ый
намоскитник, словно ожившая изумрудная сетка то спускалась, то  поднималась,
то растекалась по лбу, по щекам, губам и векам.
     У нее замерло дыхание, сердце остановилось -  с  задрожавших  губ  жены
Пьедрасанты, с которых еще не сошла улыбка, сорвался стон. Она  прикоснулась
к парикмахеру и отпрянула, выкрикнув два слога:
     - Мерт...вый!..
     Сеньора Минча, жена цирюльника, - кто ее знает, законная или нет,  горе
и радость в равной степени испытывают незаконные  и  законные,  -  вышла  на
крик. Руки в мыльной пене - парикмахерша стирала простыню.  Опять  сердечный
приступ, обморок? Пока она вытирала руки, все  время  бормотала:  "Сердечный
приступ или обморок?" И вдруг будто проглотила слова - поняла все. А  поняв,
разразилась плачем - ее муж не просто потерял сознание, он потерял жизнь.
     Она расстегнула, нет, разорвала его рубашку, но, кроме  звука  рвущейся
ткани, так ничего и  не  услышала,  когда  прижала  ухо  с  большой  золотой
подвеской к груди мастера. Впавшая грудь, ребра, волосы.  Из  глаз  ее  тихо
полились слезы. Она не услышала того, что ожидала услышать, - сердце,  живое
сердце. Но мертвое сердце - это уже не сердце. Из шкафчика в  парикмахерской
достали флакон с одеколоном, смочили ей голову, лоб и  все  никак  не  могли
оторвать ее от коченевшего тела. Воздуха, воздуха!.. Однако не воздуха ей не
хватало.  Вернулись  в  комнату  друзья,  которые  оставляли  ее  наедине  с
покойным. Они застали ее все в той  же  позе  -  она  задыхалась,  судорожно
исказившиеся губы не могли вымолвить ни слова. Минча  будто  хотела  поднять
руки, заткнуть уши руками, не слышать голосов, не видеть  тех,  кто  окружал
ее,    кто    пытался    утешить.    Соболезнования...     соболезнования...
соболезнования... Мошки, облепившие зеркало, что висело  напротив  кресла  с
телом покойного, как будто продолжали пожирать его отражение.
     Бдение у останков ушедшего из жизни. Свет свечей и ламп не  поднимается
ввысь - он падает, тает. Падает со стен, с потолков, с  мебели  -  отовсюду,
падает и ложится на пол. В комнате оказалось мало места  для  прощающихся  -
собралось  больше  женщин,  чем   мужчин;   мужчины   выходили   на   улицу,
рассаживались на стульях и  скамьях  перед  домом,  устраивались  поудобнее,
обмахивались шляпами, отгоняя  насекомых,  вытирали  платком  ручейки  пота;
курильщики затягивались сигаретами, пьющие беседовали  о  напитках,  были  и
такие, которые даже в столь скорбный момент заключали пари, играли в карты и
в кости, рассказывали пикантные анекдоты или любовные похождения.
     Дон Лино Лусеро пришел на бдение с горящей гаванской сигарой во  рту  -
такой длинной, что казалось, она достает до губ собеседника, золотая цепочка
свисала с живота пятидесятилетнего толстяка, а его палка походила на корень.
     Вдова поблагодарила его за внимание, а когда она отошла поздороваться с
другими посетителями - люди  все  прибывали  и  прибывали,  -  к  дону  Лино
приблизился Флориндо Кей, ветеран первой  европейской  войны,  прибывший  на
побережье как представитель фирмы фармацевтических и москательных товаров.
     Его одиссея почти тридцатилетней давности,  между  прочим,  удостоилась
стихотворения, созданного одним поэтом-юмористом, который, правда,  на  этот
раз писал в серьезном тоне:

                     Ушел волонтером чап_и_н на войну,
                     Надеясь прославиться там,
                     прекрасной считал он лишь славу одну...

     На этом стихотворение обрывалось. Во время войны он приезжал на  родину
в форме французского солдата - "poilu" и выступал с докладами, дабы поднять,
союзнический дух "parmi les indiens" {Среди индейцев (фр.).}.
     Флориндо - ветеран первой мировой  войны,  и  это  звание  служило  ему
больше, чем слава героя Вердена, к тому же многие путали слова  "ветеран"  и
"ветеринар", - был он тогда молодым  красавцем,  вызывавшим  алчные  взгляды
женщин; он галантно раскланивался,  ему  отвечали  поклонами  мужчины,  чаще
всего сверкавшие лысинами. Как только в зале гас свет,  Флориндо  становился
таинственным голосом, который давал пояснения к фильму.
