лучилось,  -  они  были  уверены,  что
ничего не может случиться, ведь если какой-нибудь  метис  осмелится  тронуть
хоть один волос на  голове  североамериканца,  то  флот  Соединенных  Штатов
обстреляет побережье, а военные самолеты затмят небо этой крошечной страны.
     Через некоторое время управление Компании уже не просило,  а  требовало
выслать войска для охраны плантаций, ссылаясь на то, что правительство  этой
страны взяло на себя обязательство гарантировать не  только  безопасность  и
жизнь граждан США и неприкосновенность их собственности,  но  и  охрану  тех
пеонов, которые, удовлетворившись предоставленными им прибавками,  откажутся
участвовать во всеобщей забастовке, к чему их призывала кучка агитаторов.
     В кабинете комендатуры убивал  время  полковник,  также  ослепленный  и
разбитый знойным днем,  -  зевок  следовал  за  зевком,  одни  зевки  словно
останавливались на полдороге, другие гасли еще на губах, будто  всосанные  в
воронку. Зевун был верен себе: не получив приказа сверху, он не пошевелил  и
пальцем, и солдаты оставались в казармах. А приказа все не было и не было.
     Несколько раз он посылал в столицу шифровки,  но  военное  министерство
отвечало одной и той же фразой: "Ждите  приказа".  Но  вот  только  что  его
уведомили,   что   он   вскоре   получит   инструкции   непосредственно   из
президентского  дворца.  Это  сообщение   было   получено   одновременно   с
перехваченным по радио важным сообщением "Голоса  Латинской  Америки"...  из
Мехико.
     Радист услышал это сообщение из  Мехико  -  услышал,  но  не  осмелился
повторить его, не смог бы повторить даже про себя. Как же доложить  об  этом
коменданту? И все же надо было идти - он вытянется в струнку и  выпалит  все
прямо в лицо начальнику. Он снял наушники и почесал за ухом,  затем  почесал
затылок. Волосы, казалось,  пропитались  холодным  потом  от  того,  что  он
услышал. Шею сковали ревматические боли. Невралгический озноб, дававший себя
знать и ранее,  охватил  все  тело.  Он  встал,  резко  отодвинул  кресло  -
пронзительно проскрипели давно не  мазанные  колесики  ножек.  Надо  идти  в
кабинет  полковника.  Но  как  войти?  Изобразить  растерянность?  Эту  идею
пришлось сразу же отвергнуть - нелепо, ведь он  в  военной  форме.  Войти  с
веселым  видом.  Нет.  Нельзя,  его  могут  заподозрить  в  благожелательном
отношении к бунтовщикам... Принять равнодушный вид? Быть может, но...  вдруг
сочтут это за проявление неприязни к верховному вождю?..
     И все-таки он превозмог себя, вошел в кабинет коменданта, автоматически
произнес: "С  вашего  разрешения,  начальник!"  -  и  забормотал-забормотал,
проглатывая слова, проглатывая звуки:
     - От... от... от...
     - Чего там еще?.. От кого?
     - ...ставка...
     Зевун поднял брови. В его глазах заискрилось  любопытство,  уши  и  нос
покраснели, он стал крутить усы, спускавшиеся ветвями плакучей ивы. Давно не
стриженные  ногти   поблескивали   наперстками,   прозрачными   наперстками,
сделанными будто из тараканьих крылышек.
     - Отставка? Моя отставка? - переспросил он,  словно  сам  сомневался  в
том, что сказал, и тут же подумал: неужто меня лишили  жезла?  Значит,  меня
уволили в отставку, чтобы не смещать и дать  мне  какой-то  шанс!  Очевидно,
Компания потребовала снять меня, немедленно снять за то,  что  я  не  послал
воинские части, которые она просила для охраны плантаций.
     Радист подтвердил, что речь действительно  шла  об  отставке.  И  после
длительного молчания, которое  еще  более  подчеркивалось  жужжанием  мошек,
тиканьем часов и глухим  перестуком  телеграфного  ключа,  комендант  поднял
глаза, помутневшие от страха,  к  портрету  господина  президента:  портрет,
висевший высоко в центре стены, господствовал над кабинетом.
     С огромным трудом он выдавил из себя:
     - О-о-о...н-н? - и осмелился показать пальцем на того, кто красовался в
форме дивизионного генерала с клоком волос на лбу a la Наполеон.
