ться от этой  скверны,  я  вошел  в
первый же попавшийся погребок и, выпив  залпом  целую  бутылку  агуардьенте,
сразу опьянел. Не знаю, уснул ли я  за  столом,  но  как  будто  сквозь  сон
услышал, как рассказывали о происшествии в городе, - и мне показалось, что я
все это вижу во сне или в кино.
     Автомобиль - тот самый, на котором должен был в  пять  часов  пополудни
проследовать президент,  остановился  у  ворот  зоологического  сада.  Шофер
открыл дверцу. Подлетает адъютант в галунах. Боясь опоздать хоть на секунду,
мчится начальник полиции. Публика глазела, затаив дыхание  от  восторга.  Из
автомобиля вылез "безгранично великий".  С  его  нижней  губы,  приплюснутой
изгрызенным мундштуком, слетает улыбка,  вестница  хорошего  настроения.  Он
шагает с надутым, чванным видом - неуклюже, как попугай на вывернутых внутрь
когтях, и направляется прямо к клетке с тигром, возле  которой  развлекается
группа офицеров и  кадетов;  плененный  хищник  расхаживает  взад-вперед  по
клетке. Офицеры замечают президента, вытягиваются в струнку, все как один, и
застывают по стойке "смирно" - грудь колесом, взгляд - перед собой,  рука  у
кепи, три пальца на высоте правого виска. И так стоят они, пока  "бесконечно
любезный" не отдает команду "вольно".  В  едином  движении,  словно  клавиши
рояля, белые перчатки опускаются к  красным  брюкам.  А  тигр  тем  временем
продолжает свою обычную вечернюю прогулку, зевает, облизывается, еле  слышно
урчит. "Сторож! - раздается голос "беспредельно могущественного"  в  тишине,
нарушаемой только шагами зверя, - открой клетку, и пусть  самый  храбрый  из
кадетов войдет и погладит тигра..."
     Звон ключей, скрежет задвижек - бледные,  дрожащие  юнцы  отступают.  А
тигр, будто поняв приказание, останавливается как вкопанный, что придает ему
еще более угрожающий вид... "Нет среди кадетов ни одного  добровольца?..  Ни
одного храбреца?.. Ни одного мужчины?.. Неужели  нет  ни  одного  настоящего
мужчины?" - спрашивает тот, кто является воплощением всех этих качеств. "Что
ж, пусть в таком случае войдет один из офицеров!.. Вы, полковник!.. Или  вы,
капитан!.. Клетка открыта! Ну, чего вы ждете?.." От полковника остался  лишь
один нос - длинный, мокрый, в капельках холодного пота, зубы  стучат,  а  от
капитана - только гигантские эполеты, в которых утонула маленькая головка, а
ноги  дрожат  и  подгибаются.  "Ха...  ха...  ха!.."   -   раздается   хохот
"безгранично великого", и в этом хохоте -  безграничное  презрение  ко  всем
этим безгранично жалким людишкам. На глазах у сторожа - в  трясущихся  руках
тюремщика зверей звенела связка ключей - и на глазах  у  застывших  офицеров
"всемогущий" невозмутимо приближается к клетке, входит в  нее  и,  пока  все
остальные зрители продолжают дрожать от страха, гладит  тигра,  все  так  же
невозмутимо, не выпуская изо рта янтарного мундштука с зажженной  сигаретой,
даже не уронив пепел на пол клетки.
     - А тигр? - спросила Малена.
     - Тоже дрожал! - поспешил ответить Хуан Пабло,  покатываясь  со  смеху.
Как легко она попалась в западню и приняла всерьез этот анекдот!
     Малене пришлось признать свою оплошность, но она  не  засмеялась  -  не
потому, что обиделась, а потому, что все это  было  горько:  так  живо  этот
анекдот напоминал  действительность,  так  ярко  представилась  ей  вся  эта
ситуация, что совершенно естественным казалось горячее желание  покончить  с
этим Зверем, заставлявшим дрожать даже хищных зверей в зоологическом саду.
     Они умолкли, сжимая друг друга в объятиях. Время шло,  приближался  час
разлуки, а надо было еще так много сказать...
     Нет, не о прошлом, хотя человеку под маской, напоминающей огромный гриб
с глазами, очеловеченными ревностью,  хотелось  задать  тривиальный  вопрос,
спросить об этой букве "и", на которой обрывался  ее  дневник,  спросить  об
офицерике, с которым она познакомилась на балу в военном казино.
     - Итак, "все закончилось тем, что он оказался значительно моложе  меня,
и..." - еле внятно зашептал ей на ухо Хуан Пабло, - и... и... и... что  было
потом?
