьян,
попугаев и  попугайчиков,  гуакамайо,  птиц  красных  и  черных,  розовых  и
белоснежных. Нет, это уже не река. Это звездный поток, впадающий  в  морскую
тьму, укутанную не  то  облаками  хлопка,  не  то  сна.  Они  стояли  молча.
Почувствовали себя одинокими, отрезанными от мира. Кто-то  вскрикнул.  Среди
зелено-голубых   мангровых   зарослей,   больных   водянкой,   никогда    не
пробуждающихся от своего летаргического сна, внезапно появился  огонек.  Они
теснее прижались друг к другу. Над поверхностью воды, в  молчании,  возникли
язычки пламени, словно кто-то зажег под водой многоцветные плошки.  Пылающая
поверхность воды становилась все ярче, слепила. Воздушные стены,  окружавшие
их, постепенно меняли свой цвет, казались все более прозрачными.
     За этим видением следовало другое  и  еще  одно  -  переливались  всеми
тонами радужные  краски,  бесконечно  причудливые,  пока  не  погас  в  воде
последний луч дня, словно  полоса  раскаленного  докрасна  металла,  которую
внезапно погрузили в воду.
     А там, где у земли обнажаются десны и,  словно  зубы,  гниют  мангровые
заросли, протянувшие голые корни,  с  восхищением  созерцали  "металлические
видения" еще две пары глаз, не замеченные дружками Боби и Линкольна Суареса,
которые, впрочем, смутно ощущали здесь  чье-то  присутствие.  Под  предлогом
того, что хочет взглянуть на видения, капитан Каркамо отлучился из казармы -
солдаты и офицеры были фактически на казарменном положении.
     - Андрей, говорят, что ты коммунист?
     - Говорят, но я не коммунист... - послышался ответ,  будто  всплеск  на
воде. - И чтобы выяснить это, ты заставил меня прийти сюда?
     - Да, потому что я хочу, чтобы ты вышел из этой партии, чтобы ты не был
коммунистом...
     - Я уже сказал тебе, что я не...
     - Беда  в  том,  что  все  считают  тебя  коммунистом  и  на  тебя  уже
нацелились, тебе угрожает стенка. Я не знаю, почему так думаю, но боюсь, что
на  мою  долю,  Андрей,   выпадет   командовать   теми,   кто   тебя   будет
расстреливать... Это страшно!.. Ты же мой друг детских лет...
     - Хочешь, я тебе скажу... - Голос Андреса Медины слегка  вздрогнул,  он
не  стал  ждать  ответа  капитана,  ему  хотелось  все   скорее   высказать,
закричать... - Хочешь, я тебе расскажу, - повторил он, - ты,  брат  мой,  не
теряй головы, если придется командовать в момент расстрела. Я ведь сам  чуть
было не застрелил тебя...
     - Меня?
     - Да, когда ты нес бумаги, обнаруженные у парикмахера.
     - Поэтому ты исчез с церемонии?
     - Да, я поспешил уйти, мне надо было взять винтовку, а кроме  того,  со
мной шел еще другой товарищ, мы решили, что эти бумаги не должны  попасть  в
комендатуру... - Голос его оборвался: - Прости меня!
     - И только из-за этого ты хотел меня убить?
     - А как иначе можно было отобрать у тебя эти бумаги?
     - Да, только у мертвого...
     - И ты уже не смог бы говорить здесь со мной... - Медина подошел  ближе
к капитану и ласково провел по его плечу, пожал ему руку; он  был  похож  на
человека, освободившегося от тяжелого кошмара, -  ты  не  смог  бы  говорить
здесь со мной, если бы пошел туда, где мы тебя поджидали, один, но ты, брат,
родился под счастливой звездой. Тебя спасло  то,  что  ты  был  с  капитаном
Саломэ и его отрядом.
     - Моя счастливая звезда или трусость двух храбрецов?
     - Трусость?.. Ну что ж! Мы действовали не из-за отваги или  страха,  мы
выполняли свой долг. Что мы выиграли бы, если бы убили тебя, когда ты был не
один? Мы смогли бы захватить эти бумаги лишь в том случае, если бы ранили, а
то и убили другого офицера, - конечно, если бы ты был даже смертельно ранен,
ты передал бы их другому. Когда тебе приходится  кого-нибудь  расстреливать,
ты трус или храбрец?.. Наверное, ни то и ни другое...
     - Тебя это угнетает, Андрей?
     Андрес Медина склонил голову на грудь.