     Зевун обалдел. Покорный слуга,  подручный,  подначальный,  подчиненный,
считавший себя близким к верховному  вождю,  сейчас,  когда  все  могущество
вождя  кончилось,  превращался  в  бледное  пятно,  хотя  лицо,  шея,   руки
побагровели.
     - Э-э-э-э... это твердят уже много дней, и этого, видать, кое-кто давно
хотел, и даже по радио об этом болтают! ...А-а! Скотина, кто  позволил  тебе
слушать мексиканское радио?.. Что,  у  нас  нет  своего  радио?  Разве  наши
радиостанции хуже радиостанций Мексики?..
     Тщетно было доказывать ему,  что  местные  радиостанции,  равно  как  и
Национальная радиостанция в столице, уже много часов подряд передают  только
военные марши.
     - Убирайся сейчас же, если не хочешь, чтобы я превратил тебя в лепешку!
Завтра же отправишься под арест! Иди и слушай другие радиостанции, но только
не мексиканские!
     Вернувшись к себе, радист натянул наушники и, волнуясь,  -  не  столько
потому, что боялся встретить подтверждение  известия,  сколько  потому,  что
старался точнее выполнить приказ, - стал крутить верньер приемника и  искать
другие станции, передающие последние известия. И все станции - Панамы, Кубы,
даже Би-би-си  -  все  подтверждали  эту  новость.  Он  вернулся  в  кабинет
начальника, но вымолвить что-либо он уже не мог.
     - В-в-в-в-в... в-в-в-в... - Губы отказывались ему повиноваться.
     - В-в-в-в-в? Что еще? - Зевун  поднялся  с  угрожающим  видом,  готовый
обрушить хлыст на своего подчиненного, но не успел - как раз в это мгновение
ему понадобилось подтянуть брюки...
     Радист наконец смог сказать, что во всех передачах  из  Панамы  и  Кубы
также подтверждается это известие - он стал навытяжку и с трудом удерживался
от того, чтобы не поднять руки к ушам, - они зудели и чесались  так,  словно
их все еще прижимали наушники.
     Шеф отослал его на место, строго наказав немедленно  передавать  каждую
новость,  которую  услышит,  но  только  "достоверные   сведения,   слышишь,
достоверные...".
     Зевун рухнул в кресло. Перед младшим чином он старался показать, что не
верит этим сообщениям, но наедине с самим собой не было смысла притворяться.
Все ждали приказов, но  некому  было  их  отдавать.  Потому-то  и  последнее
указание из  военного  министерства  гласило,  чтобы  он  ожидал  инструкции
непосредственно из президентского дворца. Он бросил хлыст на стол, откинулся
в кресле и, совсем как гринго, забросил ноги на стол.
     - Могло быть хуже, - подумал он вслух, - закрутился бы я тогда волчком!
Черт знает, что  могло  случиться...  Прости-прощай  тогда  чин  полковника!
Конечно, было бы хуже, если бы, послушавшись гринго, я  послал  своих  людей
охранять плантации! Солдаты, услышав такое сообщение,  могли  взбунтоваться,
примкнуть к забастовщикам... Пусть  остаются  здесь,  со  мной,  запертые  в
казармах, по крайней мере они не узнают, что там делается!
     Он ударил хлыстом по письменному столу. В  дверях  показался  адъютант.
Комендант приказал:
     - Сходи-ка, посмотри, здесь ли капитан Саломэ? Если здесь, передай ему,
чтобы перед уходом зашел ко мне, пусть сразу же проходит в мой кабинет!
     Адъютант исчез и, вернувшись, доложил, что капитан Саломэ уже ушел.
     - А куда?
     Адъютант опять исчез - разузнать. Вернувшись, доложил:
     - Он не сказал, куда ушел, но, поскольку у него  приступ  малярии,  то,
вероятно, к врачу, в госпиталь Компании.
     - Точно. Он просил у меня разрешения. Я не подумал, что  он  уйдет  так
скоро. Можешь быть свободен!..
     Адъютант не успел снова исчезнуть, как полковник сорвался  с  кресла  и
помчался вниз - проверить караулы и приказать, чтобы никто, ни один человек,
не покинул казармы без его личного разрешения. Он также приказал  никого  не
пускать в комендатуру, кроме  капитана  Саломэ  и  солдат,  отправленных  за
довольствием.
     В  свой  кабинет  он  не  вернулся,  а  прошел  в  комнатушку  радиста,
расположенную позади комендатуры, и  сам  начал  выстукивать  ключом  номер:
25... 25... 25...
