,  будет
плакать, плакать под землей от радости, плакать от удовольствия, от  большой
радости и большого удовольствия!
     Хуамбо  сжимал  ее  холодные  руки  с  длинными  пальцами  и   ногтями,
напоминающими своей формой семена какого-то древнего плода.
     - Отца звали Агапито Луиса; так же как у Самбито, у него были  кудрявые
волосы - черная морская губка... Тоба - дочка  хорошая,  Анастасиа  -  дочка
плохая, дочка оттуда, где было нам плохо, с плохого берега.  Агапито  всегда
говорил: плохо - это еще не совсем плохо, но дочь плохая  -  очень  плохо...
Анастасиа не принесла мне внука, я могу умереть, не видеть внука...
     Хуамбо оставил чемоданчик в доме матери и вернулся в  поселок.  У  него
звенело в ушах. Так бывает всегда, когда в прибрежную полосу  спускаешься  с
горных высот. Снова и снова сует он пальцы  в  уши,  ввинчивает,  как  будто
старается достать из ушей звенящую часовую пружинку. Поселок, казалось, стал
хуже. Жизнь  побережья  становилась  не  лучше,  а  хуже.  Немощеные  улицы,
изгороди из тропической крапивы -  чичикасте;  всюду  тебя  подстерегают  не
только лучи знойного  солнца,  но  и  ожоги  от  крапивы;  то  тут,  то  там
приютились   хибарки.   Лавочка   и   таверна   дона   Ихинио   Пьедрасанты.
Парикмахерская "Равноденствие". Недостроенная церковь,  откуда  каждое  утро
из-под циновок выглядывает господь бог с бородой из хлопка и в  одеяниях  из
белого полотна, чтобы водворять мир среди шести или  семи  прихожан,  живших
окрест  под  бдительным  оком  дона  Паскуалито   Диаса,   алькальда   столь
популярного, что его переизбирают всякий раз,  и  настолько  прогрессивного,
что он уже поговаривал: как  только  разобьют  английский  парк  на  главной
площади, напротив алькальдии, так он построит бойню для рогатого скота.
     На некоторых стенах Хуамбо видел надписи:  "Бойня  -  да,  ни  дня  без
бойни!" Эти надписи алькальд истолковывал в том смысле, что если он выстроит
скотобойню и мясников обяжут резать скот только там, то мясники  постараются
раньше прирезать его.
     Дон Паскуалито - к нему очень шло уменьшительное имя,  поскольку  роста
он был маленького, - считал, что автором этих наглых  надписей  был  не  кто
иной, как Пьедрасанта - его бесплатный  враг;  по  мнению  алькальда,  враги
бывают и платными - те, которые чего-то стоят, то есть люди, для которых  он
что-либо сделал или просто которым когда-то одолжил  деньги.  Этому  Пьедре,
как звали дона Ихинио, - конечно,  при  этом  имели  в  виду  не  какой-либо
жертвенный или драгоценный камень {Игра слов: piedra -  камень  (исп.).},  а
лишь мельничный жернов либо валун из тех, что пододвигают к очагу, -  и  вот
именно этому Пьедре дон Паскуалито  предоставил  было  место  в  бухгалтерии
алькальдии и дал ему хорошенькое жалованье, но вдруг в один прекрасный  день
Пьедра заявил, что он бросает работу, и действительно бросил ее. "Как  же  я
смог оставаться? - объяснял Пьедрасанта своим друзьям по ломберу и  конкиану
после всего происшедшего. - Как же я мог далее оставаться, если ежедневно, в
один и тот же час, дон Паскуалито трепал меня по плечу, появляясь в кабинете
с лучшей из улыбок человека, славно выспавшегося и надеющегося еще подремать
на службе, и начинал  твердить:  "Кредит...  Дебет...  а  ведь  ничегошеньки
нет..." - и тыкал пальцем в книгу, над которой я  и  так  до  седьмого  пота
пыхтел, тыкал пальцем в колонки цифр".
     Учитель местной школы Хувентино Родригес глухим и  гнусавым  вкрадчивым
голосом - хриплым оттого, что без конца пил за Тобу, пил и пил  с  тех  пор,
как она уехала - толковал  о  том,  какие  выгоды  несет  сооружение  бойни,
предназначенной для крупного рогатого скота. Он говорил,  что  теперь  будет
установлен контроль, чтобы не резали  туберкулезных  коров,  а  кроме  того,
будет налажен также контроль финансовый - контроль за  уплатой  налогов,  и,
наконец, будут следить за соблюдением чистоты при убое скота и, что не менее
важно, теперь можно избавиться от мясников-барышников.
