н поднялся, словно  огонек  взметнулся,  словно  он  сам  себя  поджег
спичкой. Но тотчас же решимость покинула его, и он опять бросился в качалку.
Промелькнула мысль - проще простого: надо расстегнуть ворот рубашки,  голову
опять откинуть на спинку, надо передохнуть. Руки,  как  когти,  вцепились  в
подлокотники кресла. Было страшно идти одному в эту знойную ночь  побережья.
Вслепую, с закрытыми  глазами,  проникнуть  в  черную  лихорадку  кипящей  и
бурлящей  ночи,  где  тебя  подстерегают  жестокие  шипы  и   колючки,   где
предательски манят к себе  орхидеи  на  мхах  и  папоротниках,  прикрывающих
бездонные провалы и ямы,  где  что-то  хищное  летает,  ползает  или  бродит
беспрестанно.
     И другие страхи привязывали его  к  креслу.  Родные  и  друзья  -  а  у
миллионеров всегда много родных и  друзей  -  приходили  прощаться  с  доном
Хуаном Лусеро и рассказывали - как страшные сказки, сеющие в душе тревогу  и
страх, - о том, что происходит в стране. По слухам,  в  эту  ночь  в  стране
должны произойти важные события. И еще  никому  не  известно,  подаст  ли  в
отставку "сильный человек". Они оказались  брошенными  на  произвол  судьбы,
когда этот болван Зевун оставил солдат  в  казармах  и,  вместо  того  чтобы
защищать интересы Компании, решил спасать свою шкуру - ему наплевать на  то,
что бандиты, - а у  них  кони!  -  вовсю  распоясались,  нападая,  поджигая,
насилуя, вешая людей на деревьях и телеграфных  столбах.  Приближенные  дона
Хуана Лусеро - ведь он уезжает - шептали ему на ухо, что они  завидуют  ему,
что они поздравляют его с тем, что он увозит Боби. Чем дальше, тем лучше.  К
чему нести ответственность еще и  за  внука  президента  Компании?  Да,  чем
дальше, тем лучше. Забастовщики,  как  только  увидят,  что  они  проиграли,
постараются похитить его. Мальчуган такой непослушный, бродит, где хочет,  и
делает, что только взбредет ему в голову. А если его похитят, они  потребуют
в виде выкупа удовлетворить их требования и даже  больше.  В  таких  случаях
тормоза не действуют. Впрочем, это еще не самое худшее.
     Дед! Дед! Вот взглянет он в глаза внука - и отдаст  забастовщикам  все,
что те ни попросят, - отдаст им все свои акции в Компании  -  при  мысли  об
этом Лусеро настораживались, - лишь бы внук вернулся живым и здоровым.  Ведь
это мать послала его сюда. Старик не хотел. Опасаясь, что японцы  или  немцы
будут бомбить Чикаго, мать отправила мальчика на плантации. По крайней  мере
хоть там - прикидывала истеричная сеньора - не  погибнет,  спасется  семечко
Мейкеров Томпсонов, наследник его Зеленого Святейшества.  Эта  женщина  была
истинной представительницей семьи  Томпсонов,  даже  перещеголяла  всех  их,
недаром Боби был удивительно похож на того просоленного  пирата,  который  в
былые времена не щадил побережье Карибского моря и не щадил  людей  -  берег
моря человеческого страдания.
     Некоторые считали, что Компания уже не сможет с прежней  решительностью
вести борьбу против забастовщиков: а вдруг что-нибудь случится с  Боби?  Да,
да, пусть его увезут. Чем дальше, тем лучше. Завтра они  улетят.  Полетят  в
двухмоторном самолете. Если бы не эта тьма, можно было бы разглядеть самолет
на взлетной дорожке - пустыре между плантациями, - вырисовывавшийся на  фоне
банановых листьев, как огромная стрекоза.
