жая   рабочих
Бананеры.
     - Нечего спешить, - вмешался Самуэлито, - мы не пари разыгрываем, здесь
дело серьезное, а то потом придется в затылке чесать!
     Его поддержал Самуэль.
     - Да, как уже сказал мой брат, не  все  уполномочены  сегодня  же  дать
ответ  товарищам  из  Бананеры...  -  Его   прервали   восторженные   крики,
приветствовавшие героических рабочих Бананеры. - Но поскольку  это  дело  не
шуточное, то завтра  мы,  все  рабочие  Тикисате,  сможем  собраться  и  уже
окончательно - без всякой сумятицы - решить, идем мы на забастовку вместе  с
рабочими Бананеры или не идем. Итак, завтра мы должны ответить: да или  нет.
По-мужски ответить.
     - Конечно, да!.. Конечно,  да!..  Так  и  будет!..  Так  и  будет!..  -
отовсюду неслись возбужденные крики.
     В конце концов решили на следующий день  провести  собрание  на  Песках
Старателей.
     Один из Старателей подошел к столу, спиной к которому стоял Табио  Сан,
- он о чем-то говорил с Флориндо Кеем.
     Обернувшись, Табио Сан лицом к лицу встретился со старым Старателем.
     - Вы, конечно, уже забыли, как меня зовут  -  Эфраин  Сальватьерра,  и,
быть может, не помните, что мы когда-то работали вместе. Тогда вы  выглядели
по-другому, лицо совсем другое, не узнать. Как поживаете?
     - Хорошо, сеньор Эфраин, вот снова здесь...
     - Я, быть может, и последний человек, но решимости у  меня  по-прежнему
много, и мне, например, не очень-то нравится, что вас называют  Сан,  с  нас
уже хватает дяди  Сэма...  -  Он  засмеялся,  синеватые  губы  раздвинулись,
обнажив крепкие белые зубы. - Лучше, если мы будем называть вас Сансур,  так
точнее, верно?
     - Во всяком случае, я - это я.
     - Оно, конечно, по имени зовут даже святых, и мне думается, что Сан  не
звучит, лучше Сансур, похоже на Санто дель Сур... {Santo del  Sur  (исп.)  -
святой Юга.} Вот я заставил замолчать одного типа, он бродил тут,  вынюхивал
да выведывал, кто вы такой - рабочий или агитатор. Сукин сын, я ему  сказал,
чего ты хочешь, этот человек вместе с нами  здесь  работал,  вместе  с  нами
вырубал заросли, сеял на своей делянке, собирал урожай - маис и бобы -  себе
на пропитание, а потом исчез, как все, и вернулся, как  все  возвращается  -
подобно имбирному корню. Все улетучивается - подобно запаху тамаринда!
     Очень немногих слов было достаточно Табио Сану, чтобы  вспомнить  былые
времена, когда он - с лицом, измененным под воздействием ядовитого  кактуса,
- бродил по этим плантациям. Горячо обнял он  Сальватьерру  -  еще  крепкого
старика, костлявого и жилистого, с такой черной кожей, будто обуглилась  она
под солнцем, и с белой бородой,  мягкой-мягкой,  -  в  нем  было  что-то  от
Пополуки и что-то от Кайэтано Дуэнде.
     Подошел Флориндо Кей и прервал его воспоминания. Однако  Табио  Сан  не
дал ему и слова вымолвить, поспешил высказать свою мысль:
     - Нужно бросить в работу наших людей,  не  теряя  ни  минуты.  Я  почти
уверен в том, что Компания попытается обезглавить наше движение  и  увеличит
заработки, не поскупится на туманные обещания кое-каких улучшений,  об  этом
уже поговаривают. Компанию, видно, не смущает то, что наш профсоюз уже обра-
зован. Если это случится, Флориндо, мой дорогой Флориндо, то  мы  проиграем.
Будет очень трудно  вовлечь  людей  в  забастовку  солидарности  с  рабочими
Бананеры, со студентами, учителями, со  всей  страной,  вступающей  на  путь
всеобщей забастовки!.. - Он замолчал - они удалялись  от  ранчо,  в  котором
проходило собрание, продолжавшееся до  наступления  дня,  -  уже  пора  было
вернуться в свое убежище, в другое ранчо, не меньшее, но более спокойное,  с
бородатой крышей, свисающей до земли, с зарослями бурьяна вокруг. - Свобода,
Флориндо, имеет более притягательную силу, чем хлеб! Я как-то никогда раньше
этого так не ощущал! За свободу поднимаются даже камни,  а  бастовать  из-за
хлеба - кое-кого еще берут сомнения.