     - Voila Verdun!.. {Вот Верден!.. (фр.).}  -  выкрикивал  он,  когда  на
серебристой простыне  возникли  горы  трупов,  усы  и  каски,  пушки  разных
калибров, фонтаны земли и камней, взлетавших от разрыва снарядов.
     - Voila les taxis de la Marne! {Вот такси Марны! (фр.).} - провозглашал
Флориндо, когда на экране  появлялись  парижские  улицы  (он  называл  Париж
просто - столицей) с  идущими  по  ним  бронированными  чудовищами,  которые
обеспечили победу.
     - Voila les "berthas"! {Вот "берты"! (фр.).}  -  На  экране  показались
орудия, с помощью которых боши надеялись покончить с Парижем...
     Затем  Флориндо  Кей  вернулся  на  фронт.  Закончилась  война   -   он
демобилизовался и остался во Франции. Друг и ученик Анри Барбюса, он вступил
в группу "Clarte" {"Свет" (фр.).} и перевел книгу учителя "Le couteau  entre
les dents",  опубликовав  ее  на  испанском  языке  под  точно  переведенным
названием "С ножом в зубах".
     Тридцать лет... легко сказать... Они промелькнули перед Флориндо, когда
он пожимал руку дона Лино Лусеро, внешне так похожего на его отца, такого же
добродушного. Приветствуя Лусеро, он спросил нарочито озабоченным тоном:
     - А у вас дома сейчас спокойнее? Хотя, видимо, да, поскольку вы  решили
прийти. Опасность, как говорят, была велика... Какое варварство!
     - Фитили к динамиту, которым хотели взорвать  дом,  не  обнаружили,  но
похоже, что кое-кто собирался обратить нас в прах.
     - Над этим стоит призадуматься... Не хотите ли присесть?
     - Спасибо, возьмите себе этот стул, а я сяду здесь.
     - Я полагаю, вы уже в курсе всех событий? - Кей понизил голос.  -  Была
попытка объявить стачку среди грузчиков.
     - Да, да, и поговаривают о всеобщей  забастовке...  -  протянул  Лусеро
утомленным голосом; он  вынул  сигару  изо  рта  и  снова  воткнул  в  губы,
наслаждаясь ее ароматом.
     - Сегодняшнее столкновение может быть пробным шаром: они  хотят  узнать
настроение рабочих, а также реакцию Компании и  властей.  Рабочие  выдвинули
требование - повысить заработок, в противном случае они собирались  объявить
стачку, и "Платанера" пошла на уступки. Однако не это самое важное. В  любой
борьбе опасно уступать позиции. Но особенно  тревожит  меня  то,  что  люди,
пришедшие искать работу, отказались заменить стачечников.
     - Ах, вот как? Этого я не знал. А ну, расскажите-ка, расскажите!
     Лусеро уронил пепел сигары  на  лацкан  пиджака  и  погрузился  было  в
глубокое раздумье, похожее на дремоту, однако слова  Кея  его  встряхнули  -
лицо у него оживилось, как-то потеплело, словно у него вызвали симпатию  эти
неизвестные страдальцы, которые из чувства солидарности со своими товарищами
не подняли ни одной банановой грозди.
     - Много рассказывать нечего... - заметил  Кей  осторожно,  -  я  только
хотел бы обсудить с вами...
     - Да, да, события приобретают  совсем  иное  значение.  Это  проявление
классового сознания, и подстрекатели всеобщей  забастовки  сумеют,  конечно,
этим воспользоваться. Если животные инстинктивно объединяются,  сплачиваются
в момент опасности, почему бы не объединиться людям?
     Пепел гаванской сигары мрамором украсил  лацканы  пиджака  Лусеро.  Кей
попытался в глазах Лусеро прочесть, не считает ли тот и его,  Флориндо  Кея,
"подстрекателем".
     - Самое худшее, дон Лино, что дела идут из рук вон плохо.  А  мои  хуже
всего. Никто не покупает  лекарств.  Все  чего-то  ждут,  все  считают,  что
единственное средство от любой болезни - всеобщая забастовка.  Вы  смеетесь?
Нет, я не шучу. Ведь и наш мастер умер с верой в то, что  исцелит  его  лишь
забастовка.
     Обрисовав таким образом положение своих дел и основательно защитившись,
как он считал, от любого подозрения, Флориндо Кей перешел к атаке:
     - Если Компания... "Тропикаль-тропосферическая", как вы ее  называли  в
свое время, не сможет справиться со всеобщей забастовкой и пойдет  навстречу
требованиям рабочих, то это будет началом ее конца. За нынешними конфликтами
последуют другие, все больше и шире. Прольется кровь, как в Бананере, и...