     Боби устремил взгляд голубых глаз в ночную тьму, замершую  в  молчании,
которое нарушали лишь совы, пролетая со  свистящим  завыванием  ветра;  тьму
ночи не нарушал огонь, зажженный человеком, -  только  звезды  да  светляки,
светляки да звезды, а все остальные обитатели, казалось,  исчезли,  и  земля
погрузилась в свой вечный сон. Боби, встревоженный, встал. Прошел по террасе
из конца в конец. И вся терраса окутана  мраком.  Куда  идти,  зачем  искать
что-то там, на горизонте,  где  поднимается  молочная  пелена  над  зданиями
Компании? А кругом все тонет во мраке. Во мраке - комендатура,  во  мраке  -
улица поселка, во мраке - железнодорожная станция.  Лучше  пойти  спать.  Он
зажмурил глаза - и ему стало стыдно перед самим собой.  Зачем  идти  в  свою
постель? Он быстро открыл  глаза  и  стал  искать,  искать,  искать  в  этой
беспредельной  темноте,   в   перешептывании   листьев,   в   легком   звуке
скатывавшихся  со  лба  капелек  пота,  в  слюне,  которую  он  сплевывал  и
сплевывал, в ограде из агав и пиньюел... ему виделись маисовые поля и  белый
домик на краю насыпи... Пусть она не ждет его сегодня, но все же  выйдет  на
порог, услышав мелодию джаза, которую он просвистит, выйдет  ему  навстречу,
счастливая, что он не уехал.
     Он растянулся на краю постели в одежде, не зная, что предпринять - уйти
или остаться...
     Не подымаясь  с  кровати,  разделся.  Все  его  приводило  в  отчаяние,
сердило, возмущало, раздражало. Оторвалась и покатилась куда-то  пуговица  -
никак не пролезала сквозь петлю. Боже мой, как трудно снять с себя  рубашку,
когда лежишь! И стянуть штаны. Какие-то странные движения. Барахтаясь, будто
ребенок, который пытается освободиться от  пеленок,  он  кое-как  высвободил
ноги. Белье падает на стул, стоящий между его кроватью  и  кроватью  Петушка
Лусеро, который спит рядом. Очередь за башмаками. Один. Другой. Затем носки.
Освобожденные пальцы  растопырились  веерами.  Возникло  ощущение,  что  это
кончики магнитов. Он поджал их, но было уже поздно. Его парализовал какой-то
толчок. Боби притих и лежал без движения. Он  внезапно  вспомнил  запах  той
женщины - этим запахом пропиталось его тело. Оно передало запах  постельному
белью. Он вспомнил ночь, когда наслаждался  ароматом  ее  тела,  ласкал  ее,
познавал ее тайны... И тут же понял, что сейчас он -  без  нее  и  с  ней  -
остался ее запах, глухо отдавалось  эхо  ее  голоса,  в  памяти  возникли  и
отблеск ее улыбки, и жест руки, поднятой к волосам, ее взгляд...
     В соседней спальне - слышно было - тихо беседовали братья Лусеро, время
от времени они покашливали.
     - Забастовки не будет... - произнес один из них сонным голосом, как  бы
нехотя.
     И эти три слова "Забастовки не  будет...",  "Забастовки  не  будет...",
"ЗАБАСТОВКИ НЕ БУДЕТ..." - захватили сознание Боби, оглушили  его.  "Повесят
их?.. - спросил он себя. - Повесят забастовщиков на дымок пулеметов?.."
     Немного  погодя,  когда  казалось,  что  братья  уже  уснули,  до  него
донеслось:
     - Я не оптимист... (Кто же это  говорит,  не  дон  ли  Хуанчо?),  но  я
человеческое существо и как человек говорю, что единственно  гарантированное
из всего в этом мире и... в потустороннем... - это - сомнение...