     По всей стране - по всем телеграфным линиям - выстукивали этот номер...
25...
     Но 25 - секретный телеграфный код прямой связи  с  кабинетом  господина
президента - не отвечал...
     Бесконечная  июньская  ночь.  Небо,   очистившееся   от   вчерашних   и
позавчерашних туч, выглядело новеньким, совсем как свежая кожица после того,
как сошла болячка. Звезды казались только что вымытыми и светились ярко,  не
мерцая.  К  звездам  взлетела  ракета.  Одна-единственная.  Ракета  взвилась
бешеной змеей, златоглавой, с хвостом дыма. В прежние годы в ночь на 29 июня
шумели праздники, все небо испещряли ракеты - радостно наступал день  святых
Петра и Павла с бородками льющейся  воды  над  озерным  молчанием  банановых
плантаций, мерно взмахивавших в знак  приветствия  своими  зелеными  мечами.
Сколько ликования,  вспышек  шутих  бывало  в  этот  день;  сколько  звучало
аккордеонов, гитар и маримб;  сколько  поглощалось  горячительных  напитков,
сколько тамалей, пирогов из маисовой муки, выхваченных прямо со  сковородки;
сколько женщин забывало тогда обо всем под покровом банановых листьев...
     А сейчас... уж лучше бы начался ливень. Ну  что  хорошего  в  том,  что
улучшилась погода, -  необычно  для  этой  зимней  поры  с  ее  тропическими
затяжными ливнями? Праздника не было в эту ночь на 29 июня... 25, 25,  25  -
продолжал вызывать полковник, все более и более приходя в отчаяние... -  эта
ночь ничем не отличалась от  других,  обычных  ночей  здесь,  на  побережье.
Неумолчно и ритмично квакали лягушки и жабы, тараща из-под нависших брюхатых
век глазки горящей серы. Пропилит-пропиликает одинокий кузнечик,  переживший
миллионы своих собратьев, умирающих, пиликая день-деньской ради того,  чтобы
набить  опилками  молчания  матрасы  ночи.  Где-то  пронзительно   протрещат
сверчки, как бы подливая масла  в  огонь  очага,  на  котором  поджариваются
воздух и земля,  гигантские  деревья  конакасте,  гуарумо  и  сейбы,  лианы,
устремившиеся  ввысь  стволы  деревьев  пало-воладор,  рассыпающие  искры  с
высоких сучьев,  что  горят  факелами,  перекликаясь  с  далекими  зарницами
бушевавшей где-то бури. А зарницы рассеивают золотую пыль над морем,  улучив
мгновение, когда пролетят огромные морские птицы, со  свистом  пронизывающие
ночной воздух, пожирающие мрак и пространство.
     ...29, 29, 29... полковник, совсем  потеряв  голову,  не  отдавал  себе
отчета в том, что он делает, - он набирал число текущего дня, и  только  что
спохватился - ...25, 25, 25... нет, нельзя представить, что верховный  вождь
бросил всех на произвол судьбы... 25, 25, 25... он снял  мундир  -  воздуха,
воздуха, больше воздуха! Ему  не  хватало  воздуха  даже  сейчас,  когда  он
остался в одной рубашке,  из  коротких,  как  бы  зевающих  рукавов  которой
торчали волосатые руки, - рукава, похожие на зевки, - это все, что  осталось
от прежних зевков, зевков былого самодовольства и  удовлетворения,  что  так
легко выкатывались из его рта, и даже усы теперь тяжело повисли, точь-в-точь
гребень дохлого петуха.

     Тикисате...  Бананера...  Объявят  ли  они  забастовку  одновременно?..
Ничего не известно было в эту ночь на  29  июня  -  все  неопределенно,  все
повисло в воздухе... Тинистая влажность. Людская  масса  истекала  огненными
слезами. Ветер то дул, то затихал - и почти не  приносил  облегчения  людям,
полузадушенным зноем. Мужчины, одетые  в  парусину  цвета  дождевой  тучи  -
зеленоватые лица, тяжелое дыхание, - одни  вытянулись,  как  пальмы,  другие
прильнули к земле, как  земноводные.  Сейчас  они  должны  решить  вопрос  -
объединят ли свои усилия Бананера и Тикисате - два важнейших рабочих  центра
страны.
     Студенты, учителя, специалисты, коммерсанты, журналисты, банкиры,  даже
ростовщики - все бросились в поток политической борьбы, стремясь покончить с
тиранией _Зверя_. Однако, если не объявят всеобщую забастовку на  плантациях
Бананеры и Тикисате - а именно в Тикисате решение еще не было принято, -  не
будут вырваны корни тропической диктатуры и она сохранит весь свой яд.