     Поселок горел желто-оранжевым  пламенем  хокоте.  Сотни,  тысячи  тысяч
плодов хокоте свисали с ветвей деревьев, и все ели хокоте, и все выплевывали
косточки  хокоте  на  землю,  и  косточки,  золотистые,  влажные,  высыхали,
высыхали, пока не превращались в прах, и только в  прах.  Как  грустно  было
видеть останки былого великолепия! Точно так же и с другими фруктами.  И  со
смолистым манго, и с обезьяньим манго.  Были,  конечно,  и  такие  косточки,
которым  выпадала  иная  доля.  Например,  черные  и  блестящие,  крепкие  и
острогранные косточки аноны вонзались в землю точь-в-точь как  рассыпавшиеся
четки, или, например, зеленовато-черные косточки патерны упорно  выдерживают
время и невзгоды, или еще - твердые,  словно  выточенные  из  темно-красного
металла, косточки гуапиноля..
     Куда же пошел Хуамбо?
     Как куда пошел? Он должен  был  направиться  на  виллу  "Семирамида"  в
соответствии с полученными им  инструкциями.  Если  его  спросят,  зачем  он
явился, он ответит, что  пришел  повидаться  с  барчуком  Боби,  гостящим  у
Лусеро.
     Издалека разглядел он роскошную виллу миллионера  Лусеро.  Был  бы  жив
старый Аделаидо и увидел этот дворец, сразу же умер бы от страха.  Там,  где
когда-то по воскресеньям и праздничным дням строил он своими руками,  кирпич
на кирпич, скромное гнездышко, домик со стенами розового  и  желтого  цвета:
эти цвета носила Роселия,  когда  Аделаидо  познакомился  с  ней,  -  блузка
розовая, а юбка желтая, не то наоборот, кто теперь помнит, забылось все, там
сыновья его воздвигли дворец. Они привезли для дворца дерево ценных пород  и
устроили все с комфортом, на  североамериканский  манер,  с  тем  комфортом,
которым наслаждаются  в  своих  домах  самые  главные  чиновники  "Тропикаль
платанеры". Чего тут только  не  было:  газоны,  цветы  и  фонтаны,  каскады
водяной  пыли,  струй,  льющихся  по  чашам  черно-бело-красной  глины,   по
раковинам и водоемам, выложенным талаверскими цветастыми  плитками.  Изразцы
погружены в одиночество воды, которая поет и мечтает; вода, которая не  поет
и не мечтает, - это не вода, это просто влага, используемая человеком с  той
или иной целью.
     - Бедный барчук Боби, высокий, высокий, волосы цвета  печального  огня,
думает его голова, что дед убил... неправда, что дед убил... неправда и  то,
что родители бросили Хуамбо, чтоб сожрал его ягуар!
     Направляясь к  "Семирамиде"  по  широкой  аллее,  засаженной  цветущими
деревьями, Хуамбо был занят своими думами,  мысленно  он  как  бы  продолжал
беседовать с матерью.
     - Самбито - низкая душонка, но патрон - тоже низкая душонка!
     Внезапно   он   остановился.    Навстречу    ему    выскочила    собака
светло-коричневой масти с белоснежными  лапами  и  черным-черным  остреньким
носом. Собака подбежала, радостно его  приветствуя,  пытаясь  лизнуть  руки,
игриво завертелась в ногах и залилась  звонким,  раскатистым  и  добродушным
лаем, будто декламировала  поэму  о  внезапно  завязавшейся  дружбе.  Собака
схватила Хуамбо за рукав и осторожно потянула его к поселку.
     "Столько лет живу я с Юпером и пропах, видать, кобельком..." -  подумал
он, и воспоминание о Юпере омрачило его встречу с ласковым, красивым и очень
послушным животным, - как только пес заметил, что  Хуамбо  возвращается,  он
сразу отпустил его рукав и даже протрусил вперед, как бы  указывая  человеку
путь.
     Его Юпер... И Юпером прозвал потому, что  звучит  здорово:  "Ю...  Ю...
пер... ррро..." {Perro - собака (исп.).}
     Очень не хватало ему пса. Оставил его на попечении кухарки. И в  то  же
утро, когда он пошел на железнодорожную станцию, кухарка  отвела  собаку  на
рынок. Так не хотел Юпер, чтобы он уходил, будто понимал, что хозяин  уходит
навсегда... Управляющий и кухарка думают, что он вернется, если  выздоровеет
или умрет его сеньора мать, - и только Юпер почуял правду, лишь  пес  понял,
что хозяин навсегда покидает дом, в котором прошла и его, Юпера, жизнь.