     - Здесь был... - произнес Флориндо, следовавший за Сансуром, когда  тот
уже наклонил голову, чтобы войти в ранчо, служившее ему  убежищем.  -  Искал
тут тебя... - Сан бросился в гамак, будто камень в колодец. - Искал тут тебя
товарищ Паулино Белее с вестями от Росы Гавидиа...
     - От Малены? - Табио Сан широко раскрыл глаза, ему даже показалось, что
под его тяжестью гамак прорвался, и, вместо того чтобы погрузиться в сон, он
покатился куда-то в пустоту.
     Табио Сан схватил Флориндо за руку - столь сильным было  ощущение,  что
он падает, и, пристально глядя в лицо друга, повторил:
     - Вести от Малены?..
     - Да...
     - Как же он их получил? Ведь место, где скрывается Малена, засекречено?
     - Нет, она уже не скрывается...
     - Ее раскрыли?
     - Она...
     - Она сдалась?
     - Нет, она вышла из подполья и теперь участвует в борьбе на улицах.
     Сансур зажмурил глаза, опять раскрыл, поискал взглядом  друга,  который
сжал его руки, как бы воодушевляя и подбадривая его.
     - Так я и знал... - Он тяжело вздохнул, будто вез на своих плечах гору.
- Сердце меня не обмануло...
     - Велес рассказывает, что Малена  выступила  с  великолепнейшей  речью,
очень мужественной. На студенческом митинге она требовала голову Зверя...
     - Голову или отставку? - спросил Сан.
     - Нет, она, видимо, решила, что мало отставки... Голову! - и уже совсем
тихо, увидев, что Табио опять рухнул в гамак, Флориндо повторил: - Лишь один
бог знает, почему лягушки сидят под камнями! Лишь бог знает,  почему  сирены
плавают в глубинах моря!.. Лишь бог знает, для чего женщины созданы...
     Раскачиваясь в гамаке, забыв о самом себе, о собственной  тяжести  и  о
тяжести собственных мыслей, Табио Сан нервно сжимал пальцы и молчал,  словно
потерял дар речи, словно его ударили по голове. Ему казалось, что он  рухнул
с высоты. "Наконец!.." - повторял он про себя, с  трудом  переводя  дыхание.
Временами он вглядывался в окружающие предметы, временами перед ним возникал
образ Малены,  которая  поднялась  на  баррикаду  во  фригийском  колпаке  с
белоголубым знаменем - национальным знаменем Гватемалы - и  требует  громким
голосом - могучим, как камни Серропома, -  голову  тирана.  Сердце  едва  не
вырывалось из груди. А память восстанавливала прошлое - ту ночь, когда, стоя
спиной к книгам в библиотеке школы, Малена плакала и была  подобна  изваянию
на носу древнего корабля, которое плачет  брызгами  волн;  в  ту  ночь  она,
показав ему свой дневник, просила его уйти, покинуть ее. И вот в той же позе
она представилась ему на баррикаде -  только  она  не  плачет,  она  требует
отмщения; волосы развеваются, как пламя горящих факелов; во весь  голос  она
требует: го-о-о-лову тирана!  Глаза  ее  устремлены  в  вечность,  туника  и
покрывало каскадами ниспадают к обнаженным ногам, обутым  в  сандалии,  -  -
совсем греческая богиня! Сердце билось все сильнее и сильнее, и в глазах его
исчезало видение Малены-мстительницы; он чувствовал, как цепенеет его  тело,
как  тревога  за  судьбу  скромной  учительницы  из  Серропома  все  сильнее
охватывает его.  Просить  голову  тирана,  когда  другие  лишь  требуют  его
отставки. Почему же голову? Почему эта сельская Саломея  -  строгий  костюм,
туфли на низком каблуке, мужские наручные часы,  походка  классной  дамы,  -
почему эта плебейка  посягает  на  коронованную  голову?  Его  меловые  зубы
блеснули, как будто он пытался выжать улыбку на встревоженном лице;  да,  он
усмехнулся, представив себе облик Mалены-директрисы,  и  тут  же  подумал  о
своем, не менее смешном и не менее жалком виде - не похож ли  он  сейчас  на
беспомощную рыбешку, запутавшуюся в сетях, - в этом гамаке,  подвешенном  на
кольцах в ранчо, - рыбешка  бьется  в  золотых  лучах  солнца.  Вернуться  в
столицу? Это было бы всего благоразумнее. Защитить Малену. Это  самое  малое
из того, что он мог сделать. Бежать в столицу. Но что мог сделать он,  когда
голова его оценена властями. Если он  еще  и  жив,  то  только  потому,  что
товарищи заботливо его охраняют. Сказать им, что он отправляется  на  помощь
Росе Гавидиа? Ему, конечно, ответят, что девушка может действовать  сама  по
себе, а если не сможет, тем хуже для нее... Он ворочался в гамаке,  а  мысли
не  давали  покоя,  слова  текли  одно  за  другим:  "Что  ты  думаешь,  ты,
горе-Марат? Почему ты считаешь, что  Малена  поступает  безрассудно,  требуя
голову _Зверя_, не довольствуясь его отставкой? Разве это не компенсация  за
твою голову? Разве не требовал он, чтобы тебе отрубили голову и принесли ее,
окровавленную, мертвую, на золотом блюде, которое ему подарило  его  Зеленое
Святейшество? Разве он не требовал, чтобы отдельно ему поднесли в  бокале  с
солью, лимоном, перцем и кетчупом твои глаза, чтобы он мог  выпить  их,  как
два сырых яйца?"