     Обо всем этом думал  Табио  Сан.  Волосы  его  слиплись  от  пота,  пот
покрывал лицо. Табио Сан! Табио Сансур! -  громко  звал  он,  будто  потерял
самого себя. Ручейки пота, обжигающие, бесконечные, надоедливые, скатывались
по его лицу, а он не обращал на  них  внимания:  ему  казалось,  что  сердце
бьется не так, как раньше.  Его  мучила  нерешительность  рабочих,  все  еще
продолжавших обсуждать вопрос - поддерживать забастовку или нет.  Если  этот
торг затянется, может угаснуть боевой дух. А ведь именно сейчас  из  столицы
стали  поступать  важные  сообщения  -  там  ожидали  самого  худшего  после
студенческой демонстрации,  после  манифестации  женщин,  одетых  в  черное,
которые  прошли  в  полном  молчании  перед  президентским  дворцом.  Женщин
пыталась разогнать кавалерия, полицейские бросали бомбы с удушливыми газами,
но ни каски, ни  сабли,  ни  бомбы  не  могли  нарушить  процессию,  которая
воплощала скорбь и грозный молчаливый гнев народа.
     Были жертвы... Как там Малена?.. Не случилось ли с  ней  чего-нибудь?..
Быть может, она ранена, избита,  увезена  в  госпиталь?..  Быть  может,  она
арестована? Или... или... Табио весь оцепенел от внезапно мелькнувшей  мысли
- убитая, лежит на мостовой...
     Других известий  не  было.  Лишь  отрывочные  сведения,  полученные  от
пассажиров, проезжавших через Тикисате, а те либо мало знали, либо не хотели
рассказывать  -  опасались,  что  язык  может  их  подвести:  пока  еще   не
подтверждено известие об отставке  Зверя,  все  может  случиться.  В  лавине
всевозможной информации в эти дни - в  Европе  активизировалось  наступление
союзников  -  иной   раз   проскакивали   скупые   сообщения,   передаваемые
иностранными радиостанциями, а местные радиостанции и Национальное радио уже
набили у всех  оскомину,  без  конца  угощая  военными  маршами,  маршами  и
маршами.
     Нет вестей от Малены, нет решительного ответа от рабочих  с  плантаций.
Сколь бесконечна эта ночь на 29 июня... бесконечна, безысходна...
     Сан склонил  голову,  охватил  ее  руками,  опираясь  локтями  о  грубо
сколоченный  стол,  за  которым  писал  при  свете   керосиновой   лампочки,
источавшей больше копоти, чем света, - фитилек поник, и ничто  не  помогает,
сколько его ни поправляй бурыми от никотина пальцами. Сигарета за  сигаретой
- он жадно поглощал их; не докурив одну, зажигал другую, закуривал с каждым,
кто входил в ранчо.
     И этот день, который так  хорошо  начался  -  основанием  профсоюза,  -
кончался бесславно: люди сдавали позиции, забастовке грозило поражение!
     Люди входили в ранчо - одни снимали башмаки, сбивая  с  подошв  пыль  и
грязь, сбрасывали истертые  донельзя  носки;  другие,  закинув  ноги  вверх,
курили, спали или что-то мурлыкали себе под нос, спасаясь от усталости и  от
навязчивых мыслей, преследовавших, как мошки.
     После того как они прошли многие и многие лиги,  заглядывая  в  бараки,
ранчо, лагеря, "обжорки", столовые, склады и беседуя с людьми, им так  и  не
удалось определить отношение к забастовке. У того, кто  твердо  высказывался
против забастовки, в кармане уже звенели эти несчастные сентаво -  прибавка,
а их семьи получили продукты - маис, бобы, хлеб, мясо, сахар, рис,  картошку
и кофе из продуктовых лавок Компании.
