ию своей фирмы среди пустых клеток.  "Беда  не  приходит  одна,  -
повторял он, - у несчастья всегда есть близнецы!.. Заплачу все долги и лучше
останусь без штанов, без всего, только бы судья не  назначил  меня  опекуном
Панегирики!.."
     Нужен был адвокат, хороший адвокат, который защитил  бы  его  -  не  от
человека, уже не представлявшего собой угрозы,  а  от  подлинной  опасности:
его, Ронкоя Домингеса, разыскивали, чтобы официально уведомить о передаче  в
его собственность совы в порядке частичной компенсации понесенного ущерба.
     Однако адвоката так-таки и не потребовалось. Сову убили камнем,  и  она
валялась на полу - комочек нежнейших перьев,  в  которых  не  билось  больше
сердце. Миссию уничтожения совы взял на себя носильщик, чтобы не  умереть  с
голоду. С тех пор как он перевез ее на своей тачке, на него посыпались беды.
Никто не давал ему заказов. Это было не убийство, а избавление. И, подойдя к
тачке, он приближал губы к колесу, будто говорил на ухо, в огромное  круглое
ухо: "Радуйся, тачка, теперь будет у нас работа. Сова сдохла,  будет  у  нас
работа!"

     ...Наступила ночь, и, пожалуй, не было смысла кудато ехать дальше, да и
переговорили они обо всем. Хуамбо получил задание спуститься  на  побережье,
где помощник Табио Сана даст ему дальнейшие инструкции.  Внук  сеньора  Непо
ждет их у железнодорожной линии.
     Дамиансито уже был на условленном месте. Пора прощаться.  Хуамбо  пожал
руку Октавио Сансура, запачканную известью, и горячо повторил слова  боевого
клича:
     - "Чос, чос, мойбн, кон!.."
     Дамиансито ткнул палкой быков:  медлить  нельзя!  И  белая  от  извести
повозка - призрак на пепельных колесах - затерялась среди бескрайних  равнин
и молчаливых вулканов, залитых  лунным  светом,  растворилась  в  испарениях
щелочной воды, на глади  которой  луна  отражалась  масляным  пятном,  а  не
золотистым диском. Юпер скалил великолепные клыки, но не лаял - даже он не в
силах был нарушить величественный сон ночи и тишину покрытых золой долин.


 * ЧАСТЬ ВТОРАЯ  *

VII

     Выезжая на кривую, поезд начал сбавлять скорость. Гребнем  цепляясь  за
рельс, застонало, точно раненое, каждое колесо, и в каждом  вагонном  окошке
медленнее поплыли каменные отроги, и облака, и заливные луга, в этот  час  -
половина третьего пополудни - сливавшиеся в знойном мареве.
     Резкий лязг, завывание, скрежет вагонов заставили прийти в себя молодую
пассажирку, которая, надвинув на лоб шляпку из итальянской соломки, сидела с
отсутствующим видом, - скорее рослая девочка, чем женщина, она была одета  в
сшитый на заказ костюм темно-песочного цвета, придававший ей  вид  серьезной
дамы, пальцы ног скрыты в  туфельках  с  непомерно  высокими  каблучками,  а
темные   очки   скрывали   заплаканные   глаза.   От   внезапного   режущего
металлического визга она даже передернулась  -  этот  визг,  казалось,  рвал
барабанные перепонки, проникал в волосы, в зубы, звенел в ушах, несмотря  на
то что она зажала их ладонями. Почти на грани нервного приступа  -  как  это
случалось  с  ней  иногда  от  неожиданного  звонка  будильника,  -  она   с
лихорадочной поспешностью схватила чемоданы, заторопилась к выходу.
     Рельсы, шпалы, земляные насыпи, каменные  покрытия,  столбы,  семафоры,
кюветы, мосты - все оставляет позади гигантская  железная  змея,  изрыгающая
пламя и пар; хотя и сбавляет она скорость, но еще упорно сопротивляется - ни
за что не желает остановиться: ведь  нет  тут  никакой  станции,  одни  лишь
помехи на пути. Поезда отлично знают,  где  им  встретятся  большие  узловые
станции, а где транзитные, и подходят к ним, приветливо свистя  станционному
колоколу, отзываясь на его звонкие удары добродушным ворчанием пара и глухим
чиханием тормозов. И даже если бы машинист не суетился и никто не выходил  и
не садился бы на станции, поезда, подчиняясь  таинственной  силе,  замедляют
ход там, где надо. И останавливаются. Останавливаются, конечно, не так,  как
сейчас, когда вопреки воле пышущего жаром паровоза поезд замер под  открытым
небом, в чистом поле: приходится выполнять служебный долг перед  пассажиркой
с проездным билетом до 177-й мили...
