- Как будто сифилис лучше! Не лучше, конечно, но это  излечимо,  и  для
того чтобы излечить остаточную малярию, засевшую в костях,  в  спинном  и  в
головном мозгу, тебе привьют сифилис, который не оставит и следа  от  бедной
малярии, так все своим чередом, а ты  избавляешься  от  второго  и  в  конце
концов окончательно вылечиваешься.
     Они смолкли. Беседа о болезни цирюльника заглохла, не успев  расцвести.
Кое-кто уже снял шляпу с вешалки, собираясь  уйти.  Шляпы  надевали,  но  не
уходили. Оставались, просто чтобы убить время,  листали  газеты  и  журналы,
пожелтевшие от старости, или смотрели в дверь на пустынную  улицу,  пылавшую
солнечным зноем, или следили  за  схваткой  свирепых  цикад,  за  хороводами
мошек, за путешествиями тараканов.
     - Пойдем... - произнес кто-то и развернул газету; показалось даже,  что
газета зевнула, - она зевает, когда ее неохотно раскрываешь, а  кроме  того,
это уже недвусмысленно означает, что гостям пора уходить.
     - Ну и старый  номер.  Послушайте-ка,  что  здесь  написано:  "Японская
подлодка  угрожает  Панамскому  каналу...  Она   замечена   близ   побережья
Центральной Америки..."
     - Ничего подобного, это  сегодняшняя  газета!  Я  только  что  читал  у
китайца Лама. Только сегодня подлодка не японская, а немецкая.
     - Выдумки гринго... из "Тропикаль платанеры". Они не знают, что  бы  им
еще выдумать, вот и все, - прохрипел со своего кресла парикмахер.  -  А  эта
история с японской подлодкой все-таки  стоила  жизни  бедному  телеграфисту,
которого звали Камей - да, так его  звали,  -  его  еще  хотели  привлечь  к
ответственности за то, что он якобы передал сообщение на японскую  подлодку.
Случилось  все  это  еще  в  начале  войны.  А  сейчас,  накануне   всеобщей
забастовки, снова вытащили подводную лодку, только  сфотографировали  ее  со
свастикой.
     - Хорошая память у мастера, все помнит, все!
     Цирюльник  подтянулся  в  кресле,  видно   собираясь   о   чем-то   еще
потолковать.
     - Забастовка, похоже, распространится  на  оба  побережья,  а  там,  на
Атлантическом, - великое множество убитых и раненых...
     - Великое?
     - Определение точное. Великое - так говорят, когда убивают  военные  на
войне, потому что они выполняют свой великий долг, а если военный делает  то
же самое в мирное время - это уже называется преступлением.
     Цирюльник провел ладонями по брюкам, болтавшимся на  худых  ногах,  как
будто ему становилось легче,  когда  он  руками,  точно  холодными  утюгами,
разглаживал ткань на коленях, и замолк,  ощущая  горечь  на  сухих  губах  и
надрывную боль в пояснице, в щиколотках, в затылке, в кистях рук.
     - Сеньор Ихинио, вероятно, выскажет свое мнение...  -  сказал  тот,  на
которого Пьедрасанта бросал недружелюбные взгляды.
     - Семь раз отмерь  -  один  отрежь.  Я  понимаю,  что,  пожалуй,  лучше
подождать...
     - Подождать, как тот христианин Хуан, что зря руку в огонь не совал, не
так ли, сеньор Ихинио?..
     -  Хорошая  характеристика  христиан  нашего  времени!   -   воскликнул
парикмахер. - Пьедра считает, что надо  подождать.  Но  времена  изменились.
Нечего ждать, когда идет война, война совести, сознания, идей. Раньше ты мог
оставаться в стороне от всего этого, отсиживаться у себя дома. А  нынче  это
невозможно. Военный конфликт касается всех. Он всеобщий.
     - Это забастовка всеобщая, а не конфликт...
     - А что, конфликт серьезнее, чем забастовка, сеньор Ихинио?
     - Я говорю от имени тех, кто не принадлежит ни к рабочим, ни к богачам,
- от имени тех, кто на всем этом может только потерять.
     - Я тоже так считаю, - сказал парикмахер, -  и  я  уже  принял  решение
встать на сторону...
     - ...Компании - это надежнее! - воскликнул  Пьедрасанта.  -  Встать  на
сторону капитала, на сторону тех,  у  кого  есть  что  терять  и  кто  будет
защищать...
     Парикмахер подлил масла в огонь:
     - Я не согласен с Пьедрой. Как мы можем  встать  на  сторону  Компании,
богатых, капитала?