     - В тот момент  мне  было  тяжело,  да,  мне  было  тяжело.  Хочу  быть
откровенным с тобой. Но сейчас я этого не могу себе простить...
     - Почему не можешь?..
     - Тебе должно быть понятно...
     - Ты даже представить себе не можешь...
     - Тебе должно быть понятно...
     - А ты, очевидно, даже представить себе не можешь, что  обнаружил  я  в
бумагах парикмахера... В этих бумагах было  имя...  ты  знаешь  чье?..  Росы
Гавидиа... написано  на  конверте...  Я  даже  не  помню,  как  схватил  эти
документы, спрятал их под мундиром, возле сердца - это  имя  мне  приказало.
Затем я наспех перебрал все бумаги, и хоть ничего не видел в  ту  минуту,  я
все искал, нет ли еще где-нибудь упоминания ее имени...
     - Ты нам очень помог...
     - Андрей, когда вы, коммунисты, даете клятву, чьим именем вы клянетесь?
     - Я уже сказал тебе, что я не коммунист...
     - Ведь ты  же  мог  убить  человека,  который  ничего  дурного  вам  не
сделал...
     -  А  вы,  когда  вас  посылают  расстреливать  кого-нибудь,   как   вы
поступаете? А ведь они не коммунисты!
     - Поклянись мне, Андрей, что ты никому не скажешь ничего из того, что я
тебе сказал.
     - Если тебе достаточно моего слова...
     - С помощью верного человека я попытался передать Росе  Гавидиа,  чтобы
она скрылась, спряталась, исчезла, потому что ее будут разыскивать живой или
мертвой. Среди тех документов, которые я  не  успел  просмотреть,  -  я  уже
говорил тебе, что их было много, - могло где-нибудь остаться ее имя,  и  как
только его обнаружат, ее попытаются схватить. Я еще не знаю, получила ли она
вовремя предупреждение, а ты бы смог разузнать...
     - Не знаю, как это сделать, но обещаю тебе. И как только у  меня  будут
известия, я дам тебе знать.
     - Андрей, я не найду покоя, пока не буду уверен, что с ней  'ничего  не
случилось, что не зря, рискуя жизнью, я скрыл эти бумаги...

     Спускалась ночь - мальчишки решили возвращаться восвояси. Они шли молча
- утихли страсти, разгоревшиеся в соревновании, кто лучше владеет мачете или
более  метко  стреляет  из  рогатки;  они  молчали  еще  и  потому,  что  их
сопровождали тучи москитов, мошек, комаров, которые залезали в нос, в рот, в
глотку тому, кто пытался разговаривать на ходу, приходилось сплевывать после
каждого слова. Молча они подталкивали друг друга, бросали камешки,  набирали
в карманы маленьких крабов или жуков.
     Несколько  слов,  оброненных  Линкольном  Суаресом,  заставили   забыть
прежние распри, и ребята снова оживились и зашумели.
     - Прежде всего, - закричал шутливо Лусеро  Петушок,  -  надо  научиться
правильно произносить свое имя, а то потом,  когда  объявят  забастовку,  со
страху все забудешь...
     Последовал взрыв хохота.  Все  опять  загалдели.  Линкольн  Суарес,  не
обращая внимания на смех и шутки, продолжал:
     - То, что я хочу рассказать,  -  не  выдумки,  это  чистая  правда!  На
плантациях  сейчас  все  начеку,  все  -  и  управляющие,  и  интенданты,  и
администраторы, и десятники. Стало известно, что в Тикисате  должен  прибыть
один из вожаков этой забастовки, какой-то Табио Сан. Заварушка будет!..
     В темноте  не  видно  было  лиц,  но  каждый  глубоко  воспринял  слова
говорившего и отчетливо представил себе, что делается на  плантациях.  Слова
Линкольна Суареса рождали во тьме образы. Знойный ночной мрак покрывает тела
созвездиями золотистого пота. Издалека слышится глухой рокот  моря,  никогда
не устающего вздымать свои волны. Как будто пауки  всасывают  все  звуки  до
последней нотки и ткут паутину молчания, хотят опутать тенетами музыку ночи,
но это им не удается.
     В голосах соратников Боби - отчетливее, чем на  их  лицах,  по  которым
червячками скользили капельки пота, - можно было уловить злость и ненависть,
унаследованные от родителей, ненависть к забастовщикам, которых следовало бы
повесить...
     - Вы видели в кино... - донесся голос Боби, белобрысая голова  которого
вырисовывалась на фоне листвы. - Вы видели, как в кино тела  расстреливаемых
кажутся  повешенными  на  дымке   пулемета?   Вот   что   надо   сделать   с
забастовщиками... теке-теке-теке-теке... повесить их на  дымке  пулеметов...