     - Ничего.
     - А Л. К.?., юный Л. К.?..
     - Больше я его не видела. Его  звали  и,  наверно,  еще  зовут  -  Леон
Каркамо...
     - Письма?
     - Он писал мне. Несколько. Я отвечала как друг, не больше. И  не  будем
говорить об этом знаменитом дневнике, - засмеялась Малена; ей  льстило,  что
он ревнует, - я принесла тебе книги.
     - Любовь моя!.. Книги... были  моей  страстью,  но  придется  забыть  о
них... я - пеон с  плантаций,  моя  новая  роль  вынуждает  меня  изображать
неграмотного!
     - Мне напишешь, когда... когда научишься писать... - Они  засмеялись  и
обменялись  поцелуем.  -  Или  попросишь  кого-нибудь...  -   Она   пыталась
оторваться от его губ, ей не хватало дыхания. - Попросишь кого-нибудь, чтобы
он за тебя написал...
     - Да! Да!.. а ты попросишь кого-нибудь, чтобы тебе  прочли;  тому,  кто
будет за меня писать, я скажу, что ты - бедная простая  крестьянка,  которая
никогда не училась грамоте... - И после паузы добавил: - Кроме шуток, я буду
писать тебе на другое имя, какое-нибудь обычное для здешних мест,  чтобы  не
вызывать подозрений...
     - Р_о_са... - произнесла  она,  недолго  думая.  -  Роса  Гавидиа  тебя
устроит?
     - Если только это имя часто встречается здесь...
     - В школе несколько учениц носят эту фамилию.
     - Что ж, тогда - Роса Гавидиа, правда... - Он  хотел  было  еще  что-то
сказать, но лишь искоса взглянул на Малену и промолчал -  у  него  закралось
подозрение, что она уже когда-то называлась  этим  именем,  чересчур  быстро
выбрала она его для себя. - Что же касается меня, - продолжал он, - то  Хуан
Пабло Мондрагон, мир праху его, останется погребенным в полицейских  архивах
- слава  Марату,  моему  герою,  а  также  костариканцу  из  парикмахерской,
научившему меня грамоте! Теперь я верну себе прежнее  имя.  Октавио  Сансур,
или еще лучше, короче - Табио Сан.
     - Звучит хорошо.
     - Или же просто - Сан...
     - Ты договорился с Дуэнде, сколько он возьмет с тебя,  чтобы  проводить
до побережья? Деньги я с собой захватила...
     - Мы не говорили об этом...
     - Да, но надо отправляться не позднее завтрашнего дня. Я  тебе  оставлю
для него деньги, ведь он этим зарабатывает себе на жизнь...
     - Только с одним  условием...  заем  с  последующим  возмещением,  и  с
процентами...
     - Глупыш... глупыш ты мой... - Она крепко обняла его. - Глупенький мой!
     - Моя!
     - Твоя!
     - Мален!
     - Только твоя!
     - Сейчас?
     - Навсегда!
     - А сейчас? - настаивал он в отчаянии.
     Она растерянно  молчала...  Говорить...  Невозможно.  Едва  ли  удастся
оттянуть это, избежать... "Сейчас" - хотелось ей сказать, но какое  значение
в этот миг имели слова: тела их прильнули  друг  к  другу,  губы  слились  в
бесконечном поцелуе; она ощущала  лишь  скольжение  слезинок  меж  сомкнутых
ресниц... "Сейчас, любовь моя, сейчас!" - казалось,  взывал  он,  ищущий  ее
согласия, нетерпеливый. "Подождем!.." - умоляла она, отвечая нежным  взором,
однако уже не находя в себе сил сопротивляться этому человеку, вытянувшемуся
рядом с ней на источавших  дрему  вечной  тьмы  покрывалах.  Запахом  окоте,
сосновой смолы, копотью глиняного горшка, дымом  костра  были  пропитаны  ее
волосы... "Подожди!.." - уговаривала Малена мягко и ласково. Губы  ее  стали
влажными, груди уже освободились от одежды - она зажмурила глаза,  и  сердце
полетело куда-то в  неведомое.  Они  утратили  ощущение  реальности,  сейчас
вселенная принадлежала лишь им одним.

     Кайэтано  Дуэнде  курил  -  он  то  садился,  то  вставал,  то  начинал
прохаживаться, как часовой, перед входом  в  грот.  У  него  еще  оставалось
немного табаку Мондрагона, который тот  забыл  в  доме  Пополуки.  Сам  себя
наказал, а обернулось это к лучшему... Да, к лучшему, - теперь  покурит  он,
старик, привыкший  к  самокруткам  из  волокна  маисовых  листьев,  крепким,
острым, душистым, к  сигаркам,  свернутым  так  плотно,  как  сжаты  веки  у
мертвеца, - теперь он мог покурить. Но курить так просто - это еще  не  все.