     - Сомнения нет, обстановка мрачная, - согласился Лусеро.
     - Это следовало бы втолковать  сенатору  Клаппу,  который,  по  слухам,
должен провести два или три дня у вас в гостях. Он действительно  собирается
приехать или это только слухи?
     - Мы ждали его.  Бывают  ложные  слухи,  которые  опережают  события  и
приводят к забавным последствиям. К приезду сенатора в доме начали отчаянную
подготовку. Иллюминация на лестницах, в  залах,  в  саду...  И  вот  однажды
кто-то поднимается по лестнице... Сенатор!.. Сенатор!..  Ха,  ха!..  Как  вы
думаете, кто это был? Мулат, слуга  президента  Компании  Мейкера  Томпсона.
Просто беда!
     - А зачем он явился?
     - Приехал на побережье навестить свою мать,  она  очень  старая,  живет
одна. Так, во всяком случае, он говорит. Однако я надеюсь подобрать ключ...
     Флориндо закашлялся, чтобы скрыть  замешательство,  которое  вызвали  у
него слова Лусеро. Разве не Флориндо встретился с мулатом той ночью чуть  ли
не у самой лестницы "Семирамиды"? Разве не он убеждал мулата взять  на  себя
роль блудного сына?
     - Мне хотелось бы знать, зачем он сюда явился,  с  какими  целями,  чем
занимается, о чем подумывает. Было бы мерзко, если бы он оказался  заодно  с
забастовщиками, мерзко, мерзко...
     - Нет, дон Флориндо, нет. Он  явился  сюда  потому,  что  неразлучен  с
внуком Мейкера Томпсона, Боби, который приехал к нам погостить на каникулы.
     - Вы правы, это ключ к загадке... - с облегчением  вздохнул  Кей.  -  У
старых слуг, как  у  собак,  в  крови  привязанность  к  хозяевам  -  и  она
передается от дедов и прадедов к сыновьям и внукам.
     - А вот и Зевун! -  пробормотал  Лусеро,  заметив  коменданта,  который
направлялся к ним в сопровождении Хуана, брата Лино.
     От бесконечных слез и сморкания нос вдовы стал совсем красным и походил
на маленькое пунцовое пятнышко, а она все терла его и терла  платком,  опять
сморкалась и всхлипывала.
     - Вы не представляете себе, как я вам благодарна. Вы пришли  проститься
с ним в его последнюю ночь... - И она снова разразилась плачем  -  ...Я  так
благодарна вам, сеньор комендант, и вам, дон Хуан, вы все такие добрые!  Еще
вчера бедняжка в совершенном отчаянии решил, что на побережье не видать  ему
счастья, решил прикрепить к дверям парикмахерской - не знаю, убрали ли ее? -
картонку,  на  которой  собственноручно  написал:  "Продается  в   связи   с
отъездом..." Он был так воодушевлен возможностью уехать и все говорил:  "Как
приеду в столицу, так  сразу  же  обращусь  в  Братство  парикмахеров,  буду
просить коллег заявить о солидарности с рабочими "Тропикаль платанеры", если
объявят всеобщую забастовку..."
     - Так он говорил?.. - Комендант прикусил верхнюю губу так, будто  хотел
прикусить заодно и щетину усов. - Значит, так говорил...
     - Это все от лихорадки, сеньор комендант, у него рассудок  помутился...
- вмешался один из завсегдатаев "Равноденствия". - В последние  дни  он  был
совсем невменяем, а тут еще ему эту листовку подсунули под  дверь...  насчет
"всеобщей забастовки"... так он и вовсе рехнулся... Бедный дон Йемо!..
     - В каталажку попал бы, - если бы не умер! - заявил комендант. - Что, в
самом деле, было бы, если бы каждый  начал  учинять  беспорядки,  будоражить
Братство парикмахеров?!
     - Да ведь он был  членом...  мой  хозяин-то,  был  членом  Братства!  -
поясняла Минча сквозь слезы, и в голосе ее послышалась обида. - Там,  в  его
бумагах, даже диплом есть, и мы аккуратно платили взносы  и  откликались  на
все призывы!.. - Она повздыхала и снова заплакала.  -  А  теперь,  когда  он
умер, Братство должно ответить на призыв о помощи.
     - Во всем этом, во всем, что не касается призывов к забастовкам и  тому
подобной чепухи, я вреда не вижу.