     "Собачья душа!" - кричал ему патрон; много возился он, Хуамбо, с  псом,
надо думать, передался ему запах Юпера, потому и эта  собака  так  встретила
его и вот теперь ведет по неведомому пути.
     Они утонули в ущельях, затянутых сетью лиан. Тяжело тут дышать - тяжело
даже в тени гуаябо, разметавших  безлистые  сучья,  будто  пучки  молний,  -
дрожащие, изломанные, красноватые молнии, застывшие на лету.
     Глаза Хуамбо выискивали плоды гуаябо, но с годами  теряешь  ловкость  -
как бы не оступиться и не сорваться. Он сплюнул  -  при  виде  фруктов  даже
слюнки потекли, и пошел за собакой, которая бежала впереди него по выжженным
лужайкам, где валялись кости, ребра и черепа; бежала по следам  стервятников
- сопилоте и орлов-ягнятников, заставляя их перелетать с места на  место,  а
то и вовсе прогоняла от добычи.
     Уже далеко ушли они от поселка и от плантаций. Они были почти у  самого
Тихого океана, видневшегося внизу, далеко остались люди и дома, здесь царили
только солнце и ветер, порывами гнавший волну за волной.
     Хуамбо вытер пот мокрым платком со лба и затылка, отер щеки, губы,  нос
и шею.
     Большие песчаные наносы виднелись за скалой, на  которую,  похоже,  они
никогда не заберутся. Полдень. Зной удушающий.  Хуамбо  остановился.  Больше
нет сил. Его душил воротник рубашки, взмокшие рукава приклеились  к  плечам,
липли под мышками.
     - Ну и задал мне гонку  этот  кобель,  а  я,  дурак,  поперся  за  ним!
Впрочем, к чему мне взваливать вину на кобеля,  нитка-то  тянется  издалека.
Погнала меня Анастасиа... Это Анастасиа вытащила меня из дома  -  да,  пусть
это был дом патрона, но все же это был и мой дом, я там жил, -  и  заставила
говорить с человеком, у которого мурлыкающий голос, хотя, по правде, все это
из-за слов: "Чос, чос, мой_о_н, кон..." Мать избили,  а  отца  даже  ранили,
когда  нас  выбрасывали  отсюда...  Атлантический...   Бананера...   Горькое
побережье.
     Собака промчалась во всю прыть по песчанику и вдруг резко остановилась,
будто почуяла кого-то.  И  действительно,  дорогу  им  пересекал  коренастый
человек, без рубашки, в одних штанах и сандалиях -  каите,  голова  прикрыта
широкополым пальмовым сомбреро, на раскрасневшемся лице сверкали такие белые
зубы, что казалось, их было  полным-полно,  и  даже  собственную  улыбку  он
словно перекусывал, когда смеялся.
     Когда они поравнялись, незнакомец его спросил:
     - Вы в Сан-Бенито идете, сеньор?
     - Нет, я иду в Санхон-Гранде...
     - Тогда перекреститесь...
     Они обнялись. Точнее, незнакомец обнял его. Самбито  не  умел  изливать
чувства. Его руки были грубые и невыразительные. Да и можно ли было обвинять
его за это - ведь никогда и никто его не обнимал.
     Выполнив весь ритуал приветствий с этим вечно улыбавшимся сангвиником и
обменявшись паролем и отзывом: "Сан-Бенито" - "Санхон-Гранде", они перешли к
делу.
     - Мне поручили передать вам  вот  это...  -  Хуамбо  вытащил  пакет  из
нагрудного кармана, сколотого тремя булавками.
     Незнакомец взял пакет, вскрыл его и вынул листок бумаги,  исписанный  с
обеих сторон...
     - С вашего разрешения... - сказал он и не прочел,  а  залпом  проглотил
письмо. Глаза его как будто впитывали содержание письма, а сверкающая улыбка
излучала его; незнакомец так и светился от удовольствия.
     - Меня зовут Флориндо Кей {Key - ключ (англ.).}, и как бы то  ни  было,
мой друг, забыть или потерять меня невозможно, потому как вот тут, на ухе...
- Он приподнял указательным и большим пальцами мочку левого уха,  -  у  меня
родинка, очертаниями напоминающая ключ.
     - Очень рад, а меня зовут Хуамбо, или Самбито, по фамилии был Луиса, но
я не люблю, когда меня так называют...
     - Вам не говорил Сансур, он приедет сюда или нет?
     - Нет, ничего не сказал... Даже не сказал, что собирается приехать...
     - Быть может, спустится на другое побережье...
     - Ничего не сказал.
     - А где вы живете?