     - Они нас поддерживают. Что было  бы  с  моей  торговлей,  с  торговлей
китайца Лама, с таверной  этих  братьев...  не  помню,  как  их  зовут...  с
парикмахерской, вот с  этой,  вашей,  если  бы  Компания  не  стала  платить
жалованье тем, кто у нее работает?
     - Согласен, но поскольку проблема эта не только наша,  -  скажем,  трех
или четырех котов, собравшихся под мостом, -  а  большинства,  и  не  только
людей наших дней,  но  и  будущего,  нужно  принести  в  жертву  собственные
интересы. Надо с этим согласиться. Лучше погибнуть на стороне наших,  а  ими
являются рабочие, чем оказаться на стороне чужих, иностранцев...
     - Подождите, постойте, пускай выскажется сеньор Ихинио!..
     - Соучастие - вот что  недопустимо...  -  подал  голос  Пьедрасанта,  -
преступное соучастие...
     - Нет, нет, позвольте мне слово. Речь идет не о соучастии, я не говорил
об этом. Я сказал, что в этой борьбе мы должны быть заодно с рабочими, а это
означает, что мы должны оставить наши прежние  позиции,  экономически  более
или менее выгодные, и пойти  на  вполне  понятные  жертвы  и  потери.  Нужно
сделать окончательный выбор и  перейти  к  тем,  кто  представляет  интересы
трудящихся. Если же мы не поддержим рабочих, то тем  самым  укрепим  позиции
власть имущих...
     - Средний класс...
     - Я бы сказал: класс-флюгер...
     - Флюгер? Почему же? Что-то мне не очень нравится, мастер, ваша  манера
спорить! Вы не даете говорить другим...
     - Да, мы всегда занимаем выжидательную позицию, а затем  становимся  на
сторону победителя, на сторону группы победивших богачей. Бедные никогда  не
выигрывали, и если до сих пор выгоду получал тот класс, который мы  называем
"средним", так это потому, что мы всегда плыли по воле волн,  -  подчинялись
воле крупных  капиталов  и  военных  группировок.  Мы  -  это  ремесленники,
коммерсанты, люди разных профессий, но  на  этот  раз  наши  выгоды,  выгоды
спекулянтов, лопаются.
     -  Времена  изменились,  мастер...  -  вмешался  другой  собеседник,  с
миндалевидными глазами,  выпученными  и  блестящими;  он  перестал  тасовать
карты, которые от потных рук стали совсем влажными.
     Пьедрасанта опять подал голос:
     - И я считаю, что времена изменились!
     - В пользу тех, о ком я говорю!
     - Нет, сеньор, в пользу тех, о ком я говорил! Быть может, вы не знаете,
что дон Хуанчо Лусеро  обратился  вчера  вечером  в  комендатуру  полиции  с
просьбой выделить наряд для охраны его дома?
     - А, это потому, что вчера вечером его дом хотели  взорвать!  -  сказал
игрок, перетасовывавший карты.
     - Если  у  мастера  хорошая  память,  то  он  должен  понять,  что  это
означает... Дон Хуанчо Лусеро!..
     - Да, кажется невероятным... Но в полицию обратился не  дон  Хуанчо,  а
другой, которого зовут Лино,  -  помните,  с  ним  была  целая  история,  он
влюбился в какую-то сирену, тогда еще уверяли, что  он  будто  бы  рехнулся,
иначе его привлекли бы к судебной ответственности.
     - Дон Лино  или  дон  Хуанчо  -  не  имеет  значения.  Это  лишний  раз
доказывает, что времена изменились и те, кто вчера, как,  например,  Лусеро,
могли кричать в  лицо  коменданту  полиции,  что  они  не  нуждаются  в  его
протекции, поскольку они-де солидарны с народом, то  теперь  эти  же  Лусеро
бегут к коменданту и просят,  чтобы  он  прислал  солдат  охранять  их  дом,
который, кстати, больше похож на дворец из "Тысячи и одной ночи".
     - Мы никогда не сможем прийти к единой точке зрения, Пьедра,  однако  я
считаю, что все, о чем вы говорите, лишь подтверждает мой  взгляд  на  вещи.
Братья Лусеро, которые, собственно, даже не принадлежали к среднему  классу,
а были кость от кости из народа, уже забыли о своем происхождении и, что еще
хуже, - забыли об идеалах того человека, который оставил им свое  богатство;
они примазались к власть имущим. В конце концов они поступают так же, как  и
Айук Гайтаны и Кохубули, только те уже порастрясли свои денежки...