     Если Компания выполнит свое обещание о прибавках после того, как станет
известно  об  организации  профсоюза  в  Тикисате,  то   рабочие   откажутся
поддержать забастовку в Бананере. Забастовка начнется завтра в  ноль  часов,
она парализует работу на Атлантическом и Тихоокеанском побережьях,  на  всех
плантациях - она сольется со всеобщей забастовкой, объявленной в  столице  и
поддержанной в остальных частях  страны.  Люди  не  только  бросили  работу,
многие даже не выходили на улицы, верующие  не  посещали  церковь,  рыночные
торговцы ушли с рынка. Забастовка - это протест, пусть запоздалый, но все же
протест против расправы в порту, где пули и акулы свели счеты  с  теми,  кто
грузил бананы на торговые суда, с портовыми  рабочими,  у  которых  не  было
ничего, кроме сердца и набедренной повязки, и которые в  лицо  надсмотрщикам
"Платанеры" бросили: "Хватит!.. Баста! С нас хватит!.." До сих пор звучат  в
ушах эти слова, и ныне их подхватят рабочие всех плантаций.
     Именно это и предлагали товарищи из Бананеры. Забастовкой  дать  гринго
по физиономии, - как сказал один из них. Баста! Они только предлагали, а  не
заставляли.  Даже  это  приходилось   разъяснять.   Находились   клеветники,
распространявшие слухи, что, дескать, организаторы забастовки идут у кого-то
на поводу, что люди из Бананеры хотят навязать свою волю, - и  потому  всюду
приходилось объяснять: это - только предложение, последнее слово остается за
рабочими  Тикисате.  И  все  же  если  не  считать  Старателей,   работавших
грузчиками бананов, и анонимных героев трагедии в порту, - энтузиастов  было
мало. Большинство не приняло идею забастовки, и это  большинство  собиралось
проголосовать против. Этим большинством  были  вечные  молчальники,  которые
боятся рискнуть хотя бы ногтем, скомпрометировать себя  даже  пустяком;  это
были те, кто не видит дальше собственного носа, те, кто клюнул  на  приманку
агентов Компании, раздававших доллары из-под  полы,  -  Компания  оставалась
верна своей  обычной  политике  подкупов;  это  были  трусы,  предпочитавшие
прятаться по углам; они боялись наемных убийц, оплаченных Компанией, которая
не поскупится не только на доллары, но и на пули.
     - Нет, у этих людей нет даже малейшего представления о том, что  мы  их
защищаем! - Табио Сан, казалось, глотал эти пережеванные, перемолотые слова,
которые превратились в слюну противоречивых  мыслей;  он  был  готов  скорее
обвинять рабочих, чем защищать их.
     "Да, да, - думал он, - забастовка должна вспыхнуть, как пламя, и если в
деревне она не нашла нужной поддержки, то только потому, что мы недостаточно
четко и ясно разъяснили крестьянам ее идею. Они еще не осознали всю важность
проблемы, когда речь идет не о хлебе насущном, а о стране нашей,  о  стране,
которую некому, кроме них, защищать. И верующим следовало бы изменить  слова
молитвы: не хлеба испрашивать, а Родину - Отчизну "нашу насущную  даждь  нам
днесь...".
     Он поднял голову и обратился к тем, кто вернулся с плантаций,  -  их  с
трудом можно было разглядеть при тусклом свете фитилька:
     -  А  вы  объявили  Компании,  что  пришли  в  качестве  уполномоченных
профсоюза?
     - Самое первое, что мы сделали... - опередил Андрес Медина  пытавшегося
что-то сказать  Самуэлито,  -  мы  заявили,  что  мы  представители  недавно
созданного профсоюза трудящихся Тикисате.
     - И управление согласилось? И они не чинили вам  препятствий,  признали
вас как уполномоченных? - продолжал расспрашивать Табио Сан.
     - Не только согласилось, - на  этот  раз  Самуэлито  удалось  опередить
Медину, - но мистер Перкинс, представитель управления, -  мы  обсуждали  все
дела с мистером Перкинсом, - сказал нам, будто  он  очень  доволен,  что  мы
вошли в делегацию профсоюза трудящихся Тикисате.
     - Проглотили пилюлю...
     - Жулики...
     - А что им еще остается?..
     - Это просто хорошая мина при плохой игре...
     Они перебивали друг друга. Сгрудились вокруг Табио Сана.
     - Прежде всего, конечно... - продолжал Самуэлито.  -  Прежде  всего  мы
поставили перед ним вопрос - прямо с порога, чтобы не было никаких сомнений,
- теперь, после организации нашего профсоюза, не откажется  ли  Компания  от
своих обещаний?
     - Ну назад они не попрут! А что им делать? Они - гринго!  Бедняги,  они
не виноваты в том, что такими родились! Но они не дураки!
     -  Действительно,  -  вмешался  Медина,  обернувшись   к   только   что
говорившему - старому Старателю,  обожженному  пламенем  солнца  и  пламенем
рома, -