Когда затягиваешься - надо думать, а когда выпускаешь дым, говорить самому с
собой, вот как он сейчас рассуждает вслух, почесывая затылок и потирая руки.
Он покачивал головой, будто стараясь  вытряхнуть  из  головы  облака,  птиц,
белок... И открыв глаза, стал озираться вокруг, действительно ли  повылезали
из его головы облака,  птицы,  белки,  бабочки...  Еще  сигаретку,  что  ли,
спрашивал он себя и отвечал утвердительно.
     С дымом проходило время,  с  дымом  улетучивались  мысли  -  время  вне
времени, от появления на небе такой новехонькой  равнодушно-слепой  луны  до
появления солнца, свернувшегося огненной гусеницей и скользящего по вершинам
гор, словно зайчик от зеркала.
     Сигарета шипит, как шипят жаровни, на которых курится ладан; всему свое
время, вот она торчит меж губ, а вот зажата в пальцах - а вот пришло  время,
и вытянутый указательный палец наносит легкий, словно мушиным крылом, удар и
стряхивает пепел.
     Замерцала  первая  звездочка.  Пора  возвращаться,  нет  смысла   ждать
наступления ночи - путь до Серропома не близкий. Он поднялся, будто выполняя
приказ оттуда, из-под земли, на которой только что сидел.  Прислушался,  что
делается вокруг, даже дыхание затаил, чтобы лучше слышать, - дыхание старика
уже натруженное, - не  подошел  бы  кто,  и,  отмахнувшись  от  надоедливого
слепня,  спустился  к  гроту,  облепленному  летучими  мышами,  и  исчез   в
подземелье, в губчатых сумерках, пахнущих стоячей водой. Молчание  поглотило
его шаги, он утонул в зеленоватой дымке,  направляясь  к  окаменевшим  змеям
Арки каменных кактусов - в сердце Пещеры Жизни.
     Голода он не испытывал, но  лучше  все  же  поспешить.  Может,  угостят
чем-нибудь, а то и выпить дадут. Каждый шаг его гулко раздавался на камнях -
он хотел, чтобы его шаги были слышны, словно  опасался  уподобиться  летучей
мыши  или  стать  летучей  мышью,  одним  из  этих   созданий,   таинственно
возникавших из потустороннего холодного мира, бесшумно круживших по пещере и
таинственно исчезавших, точно какие-то причудливые видения, точно эхо  шагов
- не его, а призраков: под землей отдается каждый шаг  всех  людей,  которые
шагали когда-то по земле.
     Он оглянулся, посмотрел вверх, оттуда, как  из  огромного  светильника,
лился свет, - проверил, не идет ли кто-нибудь за ним, и направился дальше по
темному  и  угрюмому  коридору,  ведущему  к  убежищу  Мондрагона.  А  чтобы
предупредить о своем появлении среди каменных стен, однообразных,  как  лики
святых, он начал надсадно кашлять, чихать; он зевал и вздыхал так,  что  ему
мог позавидовать оркестр муниципалитета, в который он в юные годы  не  попал
только потому, что ему больше по душе были вожжи. Так и не дали ему подуть в
трубу, отдававшую плевательницей, - и послали в кучера. Много лет  возил  он
людей на муниципальных дрожках, пока... не подрос первенец алькальда. Как-то
июньской ночью этот первенец залил в себя немалое количество горячительного,
так как они отмечали канун дня святого Петра и святого Павла, а потом взялся
за вожжи... и вместе с дрожками и лошадьми бухнулся в  глубокий  овраг.  Сам
он, первенец, спасся чудом, вовремя успела его вымолить у бога мать; однажды
ей приснилось, что сыну угрожает смертельная опасность и что  умрет  он  без
причастия.  "Богородица  скорбящая,  не  позволь  этому   свершиться!.."   -
воскликнула во сне мать. И чудо свершилось. С  тех  пор  в  церкви  Голгофы,
рядом с главным алтарем, на той стороне, где дева стоит  у  распятья,  висит
картинка; богомаз запечатлел на доске тот  момент,  когда  дрожки  летели  в
пропасть, спицы колес ощетинились и встали дыбом так же, как и волосы  сынка
алькальда, летевшего головой вниз, а вверху - в  медальоне,  среди  облаков,
изображена чудотворная богоматерь, внизу, у ее ног - убитая горем  молящаяся
мать, а еще ниже написано  от  руки  название  места,  указаны  час  и  дата
необыкновенного происшествия, перечислены имена спасенных -  так  выражалась
благодарность пречистой деве и подтверждалось, что богомаз забыл пририсовать
только несчастных лошадей.