     - Когда рак спит, его река уносит! Вот  их  и  утащил  в  своих  когтях
Зеленый Папа, недаром его символом избран не голубь святого  духа,  а  орел.
Говорят, он за гроши скупал их акции, когда была паника, когда прошел  слух,
будто наши банановые земли отойдут к другому государству.
     - Наши? Легко тебе говорить, но учти, что промахи обходятся дорого и ты
косточки сможешь поломать...
     Эти слова произнес один из тех, кто хранил молчание на протяжении всего
спора. Большой друг Пьедрасанты, он подошел к нему и похлопал его по  спине,
давая понять, что все это было сказано в шутку.
     - Ты бы оставил колоду в покое и рассказал  нам,  что  произошло  вчера
вечером и как хотели взорвать дом братьев Лусеро... - с  трудом  выдавил  из
себя парикмахер; его душил приступ астмы, и он прямо-таки с головой  ушел  в
кресло.
     - Подробностей я не знаю, но, кажется, их кто-то предупредил. Покушение
связывают с приездом некоего сенатора или какого-то другого важного лица  из
"Платанеры"... Этот мистер должен был прибыть под видом "доброго соседа"...
     - И прибыл... - бросил игрок, тасовавший карты.
     - Ложь!.. - Зубы парикмахера звякнули, как клавиши пишущей  машинки.  -
Они сами распустили  этот  слух,  чтобы  выпросить  у  правительства  оружие
накануне всеобщей забастовки на Тихоокеанском  побережье.  На  Атлантическом
события уже развернулись, но  забастовщики  -  не  динамитчики.  Это  мирное
движение, и подтверждением того, что никакого покушения не было, служит  тот
факт, что управляющий и  другие  чиновники  заняты  подготовкой  к  матчу  в
бейсбол на участке, который, кстати, уже наполовину выровняли.
     - Зато столько было шума! Все устроили в связи с приездом  этого  типа,
который прибыл якобы с инспекцией, - настаивал тасовавший карты.
     - Мне известно следующее: они серьезно озабочены проблемой  забастовки.
Хотят узнать, не вмешаются ли  братья  Лусеро,  чтобы  утихомирить  страсти.
Видимо, они плохо информированы...
     Чей-то мул с металлическим колокольчиком на шее во главе целого стада -
десять, двадцать, сорок мулов - появился на площади;  и  вместо  того  чтобы
идти по дороге, животные протопали по травяному ковру  английского  парка  -
гордости  алькальда  -  и  пересекли  газон,  вызвав  страшный  переполох  в
алькальдии. Дежурные швыряли в них палки, служащие выбежали из контор, а дон
Паскуалито, не в силах покинуть свое кресло, чуть было не потерял сознание.
     Поток  мордастых,  ушастых,  лоснящихся,  выбивающих  подковами   искры
животных остановился,  ошалело  закрутился  на  месте  под  вопли  дежурных,
бросавших в мулов палки, махавших шляпами.  На  помощь  дежурным  алькальдии
сбежались  жители  соседних  домов  и,  разумеется,  ребятишки,   высыпавшие
отовсюду.
     Из  церкви  выскочил  священник.  Что  случилось?  Что  происходит   на
площади?.. Как был, в стихаре, забыв снять  эстолу  с  шеи,  он  поспешил  к
Пьедрасанте и другим завсегдатаям "Равноденствия", бросившимся на улицу, как
и все остальные, поглазеть на происходившее.
     - Вот видите, падре, как мы живем здесь... - комментировал Пьедрасанта.
- На малейший шум мы срываемся с места. Не только вы, но и все мы  побежали,
даже кричали: "Святый боже!"
     - Не будет ли правильнее сказать, мой добрый Ихинио, что  мы  находимся
на кратере вулкана?
     -  Вы  имеете  в  виду   вызов,   брошенный   вам   североамериканскими
евангелистами, соревнование с ними?
     - Ну, что вы! Никакого соревнования с ними не может быть, и ни о  каких
сравнениях не может быть и речи.
     - Мне стало известно, что эти евангелисты  купили  пустырь,  собираются
строить свою часовню. Тот, кто хочет  нас  завоевать,  даже  к  богу  своему
тащит...
     - Ты же Пьедрасанта {Piedra santa - святой камень (исп.).},  и  тебе-то
надобно бы знать, что господь един, а все прочее - богохульство!..