     Сан резко перевернулся в гамаке. Что  можно  сделать,  как  помочь  ей,
защитить ее? "Защитить ее... ты защитишь ее... ты?., ты?.." Он остро  ощутил
тишину. Мелькнула мысль: "В конце концов...  в  конце  концов...  ничего!.."
Ничего он не может сделать, ничем не может помочь,  и,  кроме  того,  нельзя
покинуть свой боевой пост, когда на карту поставлена всеобщая забастовка  на
плантациях  "Тропикаль  платанеры"!  Поддержит  или  не  поддержит  Тикисате
стачку, которую объявят рабочие Бананеры в ноль часов следующего дня?  Можно
ли рассчитывать, что  поддержат,  пока  рабочие  не  организованы,  пока  не
пробудилось еще их классовое самосознание, тем более что Компания,  несмотря
на  наличие  рабочего  профсоюза,  будет  и  впредь   предлагать   повышение
заработков, улучшение условий труда. Остается  одно  -  действовать  быстро.
Если не удастся начать всеобщую забастовку - тогда надо поставить  вопрос  о
символической  стачке  -   двенадцатичасовой,   двадцатичетырехчасовой   или
сорокавосьмичасовой, по возможности дольше, хотя и в  этом  случае  Компания
может одержать  победу;  ее  план  прост  -  убить  в  зародыше  профсоюзное
движение.
     А... если откажутся?.. Если рабочие откажутся поддержать  символическую
стачку, чтобы не потерять обещанных Компанией прибавок?..
     Он вылез из гамака, моментально забыв о Малене, - его охватило какое-то
тяжелое предчувствие, - и пошел искать  Кея.  Тот  занимался  приготовлением
завтрака - он подлил чуть-чуть холодной воды в кипящий  кофе,  чтобы  скорее
отстоялся, потом выложил на стол сахар, кусочки хлеба, ломтики свежего  сыра
и ветчины. Оба были поглощены своими мыслями и  долго  молчали,  прежде  чем
сделать первый глоток.
     - Вот дьявол! - воскликнул Кей, чуть было не выплюнув горячую жидкость,
и быстро втянул в себя воздух, словно желая остудить язык.
     Табио Сан заговорил о своих опасениях по  поводу  всеобщей  забастовки:
потерпеть поражение - худшее из всего, что может произойти, и в  силу  этого
следовало бы призвать рабочих к  молниеносной  стачке,  к  стачке  всего  на
несколько часов.
     - В таком случае я смог бы поехать...
     Казалось, вместе с хлебом и ветчиной он хотел  разжевать  и  проглотить
свои слова. Кей сразу же понял, что Табио Сан, конечно,  хочет  ехать  из-за
Малены, но ничего не сказал - ему было ясно, что любые его  доводы  были  бы
бесполезны. Табио Сан пытался найти выход из положения: долг  заставлял  его
оставаться здесь, а любовь звала  лететь,  лететь  на  помощь  той,  которая
бросала вызов на баррикадах столицы... Там решалась  ее  судьба...  Что  мог
сделать Табио Сан, когда решалась и их общая судьба, судьба всех -  все  они
захвачены потоком и каждый предоставлен самому себе.
     - Надо будет еще хорошенько все продумать, все изучить и быть наготове,
когда загудит сирена. Мне кажется, что это чрезвычайно важно, - говорил Кей,
проглотив кусок. (Сколько мыслей исчезло вместе с этим кусочком сыра, с этим
кусочком хлеба, с этим глотком кофе!) Он не показал вида,  что  ему  понятна
внутренняя борьба, происходящая в сердце друга.  -  Действительно,  важно...