     Что верно, то верно: чудо  произошло,  но  лошади  погибли,  так  и  не
отмеченные на благодарственной доске в церкви, - и дрожки,  выходит,  падали
сами по себе, - а Кайэтано после этого чуда остался без места, прогнали  его
из муниципальных кучеров. А ему по душе было править  лошадьми!  От  лошадей
перешла к нему шерсть и перешел пот, а дышал он, как будто колесо  скрипучее
катилось, и, видимо, господь бог наказал его, создав человеком, - иначе  он,
помимо своей воли, превратился бы в полулошадь, полуповозку. И что точно, то
точно: последним пассажиром, которого он перевез со станции в поселок,  была
учительница по имени Малена Табай. Не было в ту  пору  и  станции,  если  не
считать  остановку  по  флажку  среди  болота,  где  путники,   собиравшиеся
продолжать путь, находили пристанище  в  тени  аматле,  распростершего  свои
ветви, будто огромный зеленый зонт.
     С тех пор много воды утекло. Теперь уже выстроено здание вокзала,  есть
телеграф, и можно прочесть название станции - Серропом, которое выглядело, я
бы сказал, по-кладбищенски - черные буквы  на  кофейном  фоне.  Теперь  есть
школа, которой раньше не было. Ее заставила выстроить новая  директриса,  та
самая нежная голубка, которую он когда-то встречал у флажка и которая отдала
этой школе все силы, так что не сбылись зловещие предсказания Чанты Беги,  а
эта Чанта Вега, если господь не соизволил иначе, возможно, в силу  известных
причин еще задерживается в чистилище. Не угадала, не попала она в точку. Вот
то-то и оно, стало быть, ошиблась Чантисима, села между  двух  стульев.  Она
утверждала,  дескать,  ни  на  что  не  годится  "училка",  которая,  словно
сумасшедшая, во всю глотку читает стихи, а  иногда,  в  строго  определенные
часы, заливается слезами; в учителя-то  она  пошла  из-за  нужды,  а  не  по
призванию и похоронила себя в этом  несчастном  селеньице  из-за  чистейшего
разочарования в любви...
     Дуэнде замедлил шаг: откуда-то снизу, как бы из-под его ног,  донеслись
еле слышные голоса Малены и Хуана  Пабло,  глухие,  словно  стенания  жухлых
листьев. Он шел по уснувшей листве - по словам, обернувшимся в  пыль  теней,
подходил  осторожно,  боясь  нарушить  уединение  влюбленных  и  не  решаясь
окликнуть этих двоих, которым пора уже было разлучаться.
     Шаги. Малена поспешно поднялась. Волосы  ее  рассыпались,  а  одежда  -
будто сам дьявол вел бой быков. На ощупь вытащила она  из  сумки  гребень  и
стала искать шпильки. Скорей! Одну шпильку в губы, вторую - в волосы, третью
- рука нащупывала на земле. А Хуан Пабло пошел навстречу старику, который не
спешил подходить, намеренно замедлял  шаги,  точнее  -  топтался  на  месте.
Прическа в порядке, теперь - платье; никак не могла продеть  правую  руку  в
рукав. С трудом его натянула. Рванула второпях.  Даже  швы  затрещали.  Даже
плечо заныло. Сзади, около лопатки... Как глупо  сшито  платье!  Воротничок,
чулки... Лопнула резинка. Нашла концы, связала узлом,  затянула.  Эх,  петли
спустились. Чуть не потеряла серьги. Хуан Пабло вернулся к Малене.  Поцелуй.
Не смог уйти от нее без поцелуя. Взял за подбородок, как маленькую  девочку,
приподнял лицо и, наклонившись, нежно поцеловал. Она вздрогнула  и  прикрыла
глаза. А когда открыла - он уже  вышел  из  убежища.  И  все  же  Малена  не
чувствовала себя одинокой. Она ощущала рядом чье-то присутствие.  Теперь  ее
одиночество не будет казаться таким страшным. Как бы далеко он ни  был,  все
равно она ощутит его рядом.
     Одиночество без него - вот что было бы ужасно. Но теперь с ней  повсюду
будет...  сердце  ее  сжалось,  а  мысли   расходились   кругами,   как   от
землетрясения... А кто с ней будет рядом, если  Мондрагон  выйдет  из  этого
лабиринта лавы, камня и мрака и его поймают?.. Покойник?!