     - В доме матери, она очень стара. Дон Октавио меня предупредил,  что  я
должен остаться работать на побережье.
     - И останетесь?
     - Да, если чем-нибудь буду полезен.
     - Выполнение нашего плана очень осложнилось бы без  вашей  помощи...  -
Кей наклонился к нему, положив руку на плечо и глядя прямо в  глаза.  -  Нам
необходима информация. Нам нужно  получить  доступ  в  контору  Компании,  а
получить этот доступ сможете только вы.
     -  Мне,  конечно,  легче.  Я  один  из  самых  старых  слуг  президента
"Платанеры".
     - Да, относительно вас ни у кого  сомнений  не  будет.  Мейкер  Томпсон
оставил вас жить в своем доме, и если сейчас  вы  приехали  сюда,  то  якобы
потому, что вы хотите служить ему до конца жизни, - в благодарность за  все,
что он для вас сделал.  И  вполне  логично,  что  вы  поступите  работать  в
контору, хотя бы сторожем...
     - Но вначале я хотел бы найти работу потяжелее...
     - Не понимаю вас!
     - Самая тяжелая работа мне покажется легкой...
     - Этого не может быть. Знаете ли  вы,  что  здесь  есть  такая  работа,
которая может угробить человека за полдня, а то и за час?
     - Я не хочу кончать жизнь самоубийством, но я нуждаюсь в такой  работе,
которая походила бы на наказание.  Я  думал  наняться  в  качестве  грузчика
бананов.
     - А если вас узнают?
     - Пусть. Можно ли подыскать другой, более красноречивый пример: человек
всю  свою  сознательную  жизнь  прослужил  у  мультимиллионера,   президента
Компании, а теперь вынужден уйти из его дома с протянутой рукой.
     - Работать грузчиком - нет, это не годится. Вы не выдержите.  И  вы  же
себе не принадлежите, вы - наш...
     - Но прежде чем я не искуплю свою вину...
     Собака то садилась, то вдруг начинала крутиться, пытаясь схватить  себя
за хвост.
     На всем протяжении песчаников - ни дуновения ветерка.
     - После того  как  я  заслужу  покаяние,  я  пойду  к  барчуку  Боби  в
"Семирамиду", и он поможет мне открыть двери конторы.
     Кей предложил ему сигарету. Хуамбо поблагодарил. Он не курил - не  имел
этой порочной привычки, дабы - упаси боже! - дымом и пеплом  не  обеспокоить
своего патрона. Каким же дураком он был! Конечно, он не  мог  видеть  самого
себя, но внутренне чувствовал,  что  выглядит  дураком,  и  рассеянно  водил
пальцами по своему лицу, на котором застыла горестная гримаса.
     - Ну что ж, видно, нам придется изменить наш план... - угрюмо пробурчал
Кей;  он  чуть  было  не  ушел,  даже  не  протянув  Хуамбо  руки.  -  А  мы
рассчитывали, что вы будете  работать  в  конторе  управляющего.  Во  всяком
случае, скоро увидимся...
     Он исчез, за ним последовала собака. На горизонте  протянулись  длинные
вереницы каких-то черных птиц. Возвращаясь, Самбито шел по своим собственным
следам, отпечатавшимся на песке; в  одном  месте  он,  правда,  уклонился  в
сторону,  заметив  дерево  с  розовыми  цветами,   видневшееся   как   будто
неподалеку, - но нет, это  был  обман  зрения.  Сколько  трудов  ему  стоило
добраться до тени великолепного матилисгуате! Большие мухи, бабочки,  пауки,
муравьи. Он снял башмаки и высыпал из них песок.
     Работать в качестве грузчика - да, слить  свою  боль  с  болью  других,
чтобы приблизить день, которого ждут погребенные, день,  когда  они  наконец
смогут сомкнуть свои глаза... открытые глаза его отца, там, под землей, ждут
этого дня, чтобы уснуть, успокоиться...
     Ах, этот день - день победы над "Тропикаль платанерой" - громовым  эхом
раздастся он под землей,  когда  сомкнутся  веки  над  вечно  бодрствующими,
пристально вглядывающимися во тьму зрачками погребенных, погребенных, ждущих
с открытыми глазами!
     Ах, этот день!..