     - Будто реку остановили,  чтобы  вышла  из  нее  прекрасная  сирена!  -
галантно заметил  один  из  пассажиров;  именно  с  ним  обменялась  в  пути
несколькими словами юная путешественница в темных  очках,  направлявшаяся  к
двери вагона. Кто знает, слышала ли она его или не слышала,  но,  во  всяком
случае, когда он хотел помочь ей нести чемодан, девушка искоса взглянула  на
него. Только этому пассажиру она сказала, как  ее  зовут,  и  сообщила,  что
назначена директрисой смешанной  школы  в  Серропоме,  куда  и  направляется
сейчас.
     Изо всех окошек высунулись головы пассажиров, пытавшихся узнать, почему
стоит поезд. Подъем?.. Авария?..
     - В машину попал песок? - завопил  какой-то  старик,  но,  видимо,  для
самоуспокоения тут же добавил: - Я этого, разумеется, не  утверждаю!..  Лишь
спрашиваю...
     - На путях лежит дохлое животное, и,  пока  падаль  не  уберут,  мы  не
тронемся... - послышался было другой голос, однако третий оборвал его:
     - Дохлое животное - то, что болтает, а болтает оно потому, что язык  не
на привязи! Просто на этом перегоне произошел  обвал.  И  мы  чуть  было  не
махнули на тот свет. Заставят теперь пересаживаться. Придется нам вылезти  и
пешочком обойти место обвала, а там уж сесть в другой поезд.  Он  придет  за
нами. Хорошо бы узнать, когда...
     - Перестаньте спорить, это к добру  не  приведет!  -  взывала  какая-то
полуодетая толстуха; позванивая золотыми подвесками  в  ушах,  она  едва  не
вылезла из окошка - перегнулась так, что груди вот-вот вывалятся  из  выреза
платья.
     Когда люди выскажутся, страсти обычно утихают. Смолкли  разговоры;  нет
ни гипотез, ни прогнозов, и тут  зазвучала  труба  Страшного  суда  -  некий
спирит оповестил, что навстречу мчится никем не управляемый поезд и с минуты
на минуту налетит...
     - Мы спасемся лишь в том случае, если встречный разобьется в пути!..  -
вещает спирит, однако никто не смотрит на него и никто  его  не  слушает.  -
Спасайтесь кто может!.. Это безумный поезд!.. Мчится на  всех  парах!..  Без
машиниста!..
     И вот что-то  приковывает  внимание  всех  пассажиров,  сгрудившихся  у
окошек. Все напрягли слух и зрение, все хотят понять: что же в конце  концов
происходит?  Из  вагона  первого  класса,  последнего  или   предпоследнего,
спускается невольная виновница  переполоха  и  треволнений  -  сирена,  ради
которой посреди поля остановила свой бег человеческая река.
     - Так вон из-за чего... из-за этой! -  воскликнул  мулат  со  слащавой,
блестящей физиономией. - Не беспокойтесь, кабальерос! Все из-за того,  чтобы
слезла эта сова в шлепанцах.
     "Уже приехала... сбрось очки... это  тебя  назвали  совой...  разве  не
слышишь?" - мелькнуло в мозгу путешественницы, как только она  спустилась  с
подножки вагона и сделала  по  земле  первые  неуверенные  шаги  на  высоких
каблучках - тяжелые чемоданы давали себя знать.
     "Уже приехала, слава богу, уже приехала, и теперь твои ноги на  твердой
земле - веди себя так, как тебе присуще, а не как пассажирка с отсутствующим
взглядом, занимавшая твое место в вагоне - место по билету  до  177-й  мили.
Пусть это кажется неправдой, но  ты  не  садилась  в  поезд  на  Центральном
вокзале. Нет! Кто-то другой принял твой облик и ехал  на  твоем  месте,  под
твоим именем, в твоем костюме, с твоим багажом, и этот двойник не знал,  что
говорить, как себя вести, будто вспоминал чужие движения  и  жесты  и  робко
подражал им..." Она  говорила  сама  с  собой,  словно  с  призраком:  "Тебе
говорят, и ты отвечаешь, не отдавая себе отчета, когда ты - это ты, а  когда
вместо тебя другая - та, что вошла в вагон и заняла твое место, та,  которую
усаживали в вагоне, и подумать только, что ты сама  помогала  усаживать  ту,
другую. Казалось, у тебя уже не было сил, но ты подталкивала  ее,  требовала
от нее покориться судьбе, боялась, что она останется, отстанет от  поезда...