     - Вот этого я не знаю...
     - А известно вам  о  его  подарке  мексиканскому  падре?..  Изображение
Гуадалупской девы?..
     - То была его последняя воля...
     - А почему он это сделал?
     - Здесь, в комнате, ее не было видно, а падре так хотел  достать  образ
для церкви. Я так думаю...
     -   Богоматерь   Америки...   она   была   на   штандарте    Идальго...
Покровительница индейцев!..
     Комендант, на ходу бросая слова, направился  к  двери  в  сопровождении
дона Хуана Лусеро. Как только они вышли на  улицу,  за  ними  выскочили  два
добровольных прислужника со стульями, которые  они  поставили  на  тротуаре.
Ночь, вначале такая ясная, глубокая, звездная, сейчас, опустившись на землю,
превратилась в раскаленный утюг.
     - Без всяких церемоний, дон Хуан. Присаживайтесь, я устроюсь тут.
     Они уселись. Отойдя в сторону, но не теряя из виду  своего  начальника,
капитан Каркамо беседовал с Андресито Мединой.
     - Та женщина, да, действительно меня любила, Андрей...
     - Поезжай, если она тебя любила...
     - С тех пор я ее не видел. Думал даже, что она уже умерла.
     - А чем она не покойница? Стать директрисой  школы  в  какой-то  глухой
деревушке - все равно что похоронить себя заживо.
     - Мне так хотелось бы написать ей, Андрей.
     - Зачем же делать ей больно, если ты уже ее  не  любишь?  Мертвых  надо
оставить в покое...
     - А если я до сих пор ее люблю?..
     - Тогда надо ее воскресить... любовь возвращает жизнь.
     Им подали рюмки на подносе, и быстрее,  чем  пропел  петух  -  какие-то
петухи, впрочем, уже давно пропели, видно, их сбил с толку свет, лившийся из
окон и дверей дома покойника, - Каркамо осушил  одну  за  другой  три  рюмки
коньяку и выпил бы еще, да больше не оказалось.
     - Должно быть, она постарела... - произнес капитан, облизав губы, чтобы
еще раз ощутить вкус коньяка, опалявшего его огнем.
     - С тех пор прошло много лет...
     - А ты помнишь, почему мы тебя стали называть Андресм?
     - Как же не помнить? Твой братишка так всегда меня называл.
     В молчании, царившем возле дома  покойника,  послышался  тяжелый  вздох
капитана.
     - Малена Табай!.. - произнес он тихо и горестно.
     - Капитан Каркамо! - окликнул его комендант.
     - Слушаюсь, мой майор! - подскочил капитан Каркамо.
     - Вот что, сейчас же пойдите и заберите все бумаги  этого  парикмахера.
Все бумаги, какие только найдете в доме, будь это его документы или сеньоры,
заберите  и  отнесите  ко  мне  в  кабинет,  откроете  его  сами.  А   затем
возвращайтесь сюда. Возьмите ключ!
     Каркамо  отдал  честь,  круто  повернулся  на  каблуках  и   отправился
выполнять приказ.
     Из ящиков всех столов, что имелись в доме - их было немного, -  капитан
с помощью адъютантов коменданта вытащил письма, фактуры,  рецепты,  заметки,
вырезки из газет, фотоснимки, приглашения на свадьбу, извещения о  похоронах
и, наконец, знаменитый диплом,  подтверждавший  его  титул  члена-основателя
Братства парикмахеров, вложенный в пакет, на котором был изображен  череп  и
скрещенные кости.
     Андрес Медина тенью соскользнул с  места,  услышав  приказ,  полученный
капитаном Каркамо, и пододвинулся к Флориндо Кею. В эту минуту Кей  обсуждал
с доном Лино Лусеро вопрос о роли печати в забастовке.
     - Газеты, которые сегодня выступают  против  забастовки,  дон  Лино,  и
которые оправдывают, ссылаясь на необходимость охраны общественного порядка,
убийства рабочих на плантациях Карибского  побережья,  -  это  те  же  самые
газеты, что во времена Лестера Мида, когда  вас  арестовали  за  организацию
кооперативов, требовали ваши головы. Эти газеты обвиняли вас в  причастности
к заговору  против  безопасности  государства.  Что  вы  на  это  скажете?..
Простите, я вас должен покинуть, я не прощаюсь.  Мне  нужно  переговорить  с
этим человеком, он распространяет мои медикаменты.
     - Ну, как поживаете?.. Я  и  не  знал,  что  вы  здесь...  Как  дело  с
продажей? Получили новые заказы?..