     Поселок  пуст...   Улицы.   Кокосовые   пальмы.   Редко-редко   проедет
какой-нибудь всадник, подгоняя животных,  нагруженных  плодами  авокадо  или
манго в сетках. Двери домов полуоткрыты; внутри, где царит полумрак,  слышен
скрип гамаков. Вода, которую выплеснула женщина с обнаженной  грудью,  почти
вся испарилась в  воздухе,  не  достигнув  земли.  Голова  женщины  обернута
полотенцем. По острому носу ее катятся  капельки.  Брови  и  ресницы  усеяны
жемчужинками. Тыльной стороной ладони она отбросила прядь и,  вытерев  рукой
лоб, произнесла вслух: "Ужасно! Вода еще не высохла, а пот уже выступил!"
     Заметив, что за ней кто-то наблюдает, она сдернула с головы полотенце и
прикрыла грудь.
     - Послушайте, сеньор, что вам нужно?  -  резковато  спросила  она,  но,
узнав мулата, сразу изменила тон: - Давно вы здесь? А мы-то думали,  что  уж
не увидим вас здесь больше. Очень приятно... Если сможете подождать меня,  я
выйду к вам через минутку. Я не приглашаю вас в дом, там такой беспорядок. В
жару ничего не хочется делать.
     Хуамбо перебрал в памяти все возможные имена, но  так-таки  и  не  смог
вспомнить, кто она, эта сеньора. Похоже, когда-то они уже встречались.
     - Уверена, что вы не помните меня... А я вас узнала... Я Виктореана, не
припоминаете?
     Самбито сделал неопределенный жест. Ничего не  говорило  ему  это  имя.
Виктореана... Виктореана...
     - Я была из тех, кто пробовал наняться в прислуги к вашему патрону и  к
адвокатам, белым щенкам, которые  прибыли  сюда  делить  наследство.  А  что
сейчас вы поделываете? Только не говорите мне,  что  вы  хотите  еще  что-то
делить. Это бывает только раз в жизни.
     - Прогуливаюсь!..
     - Рановато, не все фрукты созрели. На прогулку  выходят  сюда,  на  эти
улицы, вечерком... Впрочем, теперь люди заползают в свои берлоги, как только
стемнеет, и никакие силы не выманят их  оттуда.  Поэтому  и  говорю,  что  в
нынешнем году праздник не похож на праздник. Заваруха на севере -  аукнулось
здесь. Но я слышала, что и здесь тоже готовится  заварушка,  хотят  устроить
всеобщую забастовку...
     - А я спутал вас с Сарахобальдой...
     - С этим крокодилом!.. Эта колдунья умерла от рака, потому  что  хотела
во что бы то  ни  стало  иметь  детей.  Заиметь  их  она  не  заимела,  зато
заработала зловредную опухоль. Умерла она, а я от  доброты  сердца  приютила
одного из ее  горьких  пьяниц.  Получила  выпивоху  по  наследству...  Среди
бедняков, дон... как зовут-то вас?.. пьянчуги - самое частое наследство...
     - Хуамбо называйте меня, мое имя Хуамбо, или Самбито...
     - Получила в наследство этого выпивоху, как я вам уже  сказала,  сеньор
Хуамбо, и так неудачно - он пьет похлестче любого пьяницы! В трезвом уме  он
именует себя Макарио Раскон, а когда рассудок у него замутится, он  говорит,
что его зовут Браулио... Была бы хоть выгода... идти замуж за  наследство  -
пожалуйста... а то ведь и Сарахобальда была незамужняя. Он жил  с  ней  и  с
другими... в конце-то концов, зачем судить ее так строго,  если  она  и  без
того наказана господом богом... А вы не курите?
     - Нет, не курю...
     - С вашего разрешения, раскурю-ка я свой окурочек. Я  курю  сигару.  На
побережье мы почти все курим... Надо же чем-то отпугивать слепней и скуку.
     Она глубоко затянулась и, вынув сигару изо рта, выпустила дым через нос
- точно выстрелила из двустволки. Затем,  бросив  на  Хуамбо  нежный  взгляд
из-под мечтательных ресниц, она мягко сказала:
     - Я повенчалась с ним. Взяла за шиворот и приволокла  в  евангелическую
церковь Святой богоматери. Надеялась, что господь,  раз  мы  перестали  быть
любовниками, сотворит чудо и оторвет его от бутылки, но вот  не  вышло...  И
это понятно. Он же пьяница... пьяница... пьяница...
     - И что только мелет, господи прости... вот  прости...  проститутка!  -
послышался  из  внутренней  комнаты  сиплый  хмельной  голос.  -   Прости...
проститутка-проститутка!..
     - Вот  видите,  уже  оскорбляет...  Только  проснется,  сразу  начинает
ругаться...
     - Кто там? - закричал мужской голос. - Перед кем это ты унижаешь  меня?
Даже  евангелисты  хотели   заняться   мной!   Стали   бы   они   заниматься
безнадежным...
     - Не язык,