Ты уже приехала... но это приехала та, другая... а ты  осталась...  осталась
среди родственников и друзей, которые самоотверженно поднялись с постелей на
рассвете и приехали проститься с тобой - наспех причесанные волосы, пахнущие
мылом лица, невыспавшиеся глаза, - ты осталась в тех объятиях,  что  сжимали
тебя в последний раз, ты осталась в тех глазах, что целовали тебя  последним
взглядом... Но в таком случае... кто же была она? Та, которая махала из окна
вагона платочком, мокрым от слез; та, которая сказала "прощай!"  провожающим
- фигуры их на перроне все уменьшались  и  уменьшались  по  мере  того,  как
скорость нарастала... Нарастала в твоем сердце?.. Ах! Это  была  тоже  ты...
Та, у которой сонными каскадами волосы ниспадали  на  еще  не  проснувшуюся,
утренне-свежую кожу; та, у которой лицо девочки, и лишь  уголки  нежных  губ
чуть опущены, та, у  которой  под  блузкой  не  стесненная  корсажем  грудь,
свободная, упругая, трепещущая..."
     Головы, шеи, лица, руки, шляпы,  зубы,  сверкающие  белизной,  а  то  и
золотом, серьги в ушах, ремни с револьверами или  мачете  -  все  замерло  в
окошках и дверях вагонов, все ждут, когда тронется поезд".""
     "Сбрось очки... тебя и так назвали  совой!..  Не  слышишь?..  Сирена...
Шлепанцы... Сова... Не оглядывайся, не обращай на них внимания!.. Смотри  на
тот красный флажок, что торчит в земле, неподалеку от  шпал...  Смотри,  как
его пламя оживляет желтый песок насыпи, по которой бегут синеющие рельсы,  и
как подчеркивает этот флажок игру красок:  зелень  лужаек,  заливных  лугов,
деревьев, плантаций сахарного тростника и горных отрогов - охра и  голубизна
пробудились от вечного покоя,  подчиняясь  волшебным  заклинаниям  пылающего
флажка...
     Один человек сошел - и это ты... Станция флажка... Путевая миля  177...
Итак, наступил час, когда ты с твоими чемоданами должна отойти от  поезда  -
на подножку вагона второго класса взобралась супружеская чета негров -  кожа
с оттенком просмоленного брезента,  у  женщины  волосы  собраны  тюрбаном  и
перевязаны ленточкой апельсинного цвета,  а  у  мужчины  длиннющий  галстук,
такой же яркий, как флажок, рдеющий на ветру... И больше ничего...  Гудок...
дымок... Гудок... дымок...  Гудок...  И  эхом  отзывается  грохот...  грохот
вагонов, вновь пришедших в движение..."
     Ушел поезд - и поле будто лишилось чего-то очень нужного, важного.
     "Тебе придется оставить чемоданы или сбросить  туфли..."-  говоришь  ты
сама себе и подтаскиваешь чемоданы к высокому дереву,  господствующему  надо
всей округой, как зеленый купол церкви. Туфли?.. Ты  хмуришь  брови...  Очки
сползают с носа... Нужно либо поправить их, либо снять  -  так  дальше  идти
нельзя... Но... как идти дальше, если каблуки вязнут в  песчаных  островках,
по которым - с одного на другой - тебе приходится прыгать, балансируя, чтобы
не попасть в лужицы; железнодорожная линия разделяет заливные луга и заросли
фикусов - там,  по  ту  сторону,  тебя  должны  ожидать  дрожки...  Туфли  и
шляпка... Шляпка?.. Да, но если ты снимешь ее, в  волосах  начнет  резвиться
ветер...
     Здесь нет станции, нет никого, чтобы спросить о  долгожданных  дрожках.
Ни здания, ни названия. Остановки, отмеченные флажками, не  имеют  названий.
Они - души бесплотные и безымянные. И бездушные...
     "Но все же кто-нибудь  сюда  заглядывает...  -  думаешь  ты,  с  трудом
добравшись до фикусового дерева, под тяжестью чемоданов буквально отрываются
руки. - Должен ведь прийти сюда путевой обходчик; кто-то должен смотреть  за
флажком - этим единственным живым существом, да, он казался живым  благодаря
своему алому цвету - цвету крови, и еще потому,  что  развевался,  как  плащ
тореро,  над  безмятежными  полями,  над  поймами,  уже  кое-где  ослепшими:
испарилась в них вода... Кто-нибудь должен все-таки прийти, и тогда узнаешь,
где же экипаж".