Теке-теке-теке-теке-теке... как в кино... теке-теке-теке-теке...
     И дружки Боби - дети бизнесменов, которые дышали зелеными легкими своих
плантаций и зеленью своих долларов, живо  представили  себе,  как  застрочат
пулеметы в их руках... теке-теке-теке-теке-теке... огонь по забастовщикам, а
те падают, повешенные на дымке... теке-теке-теке-теке-теке-теке-теке...
     Правда, Линкольн Суарес и ребята из его  ватаги  дышали  искусственными
легкими -  их  отцы,  высокопоставленные  служащие  Компании,  всего-навсего
получали жалованье, поэтому эти мальчики хоть  и  были  настроены  не  менее
решительно, но все же считали: прежде чем повесить  забастовщиков  на  дымке
пулеметов, следует разузнать, чего они хотят, а уж затем, в  соответствии  с
законом, расстрелять их, если они не только забастовщики, но и что-то  вроде
коммунистов...
     Разгорелись споры.  Несмотря  на  весь  пыл  противников,  несмотря  на
воинственность их жестов, в  конце  концов  и  дружки  Боби  вынуждены  были
признать, что выслушать забастовщиков стоит, ведь они  -  попрошайки,  а  не
настоящие забастовщики, попрошайки, которым можно подкинуть деньжат, но зато
и заставить работать больше.
     Ребята из ватаги  Линкольна  Суареса  пояснили,  что  речь  идет  не  о
попрошайках, не о том, чтобы подкинуть жалованья, не о том, чтобы  увеличить
рабочий день. Наоборот, забастовщики требовали больше заработка  за  меньшее
время работы.
     - Они всегда начинают с этого, - язвительно заметил мальчишка с мачете,
- а кроме того, забастовщики требуют...
     Лусеро  Петушок  поравнялся  с  Боби,  толкнул  его  локтем  и   сказал
вполголоса:
     - Вздернуть их на рею!.. Тоже еще - они требуют!
     - Лучше электрический стул, - процедил Боби сквозь зубы.
     - Кроме того, забастовщики  требуют...  -  В  ушах  сынков  миллионеров
настойчиво звучали эти слова, сказанные кем-то из ватаги Линкольна Суареса.
     Требуют! Требуют! Требуют! Требуют! Требуют!
     Теке-теке-теке-теке...              требуют!..              требуют!...
текетеке-теке-теке-теке...      требуют!      теке-теке-теке...       тре...
теке-теке-теке...   тре...   тре...    теке-теке-теке-теке-теке-теке-теке...
Ничего... ничего уже не смогут потребовать те, кто повешен...
     - Вздернуть на рею дураков! - уже громко крикнул Петушок.
     Гринго не отвечал, но его голубые глаза, преследуемые  черными  глазами
Петушка, окинули все вокруг и заметили  блестевшие  при  свете  луны,  будто
серебряные молнии,  клинки  мачете  в  руках  мальчишек  Линкольна  Суареса,
расчищавших путь в темном лесу.
     Свет электрофонарика возвратил  ребятам  лица  и  потушил  слова.  Боби
храбро подскочил к Линкольну Суаресу и лающим голосом в упор спросил:
     - Так чего же требуют забастовщики?.. - Знаменитый кулак его левой руки
был готов обрушиться на челюсть противника.
     Линкольн Суарес быстро отступил, чтобы дать простор своему  мачете,  на
который он раньше опирался, а сейчас выставил перед собой.
     - Так чего они требуют? - заорал Гринго.
     - Среди всего прочего... - Линкольн Суарес с мачете  в  руках  спокойно
смотрел в лицо своего противника, чувствуя себя хозяином положения, -  среди
всего прочего они требуют, чтобы на плантациях говорили  по-испански,  а  не
по-английски, чтобы в обращении были бы наши деньги, а не доллары, - кстати,
по стоимости они равны, - и чтобы здесь был поднят наш национальный флаг,  а
не флаг янки...
     - Чепуха! - выплюнул ему в лицо Гринго.
     - Для тебя это чепуха!.. - Не отступая, Линкольн Суарес поднял мачете и
положил его на плечо. - Потому что ты и от  своих  отбился,  и  к  чужим  не
прибился, и... ради чего тебя прячут тут на  плантациях?..  Ну-ка,  скажи!..
Чего молчишь?..