     Они отошли, разглагольствуя о  хинине,  уродане,  сарсапариле.  Новость
горела на губах Медины.
     - Майор приказал обыскать дом, конфисковать все документы.
     - Когда? - быстро спросил Флориндо.
     - Только что...
     - Кому приказал?
     - Капитану Каркамо... приказал, чтобы Каркамо лично обыскал дом и  унес
все в его кабинет.
     - Мы не должны допустить...
     - А как? Все ушли на праздник на Песках...
     - Не знаю как, но мы не можем сидеть сложа руки и ждать,  пока  схватят
наших связных, которых мы даже не сумели предупредить.
     - Единственная надежда, что старик все компрометирующее сжег.
     - Мединита, нужно немедленно действовать. У меня  есть  оружие,  и  нам
следует  скрыться,  пока  не  поздно.  Сейчас  приведут  вдову,  чтобы   она
простилась с мужем перед тем, как положат его в гроб...
     Жена Пьедрасанты и другие женщины вели, легонько подталкивая,  Минчу  -
от горя та  еле  переставляла  ноги;  вдова  была  одета  в  черное  платье,
походившее скорее на черную ночную сорочку. Они  ввели  ее  в  комнату,  где
покоился дон Йемо. Волосы парикмахера смочили хинной водой. От дона Йемо  по
комнате распространялся аромат, как  от  деревянного  изваяния  святого,  на
которое натянули костюм, хранившийся многие годы. Одели  его  почти  во  все
новое. Словно понимая, что одевать окоченевший труп трудно, мастер не спешил
коченеть. Казалось, он не  хотел  застывать.  Ведь,  застывая,  тело  теряет
последние признаки жизни.
     - Бедняга был такой покладистый человек, только климат ему не нравился,
- рассуждал алькальд, - и вот теперь уляжется в  холодную  землю,  не  успел
даже  продать  свое  заведение.  Вы   не   читали   объявление   на   дверях
парикмахерской: "Продается в  связи  с  отъездом..."?  Обратите  внимание  -
поставил  многоточие,  словно  предчувствовал...  Бывает  такое  многоточие,
похожее на предчувствие...
     - О-о-он пош-ш-шел в Топ-па-па-ледо... - заикаясь,  произнес  музыкант,
который на мессах обычно подпевал священнику; пел он как-то  очень  жалобно,
невероятно коверкая латынь и громко выкрикивая отдельные слова.
     - Что за Топаледо, где это? - спросил алькальд.
     - В вв-в-ва-шей... юр-рр-исдик-дик-ции,  дон  Пас...  Паск...  Паску...
алито...
     - Не знаю, не знаю. Любопытно, что люди нездешние знают больше меня.
     -   Н-на-наобо-рот...   Топ-п-паледо   в-в-вам   з-з-знать   л-л-лучше,
п-п-пото-м-му что и в-в-вас т-т-там...
     - Так что это за Топаледо все-таки?
     - К-к-клад... к-к-клад...  к-к-клад...  м-м-место...  м-м-место...  где
к-к-клад... ну, к-к-клад... бище...
     Какая-то женщина, судя по выговору - уроженка Сальвадора,  продвинулась
вперед и с усмешкой заметила:
     - Что за клад... Что за клад...  дон  Йемо  теперь  сам  почище  любого
клада... - Все рассмеялись, а она продолжала: - Прах - клад смерти... - Смех
не умолкал. - Дон Йемо теперь стал золотым кладом  для  спиритов.  Если  это
правда, что нет никого болтливее парикмахеров за работой, то теперь  клиенты
дона Йемо могут спокойно вызывать его и наговориться с ним вдоволь... а  вот
он-то теперь... не поговорит и даже... не побреет...
     Все снова засмеялись.
     - А твой спирит здесь...  -  шепнул  ей  на  ухо  парень,  один  из  ее
любовников.
     - Откуда ты вылез, божий младенчик?
     - Из самой мрачной ночи...
     - Оно и видно - похож  на  трубочиста.  Пари  готова  держать,  что  ты
мучаешься в поисках глоточка. Но здесь, на беду, уже ни капли  не  осталось,
даже воды не выпросишь.
     - Перехватим в другом месте, Личона, а то вдруг  мастер  воскреснет  и,
чего доброго, спросит обо мне...
     - Увидел бы он тебя - ни за что не стал бы стричь такого лохматого!.. -
И она протянула губы для поцелуя.
     - Если спросит обо мне, скажи ему, что я отбыл неведомо куда  и  что  с
ним мы увидимся в день Страшного суда