важно обсудить  проблему  символической  стачки,  забастовки  на  двенадцать
часов, на двадцать четыре или на сорок восемь часов...
     - Об этом и я думаю, - подхватил Сан,  пытаясь  освободиться  от  своей
тревоги, от мыслей о Малене. Он видел, как она выходит из маленькой лачуги в
предместье углежогов, где он покинул ее  с  Худаситой,  как  она  спешит  на
студенческие собрания, на демонстрации, на баррикады.
     - Несомненно... - послышался голос Кея, который  искоса  поглядывал  на
Октавио  Сансура,  Хуана  Пабло  Мондрагона,  этого  бунтаря,   заговорщика,
революционера-подпольщика, человека, всегда находившегося на  передовой,  на
самом опасном участке  борьбы.  -  Несомненно,  товарищ,  мы  уже  не  можем
выжидать и не можем прибегать к тактике отхода. А в конце концов,  разве  не
подобной тактикой определялась бы символическая стачка? У  нас  нет  другого
выхода, кроме всеобщей забастовки. Сегодня и завтра мы  должны  мобилизовать
всех, кто может нам в этом помочь.
     Сан поднялся с места.
     - Есть ли какая-нибудь возможность  разузнать  о  Малене?..  -  Сколько
чувства было в его голосе, когда он произнес ее имя!
     - Прямой - нет... - Встал и Флориндо и, подойдя к Табио Сану,  дружески
похлопал его по плечу. - И будет лучше, если... pas de nouvelles... {Никаких
новостей... (фр.).} Тебе не кажется?..
     Табио Сан не отвечал. Гамак, пот, мошки, зубочистка...
     Надо подождать товарищей и обсудить с ними план действий.
     Бесполезно раскачиваться в гамаке,  все  равно  не  чувствуешь  никакой
свежести. Скрип колец гамака выводил его из себя. А  тут  еще  привязывались
надоедливые мошки, липли к лицу.
     - Надо поскорее достать радиоприемник, - сказал Табио Сан, расправляясь
с очередной мошкой, впившейся ему в шею.
     - Я уже поручил Андресу Медине, - ответил Кей.  -  Он  должен  принести
приемник с батареей. Кроме того, у меня дома работает товарищ, который знает
стенографию. Уже двое суток он записывает все официальные радиосообщения  из
столицы. -  Заметив  жест  Табио,  как  бы  спрашивавшего,  для  чего  могут
понадобиться сообщения, прошедшие цензуру, Флориндо, затянувшись  сигаретой,
добавил: - Записывается также информация, которую  передает  радио  Мексики,
Панамы и Кубы...
     Табио Сан устроился в гамаке поудобнее - он уже отвык спать в гамаке, а
ему нужно было выспаться, прежде чем придут люди.
     - Удар, - сказал он, покачиваясь, -  должен  совпасть  с  надвигающимся
политическим кризисом,  который,  в  свою  очередь,  углубит  забастовка  на
плантациях... Тогда это будет действительно удар... - повторил он,  устремив
пристальный взгляд куда-то в пространство, словно желая предугадать будущее.
     Татуировкой покрывали мошки его тело. Сетка гамака впивалась  в  потную
кожу. Он все сбросил -  рубашку,  брюки,  туфли,  остался  в  одних  трусах.
Растянувшись в гамаке, искал он сна, однако как далеки друг от друга веки на
глазах и как трудно зажмурить, сомкнуть их -  они  так  же  далеки  друг  от
друга, как фешенебельные квартиры многоэтажного здания, где живут  белокурые
люди,  жующие  табак  или  жевательную   резинку,   от   подвалов,   набитых
человеческими отбросами - мужчинами, женщинами,  лишенными  надежд,  детьми,
одетыми в лохмотья...
     Но вот уже повсюду, врываясь в двери и окна, отдаваясь эхом  по  крыше,
проникая в патио и коридоры, раздается гневный голос Малены, поднявшийся над
пепельными полями  и  требующий  голову  тирана.  И  похоже,  в  самом  деле
претворяются в жизнь ее слова - огонь можно найти и под  пеплом.  Табио  Сан
зажмурил глаза - ведь говорят, что в день воцарения  Справедливости  закроют
глаза погребенные. Чудо свершалось. Народ воскресал.


 * ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ *

XXXVII

     Гривы, глаза, хлысты, шпоры, каски, стремена, и  пылища  -  всадники  и
кони будто стерли линию дороги, и меловая пыль, взвихренная  ими,  осела  на
листве  деревьев  да  на  темно-темно-синей,  почти  аспидной  доске   неба.