     - Так говоришь, что я не хочу идти  на  войну?..  Скотина,  не  знаешь,
сколько мне лет!
     - Всем известно, ты скрываешься здесь, потому что боишься бомбежек!
     - Боюсь, я?
     Округлившиеся глаза Гринго сверкнули, как две вспышки голубого  пламени
на залившей его лицо бледности.
     - Брось мачете, и тогда увидишь, мужчина я или  нет!  -  крикнул  он  в
ярости.
     Линкольн Суарес - над его узким лбом повис чуб, словно петушиный хвост,
- отбросил нож в сторону, прыгнул назад  и  напрягся,  готовый  ринуться  на
противника...
     Всех парализовала  пулеметная  очередь...  теке-теке-теке-теке...  Одни
бросились на землю. Другие  помчались  домой...  теке-теке-теке...  Это  был
настоящий       пулемет.       Настоящая        пулеметная        очередь...
текетеке-теке-теке-теке...

XXXII

     Зеленый свет открывал путь  локомотиву,  маневрировавшему  на  путях  с
товарными вагонами. Время  от  времени  локомотив  останавливался,  и  тогда
вагоны стукались друг о друга. Легко, от одного  толчка  трогались  с  места
пустые вагоны, медленнее -  нагруженные,  а  затем  уже  по  инерции  вагоны
двигались по путям, одни - в одну сторону,  другие  -  в  другую,  на  путях
остался лишь состав, который должен был уйти на рассвете.
     В хороводе красных  фонариков,  покачивавшихся  в  руках  сигнальщиков,
которые  указывали  путь  машинисту,  откатились  в  сторону   три   вагона,
откатились в тупик. И здесь,  меж  кустарников  и  луж,  покрытых  нефтяными
пятнами,  остались  эти  вагоны,  забытые  фонариками,  продолжавшими   свой
хоровод.
     Кокосовые пальмы и банановые стебли. Высокий  и  тесно  сплоченный  мир
звезд. Зной, как паразит, питается  человеческим  потом,  прилипая  к  телу,
проникая в тело, подавляя все живое, превращая его  в  какую-то  аморфную  и
безвольную массу - словно губка неведомых миров, она ищет свежести в ночи  и
стремится вдохнуть глубже, чтобы не задохнуться.
     Так думал Флориндо Кей, спрятавшийся среди кустов, - здесь во влажной и
мягкой, прижатой к земле  растительности,  под  стеблями,  согнувшимися  под
двойной тяжестью - ветвей и плодов, его компаньонами были квакавшие  чванные
жабы.
     Три вагона  остановились  в  заросшем  кустарником  тупике,  и  тут  же
появился Паулино Белес. Золотой  зуб  светлячком  поблескивал  в  черном  от
табака рту всякий раз, как только он поднимал сигнальный фонарик.
     - Уже... - сказал он Кею, - но лучше подождем.
     - Хотите затянуться? - предложил Флориндо сигарету.
     - Нет, спасибо, вы уже знаете, что для  меня  табак  -  не  затяжка,  а
жвачка... - И, переменив тон, он добавил: - Вчера вечером задали  они  жару.
Не знаю, слышали ли вы пулеметы. Говорят, они не то пробовали  пулеметы,  не
то учили обращаться с ними здешних, тех, кто еще плохо стреляет.
     - Кто же этому поверит?..
     - Вот и я то же самое говорю...
     - Они хотят припугнуть людей, - сказал Кей.  -  Кому  придет  в  голову
ночью обучать стрельбе из пулемета? Хотят посеять панику...
     - Посеять панику, говорите вы, но  ведь  это  же  не  сульфат,  который
рассеивают по плантациям,  чтобы  уничтожить  вредителей.  Однако,  судя  по
всему, вчера вечером они устроили шумиху, чтобы подлить  масла  в  огонь.  К
счастью, сейчас луна - значит, не жди дождя. Это и  нам  на  руку  -  пойдет
дождь, люди попрячутся и  будут  отсиживаться  где-нибудь,  в  такие  дни  и
души-то словно подмокают... Который час?... Ребятам я дал время - они  хотят
его видеть, поговорить с ним. Конечно,  надо  знать,  что  к  чему.  Столько
слухов,  столько  известий.  Говорят,  студенты   в   столице   дали   отпор
полицейским...
     - Самое главное - не терять даром времени. Вокруг зорких  настороженных
глаз больше, чем ясных звезд на небе. Если соберется  слишком  много  людей,
кто знает, чем это может кончиться...
     - Пойдем выпустим его... - Паулино  направился  к  пос