     - И поэтому... - прозвучало в ответ, -  уверяю  тебя  -  забастовки  не
будет. Мы выиграем, ты же знаешь, что  вожаки  забастовки  нарочно  вовлекли
людей в профсоюз, понимая, что это может захлопнуть двери  перед  каким-либо
соглашением. Однако  управляющий  сообразил  сразу  -  он  принял  делегатов
пресловутого профсоюза трудящихся Тикисате  и  дал  им  понять,  что  пойдет
навстречу всем их просьбам и требованиям, если они  не  поддержат  подрывную
забастовку в Бананере, которая должна начаться завтра в ноль часов.  И  люди
из делегации  -  одни  по  собственной  воле,  а  другие  нехотя  -  приняли
предложение управляющего как начало разрешения  конфликта.  Последнее  слово
предоставляется общему собранию рабочих, которое проводится завтра  ночью  и
на  котором,  как  я   понимаю,   будут   присутствовать   два   полномочных
представителя  Компании.  Эти  гринго  -   практичные   люди,   знают,   что
крохоборством не выиграешь...
     Боби  засовывал  голову  под  подушку,  чтобы  не  слышать  говоривших,
отделаться от голосов, доносившихся из соседней  комнаты,  чтобы  ничего  не
мешало ему мечтать о той, аромат которой он ощущал. Ах,  если  бы  она  была
здесь! Ему доставляло удовольствие  гладить,  сжимать,  растирать,  чуть  не
рвать  накрахмаленную  простыню,  с  силой  тереть  ею  лоб,  щеки,  ноздри,
подбородок, на  котором  выступал  золотистый  пушок.  Странная  вялость.  В
соседней комнате братья уже  смолкли,  но  их  последние  слова  -  "Хорошо,
опасность,  к  счастью,  исчезла,  самое  главное  -  загорелись  огни!"   -
продолжали отзываться в ушах Боби, и он повторял про себя:  "Если  опасность
исчезла, если загорелись огни, так почему я здесь!.." Он повернулся  -  лежа
на спине легче думать... "Почему я здесь?.. Старики  уже  уснули...  А  что,
если добраться до домика на насыпи, просвистеть джазовую мелодию?.. Почему я
здесь?.. А если я оденусь... Конечно, чего еще раздумывать... меня никто  не
услышит, как выйду... посвищу... она открывает  дверь...  какие  ножки!..  А
если разбудить Петушка Лусеро, чтобы проводил?.." Он уже потянулся к спящему
приятелю - кровати стояли  близко,  однако,  едва  прикоснувшись  к  горячей
потной руке... отказался от своего намерения... Лучше  оставить  записку  на
столе... открыть ему секрет... адрес... дом... намекнуть...
     Голышом он прошел на террасу и остановился, пораженный. Это была не  та
ночь, которую он только что видел. Это уже не была ночь на 29  июня.  Совсем
другая. От зданий Компании -  его  Компании  (временами  в  нем  пробуждался
Мейкер  Томпсон)  -  поднималось  зарево  огней,  оно  разлилось  по   всему
горизонту, отблеск падал светящимся ливнем на банановые плантации. Опасность
миновала. Явно. Даже собаки лаяли по-иному. Они  лаяли,  но  в  лае  уже  не
ощущалось  тоски  и  страха,  как  это  было,  когда   господствовал   мрак.
Чувствовалась свежесть рассвета. В  здешнем  пылающем  климате  это  как  бы
перевал: единственные часы, когда можно дышать.
     Он быстро оделся - так поспешно, будто его одевало множество рук. Хотел
было разбудить Петушка, да некогда... Нужно скорее  выйти  из  дому,  скорее
погрузиться в утренний туман, в горячую траву, в зелень, ощутить под  ногами
влажную землю, идти,  идти,  идти,  освобождаясь  от  самого  себя,  покидая
тюрьму, идти навстречу счастью...