Укрывшись в кустарниках возле хижины,  где  находился  Табио  Сан,  дозорные
переглядывались друг с другом - благо расстояние было велико -  и  взглядами
как бы совещались меж собой. Ловкие, гибкие,  они,  как  зайцы,  рассыпались
среди густых кустов эскобильи, спасаясь от цепких колючек "лисьего  хвоста",
острых когтей сарсы и зорко следя за каждым, кто приближался к ранчо; другие
взбирались по  откосу  к  хижине  с  тревожными  вестями,  а  третьи,  самые
отважные, оставались на сторожевых постах с винтовками  и  мачете  в  руках,
готовые ответить врагу острым лезвием и свинцом.
     Ослепляющий полдень. Земля и небо затаили дыхание. Зной нестерпим.  Все
ближе и ближе столбы пыли. Табио Сану доставили первые сообщения о том,  как
настроены пеоны на плантациях - за забастовку или  против  нее.  То  и  дело
люди,  собравшиеся  в  ранчо,  выходили  на  порог,  чтобы  посмотреть,  что
происходит вокруг. Они готовы были - в случае опасности -  превратить  Табио
Сана  в  невидимку,   помочь   ему   спуститься   по   глухой   тропинке   в
овражек-тайничок, со всех сторон закрытый  тесно  переплетенными  лианами  и
непроходимыми зарослями.
     - Это либо сельская, либо конная... - заметил один из тех, кто вышел из
ранчо и наблюдал за приближавшимся облаком пыли.
     - Та или другая - одинаково хорошо, тезка, что сельская, что конная...
     - Не совсем одинаково. Сельская - это значит полиция, а конная -  стало
быть, военная, - кавалерия.
     - Разница, конечно, есть, что верно, то верно, -  но  обе  верхом...  -
вмешался третий, коренастый и широкоплечий  человек,  стоявший  близ  двери,
чтобы в случае чего скрыться побыстрее - не из-за трусости,  а  "потому  как
семья большая".
     Но пока что повода для тревоги не было. Кто сказал "страшно", тот  умер
накануне, и уже труп трупом! Люди на лошадях ехали из окрестных  селений  по
своим делам. Да и трудно было  бы  сейчас  отыскать  какую-нибудь  власть  в
деревнях и поселках. Алькальды и альгвасилы куда-то улетучились, как  только
донеслись первые вести о беспорядках в столице. А гарнизоны получили приказы
не покидать казарм, и если прикажут - сражаться до последнего патрона. Какая
странная тишина! Молчание пустоты, пустынных площадей и  улиц,  прекративших
жить  своей  обычной  жизнью  и  замерших  в   ожидании,   быть   может,   -
потусторонней. На деревьях висели удивительные плоды. Это были  полицейские,
которым не удалось скрыться. В панике они  даже  пытались  сбросить  с  себя
форму, и был,  например,  такой  случай,  когда  двое  полицейских,  подобно
сиамским близнецам, пытались натянуть одни и те же штаны толстого  сержанта,
по штанине на брата, и в таком виде бежать.
     - С-сукины дети!..
     Выкрики и выстрелы, опалившие воздух, внезапно раздались из  туч  пыли,
поднявшихся под крышами Тикисате. Это улепетывали те, кто опасался встреч  с
вооруженными людьми в поселке или на плантациях. Не знали беглецы, что  люди
уже давно запаслись пулеметами  и  тщательно  их  припрятали.  На  пустынных
улицах и под сенью банановых листьев люди, потягивая агуардьенте из  бутылки
с этикеткой, на которой  изображен  тукан  с  огромным  клювом,  говорили  о
забастовке, а если иные и не говорили вслух, так все равно думали о том, что
пора снести головы кое-кому из гринго, сжечь их дома и очистить  продуктовые
лавки Компании!
     Много раз пытался  управляющий  Компании  переговорить  по  телефону  с
комендантом, но связь была прервана. Потеряв всякую надежду  соединиться  по
телефону, управляющий послал своего секретаря, Перкинса, просить полковника,
чтобы   тот   направил   воинские   части   охранять   жизнь   и    интересы
североамериканцев, которые,  -  разумеется,  отнюдь  не  ввиду  опасности  -
перестали было пить виски (впрочем, некоторые,  наоборот,  увеличили  дозу),
разжигать трубки и чавкать жевательной резинкой. С  диванов  и  качалок  они
любовались небом из окон своих коттеджей, где  всегда  царила  искусственная
весна, и делали вид, будто ничего не с