     -  В  ваше  отсутствие,   падре,   они   очень   активно   действовали,
распространяли разные брошюры и - что особенно важно - раздавали деньжата...
     - Что ж, увидим,  увидим...  -  С  этими  словами  священник,  подобрав
сутану, отправился снова крестить.
     Пошел он, уверенный в том, что... И все  пошли  восвояси,  уверенные  в
том, что... дело началось.

XXIII

     По утоптанной земле босые ноги ступают мягко, неслышно, зато  громко  и
жестко топчут землю ноги в башмаках. Больше  босых,  меньше  обутых.  Больше
знойного мрака  с  мерцающими  звездами  и  меньше  света  -  желтого  света
керосиновых ламп, слепящего белого света ацетилена,  светильников  у  дверей
лавчонок и фонарей - красных, треугольных  -  знак  того,  что  здесь  можно
отведать тамаль.
     Зноем пропитана одежда, зноем она пахнет - совсем немного самой  легкой
одежды на горячей темной коже, люди глазеют на танцы под сарабанды.
     Землистое молчание земляной реки, тронувшейся с места... Больше мужчин,
чем женщин. Детишки взобрались на спины отцов. Белые сомбреро, черные  косы.
Больше белых сомбреро, чем черных кос. Чернеют косы и распущенные волосы  на
светлых и цветастых рубашках и блузах.  Белеют  сомбреро,  а  где  кончаются
сомбреро, там начинается темнота.
     Сарабанды отличались  ценой:  в  самой  дорогой  за  один  танец  берут
двадцать пять сентаво, в самой дешевой - десять. Обе сарабанды расположились
там, где главная улица поселка вливается в площадь с английским парком  дона
Паскуалито, Первого гражданина, как он сам себя называл; по вечерам  площадь
освещалась  паровозным  прожектором,  установленным  Первым  гражданином  на
здании муниципалитета, и его гости, усевшиеся в плетеных  креслах,  казались
пассажирами призрачного  поезда,  двигавшегося  без  рельсов  куда-то  через
поселок.
     В "Бризах Юга" - сарабанда что надо! - танцоры, выходившие на площадку,
сбитую из плохо обструганных и плохо пригнанных досок, оставляли на контроле
шляпу, если она фетровая, и  спичками,  засунутыми  за  ленточку  на  тулье,
отмечалось количество танцев,  протанцованных  ее  владельцем,  и,  если  он
танцевал много, его шляпа походила на  корону  из  спичек.  В  "Бризах  Юга"
столики были покрыты скатертями, официанты обращались к  клиентам  на  "вы",
разрешалось бросать окурки на пол, потому что здесь босиком не танцевали,  и
даже имелись туалеты, которыми, правда, пользовались не все: чтобы добраться
до них, надо было обладать  ловкостью  циркового  эквилибриста,  куда  проще
воспользоваться темнотой гостеприимной ночи.
     Другая сарабанда - "Голубые горизонты" - напоминала  огромную  тюремную
камеру, куда можно было проникнуть через вход,  очень  похожий  на  запасную
лазейку-ширму, за которой скрываются в  минуту  опасности  тореро  на  арене
корриды. Здесь танцующие  пары  отделялись  от  остальной  публики  канатом,
протянутым посередине площадки, и те, кто мог наличными  оплатить  следующий
танец, нагибаясь, подлезали под канат. Столиков здесь наперечет,  все  равно
что их и нет.  Вокруг  площадки  расставлены  скамьи  и  стулья.  Объявления
гласили: "Запрещается бросать окурки на пол, иначе  сеньориты  могут  обжечь
ноги".
     Зевак собиралось раза в три  больше  самих  танцоров.  Они  внимательно
следили   за   танцующими   парами,   обливающимися   потом,    молчаливыми,
изнемогающими от бурных ритмов. Несколько человек, с виду индейцы, плясали с
суровыми, сосредоточенными лицами, будто находились  в  церкви;  они  скорее
шествовали под музыку, медленно двигаясь по площадке, временами подпрыгивали
вместе с партнершей, которую обнимали, но которая, казалось, не существовала
для них. Танцевали только со знакомыми.  Мария  Хоштапак  и  Лукас  Тибурон,
Андреа Сурса и Луис Гертрудис, Хуана Сантос и...
     Метисы танцевали вызывающе, словно их  демоны  толкали,  как  говаривал
падре Феху, который по субботам оставался в поселке, чтобы  не  опоздать  на
воскресную мессу, и иной раз, правда не слишком часто, заходил взглянуть  на
сарабанды.