     Клара  Мария  наконец-то  забылась  в  счастливом  сне.  Она  потрогала
возлюбленного, лежавшего рядом, - так давно он не спал здесь, - и  прильнула
к нему, словно вода к прибрежной скале. Бессознательно она прислушивалась ко
всем звукам, доносившимся с улицы... Свежесть  рассвета.  Единственный  час,
когда на побережье можно спать. Если  вообще  можно  говорить  о  сне.  Хоть
остаток ночи - поспать. Но... что это?.. Кто-то бродит возле дома.  Нет,  на
этот раз ей не почудилось. Может, кто-нибудь шпионит - нет, не может быть. А
впрочем, пусть шпионит -  все  равно  темно.  Она  успокоилась,  но  тут  же
приподнялась, взяла край  простыни,  хотела  натянуть  ее...  нет,  нет,  не
натянуть, она сжала ее рукой. Села в ногах постели - скорее  прислушивалась,
чем вглядывалась. Вздрогнула. Совсем проснулась. Шаги  мулата.  Похоже,  его
движения, он опять сеет перед дверью кости мертвеца. К счастью, она  босиком
- не услышит он, как  она  подойдет.  И  дверь  только  прикрыта.  Осторожно
поднялась с постели. Потихоньку отошла. Рядом с дверью был мачете.  На  этот
раз она выпустит из него кровь, смоет "тоно" мертвецов, которое мулат наслал
на нее уже не для того, чтобы бросил ее  капитан,  а  для  того,  чтобы  она
овдовела. Она  остановилась.  Стояла  бесшумно.  Что-то  удерживало  ее.  На
столике, на котором лежали спички  и  стоял  светильник,  ее  рука  нащупала
какой-то предмет. Уже не медля подошла к двери. И стала  стрелять,  стрелять
из пистолета в темную фигуру, пока не опустел магазин...
     Выстрелы заставили капитана Саломэ вскочить  с  постели.  Комната  была
полна дыма. Капитан подбежал к Кларе Марии и заметил тень, которая метнулась
вверх по насыпи, зашаталась.
     - Что ты наделала?
     - Это мулат! Мулат!..
     - Какой мулат?
     - Тот, который подбрасывал к моей двери кости покойника!
     - Если ты его не убила, то, должно быть, тяжело ранила!..
     Молчание сгущалось. Вглядываясь в темноту, капитан сказал:
     - Он там упал... Пошли!
     Она не могла двинуться с места. И Саломэ один побежал к тому месту, где
упал человек.  Кто  это?  Он  щелкнул  зажигалкой,  всмотрелся  и  сразу  же
вернулся.
     - Убила?.. - едва разжав  окаменевшие  челюсти,  спросила  Клара  Мария
каким-то мертвым голосом, в душе надеясь, что капитан скажет - нет.
     - Да, но это не мулат...
     - Кто?
     - Внук президента Компании!
     - Не может быть... он уехал... - И, спотыкаясь о камни,  о  корни,  она
пошла, нет, побежала, помчалась. За нею следовал капитан. Огоньком зажигалки
осветил лицо Боби.
     Руки и живот Боби были в крови,  золотистые  волосы  пахли  гарью.  Меж
полусомкнутых  век  отсвечивали  бликами  голубые  глаза,  полуоткрыты  были
губы...

     Очнувшись, Клара Мария - она уже  лежала  в  постели  -  услышала,  как
капитан мыл руки, натягивал мундир. Затем он подошел к ней и сказал:
     - Я зажег свет, но ты этого даже не заметила...  -  Почему  он  говорит
так, будто ничего не случилось,  будто  все  это  был  сон,  кошмар?  -  Мне
пришлось тщательно осмотреть тебя, не осталось ли где-нибудь следов крови...
на тебе, и у двери, и там, где он упал...
     Клара Мария зажмурила глаза, две большие слезы скатились по ее щекам  -
нет, это был не сон, не кошмар,  это  была  правда.  А  действительность  не
смоешь, как кровь...