     Нет, это не он. К флажку  подошла  женщина.  Голова  повязана  какой-то
тряпкой, поношенное платье,  босые  ноги.  На  желтом  лице  -  печать  всех
болезней этих болотистых мест и беспросветной нищеты. Она  рывком  выдернула
из земли флажок, но никак не может  его  свернуть.  Вырывает  ветер.  Флажок
сопротивляется, вздувается, вывертывается,  будто  детский  воздушный  змей.
Наконец свернула она флажок, засунула под мышку и пошла... Ветер треплет  ее
платье, ощупывает, приподнимает, тискает в своих объятиях, ищет и ищет, куда
она спрятала флажок. Ветер никогда  не  признает  себя  побежденным.  Иногда
кажется, что ветер держит женщину, не дает ей идти вперед. Должно быть,  она
живет где-то неподалеку и сейчас направляется к дому,  с  трудом  передвигая
ноги, вздымая пыль.
     "Иди! Беги за ней! Догони ее! Узнай у нее о дрожках!  Не  хочешь?  Тебя
все еще мучает мысль о том, что  в  вагоне  ты  (или  не  ты)  забыла  букет
камелий?.."
     Безотрадна станция, да и нет здесь станции, безответно  чистое  поле  -
нет здесь ни телефона, ни телеграфа, - нет никакой возможности  сообщить  на
ближайшую остановку, что ты забыла в вагоне первого класса самое  ценное  из
твоего багажа... алые камелии... ее или твои?
     Забыла?.. Сомнительно!.. Это было бы ужасно!.. Нет, нет!  Это  было  бы
ужасно! Букет, очевидно, упал на скамью, когда  ты  поднялась,  чтобы  снять
чемодан; упал на скамью букет алых камелий, приколотый на груди,  -  "словно
сердце пламенеет", сказал сеньор, который ухаживал за тобой  и  вручил  свою
визитную карточку. А может быть, ты уронила букет в тамбуре, когда выходила?
     Убери платок. Выступили слезы на глазах, повисли  на  ресницах,  но  не
скатились.
     А дрожки?.. Женщина, окутанная порывами ветра, та, что унесла флажок?..
А твои дымчатые очки?..
     Земля здесь с одной стороны спускается к морю, с другой - вздымается  к
небу.  Поля,  прильнувшие  к  склонам  гор,  под  знойными   лучами   солнца
изжелта-зеленые, а за седловиной, где прошел поезд, они темнеют, там  поймы,
бесконечные поймы, зелено-голубого, почти синего  цвета.  И  все-таки  самая
завидная доля - у этого фикуса аматле, в тени которого под  бесчисленными  и
сияющими драгоценными, изумрудными листьями ты сидишь на корневище,  как  на
скамеечке. Зимой и  летом  сохраняет  аматле  свои  глянцевитые,  блестящие,
полированные листья - эмаль на золоте работы искусного ювелира, - узорчатые,
вырезные,  они  совершенно  закрыли  ствол  и  узловатые  ветви  темнокожего
гиганта. Все вокруг преходяще - пассажиры и этот мир: зелень полей  увядает,
сгнивают  бирюзовые  поймы,  облетает  листва  с  дуба,   кофейные   деревья
покрываются плодами - капельками  пурпура,  лиловеет  хакаранда,  обнажаются
тамаринды. Только фикус аматле остается неизменным, всегда один и тот же, он
- вне времени... Вскрикнула... Что такое?.. Обыкновенная  ящерица  заставила
тебя вскрикнуть?.. Ага, тебе показалось, что это змея?..  И  ты  заметалась,
столько  ненужных  жестов,  столько  лишних  движений  -  руками,   головой,
широкополой шляпой!.. А может быть, во всем  виновата  оса?..  Но  ведь  это
просто-напросто большая муха. Лети, мошка, преспокойно, если ты одна! Другое
дело, когда невесть откуда налетают тучей огромные оводы, прилипают к  коже,
как медицинские банки с крыльями горячего дыма, вонзают безжалостные шприцы.
     Часики, подаренные тебе родителями в день получения диплома, показывают
три часа тридцать пять минут, а мерзких дрожек все нет и нет. Ты уже с  двух
часов сидишь под этим фикусом аматле.
     Несколько шагов. Встать и  сделать  несколько  шагов,  всего  несколько
шагов. Однако ты ждешь - тяжелее всего сидеть и ждать не двигаясь,  начинают
затекать ноги.
     - Нас, учителей, ждет участь жалких просителей в  приемных,  и  потому,
сеньорита, позвольте мне не поздравлять вас!.. -  сказала  в  день  вручения
дипломов учительница, когда в ее голове заиграло  шампанское.  -  Мы  вечные
просители в приемных... Запомните! И будьте к этому готовы!