     Метис изо всех сил  прижимает  к  себе  женщину  и  шепчет  ей  на  ухо
комплимент или просто что в голову взбредет.
     В "Бризах Юга", где танцевали креолы, все время слышались разговоры,  и
в перерывах, когда музыка замолкала, и во время танцев -  будь  то  фокстрот
или вальс, танго, сон или пасодобль.
     В  сарабанде  "Голубые  горизонты"  танцевали  люди  попроще.   Индейцы
переняли от  своих  предков  особое,  религиозное  отношение  к  танцу,  оно
требовало хранить молчание.
     Пьяные вопли, выстрелы в воздух, взрывы шутих. Заблудившиеся  коровы  и
лошади бродят по праздничной площади, как лунатики...
     Пьедрасанта решил получше осветить  свое  заведение,  расставил  кругом
столики, как бы отгородив свою танцевальную площадку,  и  завел  фонограф  -
если бы дела шли хорошо, купил бы виктролу, а то и маримбу бы поставил,  как
в сарабандах; пока же, когда так мало народу и так мало  прибыли,  хватит  и
фонографа, и, между прочим, его музыка в многоголосице маримб  звучала  даже
забавно - точно кто-то болтал на каком-то иностранном языке.
     Алькальд вызвал  самого  энергичного  дежурного  и  послал  спросить  у
Пьедрасанты, кто дал ему разрешение устроить танцы возле лавчонки. Дежурный,
в самодельных сандалиях, насквозь  пропахший  потом  -  он  натянул  еще  не
просохшую одежду - вернулся  и  доложил  дону  Паскуалито,  что  дон  Ихинио
получил устное разрешение от сеньора коменданта.
     - Посмотрим, -  сказал  алькальд,  -  посмотрим,  что  он  скажет,  как
прибудет патруль...
     И вскоре нагрянуло целое войско - солдаты, построившись в два ряда, шли
затылок в затылок. Среди "гляделок" - их называли так за то, что они  только
глазели на танцы в сарабандах, - пронесся  клич:  "Спасайся  кто  может!"  И
прежде чем патруль пустил в ход приклады,  зеваки  разбежались,  совсем  как
куры при виде ястреба; остались или задиры, самые петушистые, или  те,  кто,
видно, был в сговоре с самим дьяволом. Солдаты рассыпались, словно зерна  из
кукурузного початка -  рука  на  оружейной  сумке,  винтовка  за  плечом,  -
бросились преследовать тех, кто не успел удрать и спрятаться в  зарослях,  в
овраге или на плантации.

                    ...В безбрежных просторах моря,
                    моря,
                    мы видим - подводные лодки проходят,
                    проходят...

     Свет фонарей и сухое эхо выстрелов в глубокой,  будто  морской  темноте
отмечали те места, где патруль обнаруживал  людей,  певших  эту  запрещенную
песню:

                    ...В безбрежных просторах моря,
                    моря,
                    мы видим - подводные лодки проходят,
                    проходят...

     - Да, жестковато, падресито... - заметил Пьедрасанта, вернувшись к себе
и обращаясь к падре Феху, который,  укрывшись  за  стойкой,  как  у  себя  в
комнате, потягивал из чашки горячий шоколад.
     - Превосходный, хорошо сварен...
     - Да не о шоколаде речь, я говорю  об  этом  ужасном  патруле,  который
стреляет и стреляет...
     - Ну, вам-то, Ихинио, нечего беспокоиться...
     - Ай, падре Феррусихфридо, в  лучшем  случае  обыщут  и  разграбят  мое
заведение, а меня бросят в тюрьму. Пойду разбужу жену.  Бедняжка  еще  спит.
Пора ей вставать, тесто поднялось. По  субботам  чем  только  не  приходится
заниматься: и танцы, и выпивка...
     Помощник  дона  Ихинио,  бегавший  узнавать,  кто  начальник   патруля,
вернулся  с  докладом.  Он  запыхался,  с  трудом  переводил  дух.  Прибыли,
оказывается, два офицера, Каркамо и Саломэ. С частью отряда Саломэ остался в
поселке, а Каркамо преследует в горах мятежников.
     Пьедрасанта вздохнул с  облегчением:  по  его  убеждению,  с  капитаном
Саломэ его связывали дружеские узы; он знавал его еще  младшим  лейтенантом,
когда ждали, что вот-вот вспыхнет война из-за пограничных  споров.  Вернулся
Саломэ уже в капитанском чине.
     Покинув площадку у алькальдии, залитую светом  паровозного  пр