     - Сейчас, - продолжал капитан, застегивая последние пуговицы мундира, -
я пойду в казарму, а ты не выходи из дому. Никто ничего не видел. Вина падет
на забастовщиков или на бандитов, что бесчинствуют здесь. Если тебя спросят,
если будут допрашивать, скажи - ты только слышала выстрелы, больше ничего.
     - Дай глоток... - Она с трудом разжала губы. Капитан подошел  к  шкафу,
достал бутылку коньяку с двумя стаканами.
     - Я тоже выпью, - сказал он и наполнил стаканы до половины.
     Она поднялась, дрожащей рукой схватила бутылку, налила свой  стакан  до
краев и залпом выпила. Еще налила, коньяк даже плеснулся через край, и опять
проглотила залпом со  слепой  алчностью  убийцы.  Алкоголь  сразил  ее.  Она
повалилась ничком - бессильная, безвольная, ногти вонзились в ладони, зубы -
в  побелевшие  губы,  по  телу  пробегала  конвульсивная  дрожь.   Временами
слышалось всхлипывание...
     Капитан взял пистолет, запер дверь на ключ изнутри, а  сам  выскочил  в
окно.
     Рассвет еще не наступал. Никогда не кончится эта ночь!

XL

     - Ушел в отставку! У-ше-е-е-ел! У-ше-е-е-л!
     Толпа кричала, повторяла хором. Металлические, бронзовые лица  бедняков
- вчера они были глиняными; черной пеной взлетают волосы -  вчера  они  были
безвольными нитями; львиными  когтями  стали  ногти  -  вчера  они  казались
вылепленными из хлебного мякиша; босые ноги бьют  об  асфальт,  как  конские
копыта - вчера они скользили в неслышной походке раба.
     - У-ше-е-е-е-л! У-ше-е-е-е-л! У-ше-е-е-е-е-е-л!..
     Заполняя улицы и площади городов, отвоевывая их  у  солнца,  разливаясь
бурными потоками, толпа кричала, повторяла хором:
     - У-ше-е-е-е-л! У-ше-е-е-е-л! У-ше-е-е-е-е-л!..
     Одни плакали от радости, другие смеялись,  третьи  плакали  и  смеялись
одновременно, четвертые, как Худасита, - ай, больше  не  увидит  она  своего
расстрелянного сына! - молчали, утопив слова в рыданиях...
     - У-ше-е-е-е-л! У-ш-е-е-е-л! У-ше-е-е-е-е-е-л!..
     Поверить в это. Поверить. Вначале поверить - привыкнуть  к  мысли,  что
уже свершилось казавшееся  невозможным.  Убедиться,  осознать,  что  это  не
улетучится вместе с произнесенным словом, не исчезнет при  пробуждении,  как
сон. Люди вскочили сегодня рано утром с  постели,  испуганные,  растерянные,
накинув второпях что под руку попалось, спешили выбежать на улицу, выглянуть
в двери или окна, желая услышать подтверждение новости. Беспорядочные  шаги.
Люди срываются с места, бегут, обгоняя всех и вся. Трудно  поверить,  а  как
уточнить, у кого спросить, верно ли то, что сообщило радио, -  действительно
ли президент  подал  в  отставку,  хотя  в  неумолчном  гуле  толпы  волнами
набегало:
     - У-шел! У-шел! У-шел!
     Услышать это. Мало услышать это. Сказать это. Мало сказать  это.  Нужно
выкрикивать - кричать в это раннее утро, когда солнце уже  выливало  ведрами
зной и повсюду разливался терпентинный запах. Зверь капитулировал. И это  не
был очередной маневр. Радио объявило о формировании военного кабинета.
     - У-шел! У-шел! У-шел!
     Все хотели слышать это, всем  было  нужно  слушать  это,  сказать  это,
кричать это. И тому парнишке, который подъехал на рысистой лошади без седла,
и старику, который очнулся  от  чуткой  дремоты.  И  тому,  кто  вылезал  из
автомашины, и тому, кто поднимался в грузовик, и тому, кто работал, и  тому,
кто, бросив работу, присоединился к толпе:
     - У-шел! У-шел! У-шел!