     Несколько шагов. Вперед, назад - совсем как часовой. Руки крепко  сжаты
за спиной; сцеплены пальцы,  маленькие  и  крепкие,  как  рукоятки  тормоза;
голова наклонена вперед, шея вытянута, будто готова лечь на плаху,  лишь  бы
не ждать дрожек... А они все не появляются...  Ни  к  чему  всматриваться  в
даль, держа козырьком руку, нечего вставать на цыпочки, впрочем, в этом  нет
нужды: из-за высоких каблуков ты уже и так стоишь на  цыпочках...  А  дрожек
нет, нет и нет...
     Четыре часа семь минут...
     Четыре часа девять минут...
     Четыре часа тринадцать...
     Ой,  как  плохо:  тринадцать!  Скажи  -  четырнадцать...  Четыре   часа
четырнадцать минут... А дрожки все не появляются, не появляются...
     Что делать?.. Отправиться на розыски женщины,  которая  унесла  флажок,
расспросить ее? Да, но... как оставить чемоданы?.. Взять их  с  собой  -  об
этом и думать нечего... у нее не хватит сил нести  багаж,  по  этим  высоким
полевым травам, окружившим озерца, где нашли себе приют пичужки всех  цветов
и размеров... точно бордюры из перьев...
     Четыре пятнадцать...
     Четыре шестнадцать...
     А  теперь  до  половины   пятого   ты   не   взглянешь   на   часики...
Договорились?.. Конечно, если дрожки не придут раньше - ведь не будут же они
ждать наступления ночи,  чтобы  искать  тебя,  и,  надо  надеяться,  местным
дикарям не пришло в голову, что ты запросто взвалишь  чемоданы  на  плечи  и
потащишься пешком через эти холмы, не зная дороги, до Серропома...
     Четыре двадцать...
     А разве не в половине пятого ты собиралась смотреть на часы?..  Да,  но
ведь надо что-то предпринять, прежде чем растянуться на этом ложе из  корней
- и кому по вкусу такая грубая, такая неудобная мебель?..
     Половина пятого!..
     Наконец-то!..
     Вечные  просители...  нет...  мы,  учителя,  привыкли  ждать  в  разных
приемных и уже не ждем ничего хорошего. Никаких надежд!
     Четыре часа пятьдесят девять минут...
     Вчера в это самое время... В этот самый час,  нет...  Минутой  позже...
Было уже около пяти... за тобой  в  дом  модистки,  точнее,  к  дверям  дома
модистки прибыл будущий врач, твой будущий муж, и  пригласил  прокатиться  в
автомобиле.
     Прощальная прогулка... Куда он тебя только не возил - он хотел объехать
все места в окрестностях столицы, где был счастлив с... с кем?..  С  кем  он
хотел быть... с тобой... с отсутствующей, той, которая села на поезд, но  не
с той, которая осталась в его объятиях в момент прощания, хотя  это  была  и
ты... хотя... Но разве можно быть уверенной в том, что в его  объятиях  была
не та, другая, а именно  ты?.,  та-та-та...  то-тотопот...  Нет,  не  слышно
топота лошадей, запряженных в дрожки... Та,  другая  -  нет!  Та,  другая  -
нет!.. Ты... Ты ревнуешь даже к самой себе...  Сколько  страданий  тебе  еще
предстоит перенести,  прежде  чем  он  получит  диплом  медика,  вы  сможете
повенчаться, и ты сумеешь добиться перевода в столичную школу...
     Пять часов пополудни...
     Именно в этот час началось паломничество. Где вы только не побывали, ты
хотела со всем и со всеми проститься, хотела, чтобы тебя видели с  ним,  как
ты говорила, чтобы природа видела тебя вместе с ним...  Природа...  Укромные
уголки... тропинки... тени деревьев... вода... таинственные скалы... Не было
такого местечка, где бы вы не побывали... не обменялись поцелуями  во  время
своей поездки... Быстро мчится машина... быстрее - еще  быстрее...  Кровь...
быстрее - еще быстрее... Но  всего  быстрее  летит  время...  С  пяти  часов
пополудни и  до  появления  вечерних  звезд  проносились  мимо  километры  и
километры - зачеркивалось расстояние, зачеркивалось время, все обращалось  в
воспоминание...
     Вы бросились в объятия друг друга от толчка  -  машина  подпрыгнула  на
развороченном асфальте дороги,  что  вьется  по  краю  оврагов  за  Северным
ипподромом, в тех обрыва