     Она не удержалась, вскрикнула. Хуан Пабло взял ее  под  руку.  Наступал
час разлуки. Обнявшись, они дошли до  Арки  каменных  кактусов.  Перед  ними
маячила спина Кайэтано Дуэнде.  Стаи  летучих  мышей,  обгоняя  их,  спешили
навстречу ночи. Невозможно оторваться друг  от  друга.  Он  проводит  ее  до
самого выхода.  Дуэнде  всматривается  и  вслушивается  -  дозорный  вовремя
предупредит об опасности. Суровые, будто куски лавы,  они  чувствовали,  как
горе разделяет их, отдаляет друг от друга. Поцелуями пытались  они  скрасить
печальное расставание. Вот уже показались холодно мерцающие звезды. Пора.  В
воздухе реют  стаи  летучих  мышей.  А  кем  были  они  для  этих  зверюшек,
пролетавших, попискивавших, касавшихся их крыльями, едва  не  налетавших  на
них? Малена и Хуан Пабло замерли на месте. Не проронив  ни  звука.  Лицом  к
лицу стояли они во мраке ночи, ожидая, что ночь промоет  им  глаза  и  тогда
смогут они еще и еще раз взглянуть друг на друга - кто знает, быть может,  в
последний раз. Хуан Пабло пристально вглядывался в  Малену  -  как  хотелось
похитить,  унести  с  собой  ее  образ,  скрыть  его  на  дне  своих   глаз,
спрятавшихся в  складках  распухшего  лица.  Тщетно  пытался  он  изображать
веселую улыбку, улыбку человека былых счастливых дней, но что могла выразить
эта пергаментная маска, по которой, словно отшлифованные гальки, скатывались
крупные и прозрачные,  холодные  капли,  скатывались  и  разбивались...  Ах,
сколько слез стоит крушение надежд, гибель желаний!.. Он жадно вглядывался в
ее лицо, а Малена оледеневшими пальцами водила по бесформенному  лицу  Хуана
Пабло и каким-то глухим, словно отсыревшим, еле слышным голосом шептала, что
именно таким она хочет сохранить его образ в  своей  памяти.  Вспоминая  его
лицо, она будет черпать  силы,  чтобы  ждать  и  выдержать.  Это  лицо,  так
непохожее  на  человечье,  этот  грибообразный  нарост   скрывает   человека
неколебимой воли, который решил вернуться к труженикам  побережья,  влачащим
нечеловеческую, звериную жизнь, - вернуться ради того, чтобы  начать  заново
борьбу. Ее пальцы, ставшие снова  мягкими  и  нежными,  легкими,  трепетными
движениями касались лика зверя, раненого зверя...
     Он вырвался из ее объятий,  круто  повернулся  и  быстрым,  размашистым
шагом зашагал обратно. Оглянувшись, она уже  не  увидела  его.  Он  исчез  в
какой-то темной расщелине. Она наугад помахала рукой.
     Хуан Пабло смотрел, как постепенно сгорал ее силуэт в зареве  угасавшей
вечерней зари. Сильным рывком он подтянулся  ко  входу  в  пещеру  и  оттуда
продолжал следить за девушкой до тех пор, пока не потерял ее из  виду,  пока
от напряжения не навернулись слезы на глаза. Он откинул голову, но разобрать
что-либо в быстро наступивших сумерках не мог.
     Они были уже далеко.  Кайэтано  Дуэнде  шел  впереди,  за  ним  Малена.
Растаяли их тени в необъятной и темной ночи, сверкавшей мириадами светляков.


 * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *

XVI

     - Гляди-ка, тетя, гляди!..
     Мальчик, как всегда, прислуживал Анастасии на полуночной мессе в дверях
таверны "Гранада".
     - Сосут и сосут эти гринго!
     - Гляди-ка, тетя, гляди!.. - повторил мальчуган и повернул голову - она
была похожа на черную  растительную  губку,  наскоро  обстриженную  чьими-то
ножницами. Он, вытаращив глаза, уставился на человека,  который  только  что
слез с велосипеда. Слез бесшумно.  Будто  какое-то  жесткокрылое  насекомое,
сбитое на лету яростными ударами джаза, отдававшимися по улице  так,  что  в
ритм им отзванивали все оконные стекла. Человек с велосипедом подозвал  его.
Сначала поманил рукой, затем замахал шляпой  -  снял  ее  с  головы  и  стал
обмахиваться, хотя ночь была очень холодная. Человек сплюнул. Сочный плевок.
И сам человек, очевидно, не заметил, что сплюнул, правда, во  рту  уже  было
сухо.  Рин-трин-трин,  рин-трин-трин!..  Случайно  он  заде