     Братья и сестры, родители со своими детьми и дети со своими родителями,
супруги, дяди и тети, племянники  и  кузены,  зятья  и  тести,  слуги  жадно
вглядывались друг в друга и, не говоря ни слова, онемев от радости, чуть  не
одурев от смеха и рыданий, бросались друг другу в  объятия.  Наконец-то  они
почувствовали себя воскресшими, живыми после многомесячномноголетней  агонии
под этой крышей, в этом доме. После молчаливого умирания каждый день, каждый
час, каждую  минуту,  когда  приходилось  глотать  свои  слова  и  подавлять
чувства, когда хотелось заглушить тоску домашней суетой или алкоголем, чтобы
ни о чем не думать, ничего не ощущать...
     Но не только родственники и друзья  заключали  друг  друга  в  объятия.
Незнакомые, никогда доселе не видавшие друг друга, крепко обнимались, крепко
пожимали руки, празднуя, - они живы, они свободны!..
     - Живые, свободные, и у себя дома!.. Пропустим  еще  глоточек!..  Давай
еще обнимемся!.. Дайте-ка мне те пять лилий!..
     Все возбуждены, устоять на одном месте невозможно, от возбуждения никто
не стоит  на  месте,  прыгают,  все  пришло  в  движение.  Спелыми  томатами
покраснели глаза на солнцепеке; будто от едкого перца льются слезы; от  всех
пахнет агуардьенте,  запах  паленой  кожи;  из  ноздрей,  как  из  орудийных
стволов,  вылетает  табачный  дым;  пальмовые  сомбреро  надвинуты  на  уши;
струйками стекают усы...
     - Без дураков, кто не с нами, тот сволочь! Хватит  молчать  -  рабочему
слово!
     - Смерть гринго!
     - Да здравствует Бананера! Да здравствует Тикисате!
     - Долой гринго! Долой гринго!
     - У-шел! У-шел! У-шел! У-шел!

     Часовой не выстрелил в дона Хуана Лусеро и не уложил его  тут  же  лишь
потому,  что  в  последнюю  минуту  тот  послушался  и  остановился.  Лусеро
совершенно ничего не соображал от возбуждения, он был настолько взбудоражен,
что шел, совсем не отдавая себе отчета, куда и зачем он идет. Резкий  щелчок
винтовочного затвора - еще мгновение, и его  свалил  бы  выстрел  в  упор  -
заставил дона Хуана замереть на месте.
     - В полицейском участке нет никого! - крикнул  он  часовому,  губы  его
дрожали, он был вне себя от горя,  скорби,  испуга.  -  Ни  полицейских,  ни
альгвасилов - никого! Единственная власть - комендант, мне нужно срочно  его
видеть!
     - А чего тебе нужно? - Солдат обратился на "ты" к дону  Хуану;  часовой
был неприступен, полон сознания собственной силы, прищуренные  миндалевидные
глаза  холодно  смотрели  на  дона  Хуана,  застежка  каски   затянута   под
подбородком.
     Лусеро, уже не обращая внимания на то, что  часовой  продолжал  держать
винтовку на прицеле -  солдат  все  еще  считал,  что  незнакомец  собирался
ворваться  в  комендатуру,  пояснил:  сегодня  на  рассвете  был  убит  внук
президента Компании, а труп нельзя трогать без разрешения властей.
     - Сегодня коменданта не увидишь, - отрезал часовой, и каска качнулась у
него на голове. - Сейчас же убирайся, мне приказано стрелять...
     У Лусеро мелькнула мысль о пуле, которая могла  вылететь  из  винтовки,
попасть в его сердце и отправить в вечность. Автоматически переставляя ноги,
он отходил, не оборачив