Илья Николаевич,  не  мешкая,  воспроизвел  на   листках   бумаги
заученные им схемы из трудов Лобачевского.
     Показал, что знает,  как,  вопреки  Эвклиду,  следует  трактовать
параллельность  линий  и как построить доказательства того,  что сумма
углов треугольника может быть меньше двух прямых и даже превратиться в
нуль...
     - Николай Иванович!  - И Ульянов отложил карандаш.  - Но вы  сами
утверждаете,  что  ваши  умозаключения действительны лишь для огромных
пространств  Вселенной.  А  Эвклидову  геометрию,  собственно,  и   не
отрицаете: она получает право на жизнь, существует, как частный случай
вашего  всеобъемлющего   учения,   как   геометрия   для   пространств
ограниченных.  Но,  простите,  вы уверены,  что просторы мироздания не
отвергнут вашу геометрию?
     Лобачевский снял очки и стал протирать стекла лоскутком замши.  А
в глазах и на этот раз - ни проблеска света...
     - Дорогой мой Ульянов,  - медленно заговорил он, - уже тридцать с
лишним лет, как я перестроил свое математическое мышление. Многие ночи
провел  над  раскрытым  куполом  здешней  обсерватории лицом к лицу со
звездным небом.  Временами я уже ликовал,  чувствуя,  что еще  немного
усилий - и в глубинах Вселенной откроется мне гармония моего учения...
Но вот напасть - замутилось зрение!  - И он ударил кулаком по столу  с
такой  вспышкой  гнева  и  отчаяния,  что  от  брошенных на стол очков
полетели бы осколки, не выхвати Ульянов их из-под удара.
     Лобачевский как-то  сразу  сник,  словно  и  крупное  тело  его в
размерах уменьшилось, резко обозначились стариковские черты...
     Ульянов дрогнул от внезапной перемены в облике человека, который,
казалось ему,  подобен скале  в  океане,  несокрушимой  ни  для  каких
штормов. Сердце его до боли стеснилось от сочувствия к слепнущему...
     Однако Лобачевский уже  преодолел  приступ  слабости,  воспрянул.
Удивился, не обнаружив на носу очков, а получив их от собеседника, тут
же  со  смехом  сослался  на  рассеянность,  которая,   мол,   еще   в
университете служила пищей для острословов.
     - Вспоминаю анекдот,  - сказал он,  - Лобачевский,  говорилось  в
нем, настолько разошелся с единственно истинной Эвклидовой геометрией,
что, нацелившись на Луну, пролетел в своих ночных полетах мимо, угодил
в  преисподнюю,  но  так как у чертей мозги тоже наизнанку,  то - свой
своего познаша - из ада Лобачевский вернулся, даже не опалив сюртука.
     Николай Иванович   смеялся   с   явным   намерением  растормошить
приунывшего  своего  собеседника:  Ульянов   это   понял   и   деланно
заулыбался.
     - Мы с вами,  Илья Николаевич,  еще и в обсерватории побываем,  -
бодро  заговорил  Лобачевский,  -  совместно  продолжим наблюдения над
звездным небом. Дайте срок - выздоровею...
     - Обязательно   выздоровеете,   Николай   Иванович!  -  подхватил
Ульянов,  страстно желая верить своим словам.  - Обязательно! Приеду в
Казань на летних каникулах и с вами в обсерваторию.
     Лобачевский улыбнулся горячности молодого человека и продолжал:
     - Врачи  требуют,  чтобы  я  на  год  отправился  для  лечения за
границу.  Дело за небольшим...  - Он  замялся  и  принялся  барабанить
пальцами  по  столу.  Вдруг  поднял голос и раздраженно:  - Видели вы,
милый Ульянов,  простофилей?  Похоже, что самый нелепый из этой породы
людей - ваш покорный слуга! Десять лет сижу в этом кресле и ни копейки
не спросил за исправление должности  помощника  попечителя.  Молоствов
глаза  выпучил,  когда  обнаружилось,  что  у  него в помощниках такой
чудак-бессребреник.  Это он, наш бравый генерал-майор, и окрестил меня
простофилей.  Да и поделом мне... Слушайте дальше. Иду в казначейство,
а там один ответ:  "Что с возу упало,  то пропало!" А лечиться-то ведь
деньги  нужны  немалые,  тем  более за границей.  Пришлось обеспокоить
министра. Написал в Петербург, жду...
     Лобачевский спохватился  и  прервал  речь.  Заворчал,  сердясь на
себя:
     - Болтлив стал,  как баба у деревенского колодца. А вас обременяю
только. Извините.
     Наконец распрощались.  Напутствуя Ульянова, Лобачевский употребил
латинское изречение:  "Per aspera ad astra" ("Через тернии к звездам")
- и со значительным видом задержал руку молодого учителя в своей.  Это
было 7 мая 1855 года.
     ...Встретиться им   больше   не   пришлось.   Денег   на  лечение
Лобачевский не получил.  Вскоре ослеп окончательно. А меньше чем через
год  (12  февраля  1856  года)  умер  в  нищете и забвении от паралича
легких.
     Но "Per  aspera  ad  astra"  осталось звучать в сознании и сердце
Ильи Николаевича Ульянова как завещание великого современника.

     Сборы, сборы...  В дневнике  Ильи  Николаевича  Ульянова  открыта
новая страница:  "Симбирск.  1869 год,  сентябрь".  Новые места, новая
должность - и соблазнительная неизвестность впереди..  Наконец выехали
за город,  но тут же, еще и огороды не миновав, ямщик коротким "тпру!"
остановил лошадей,  спрыгнул с облучка и пошел что-то ладить в головах
упряжки.
     Илья Николаевич  высунулся  из  кузова.  В   пору   было   бы   и
подосадовать  на  почтаря:  вон  еще и до первого полосатого столба не
дотянули,  а уже задержка в пути!  Иной старосветский обыватель - а их
немало  в  здешнем  городе,  -  пожалуй,  усмотрел  бы в этом недоброе
предзнаменование да и отменил бы поездку.  Но Илья  Николаевич  только
усмехнулся  этой  мысли.  Однако  из этой захудалости дворянской жизни
впоследствии  под  пером  Ивана   Александровича   Гончарова   родился
знаменитый "Обломов".
     "А ведь он,  Илья, мне тезка!" - вдруг обнаружил Илья Николаевич.
И  хотя  в  совпадении  имен  он увидел только курьез,  все же явилась
потребность мысленно поскрести себя:  "А не завалялось  ли  и  в  тебе
самом чего-нибудь обломовского?"
     Полюбопытствовал, что скажет на этот счет жена.
     Мария Александровна,  озабоченная первой дальней поездкой мужа по
губернии,  старательно собирала его в дорогу.  То и дело хваталась  за
голову: "Не забыть бы чего-нибудь".
     - Бог мой,  - отозвалась она на лукавый вопрос мужа, и в красивых
ярких  глазах ее блеснули искорки смеха,  - ну конечно же в тебе полно
обломовщины!  -  И  прищурилась  для  строгости,  и  уже  всерьез  его
пожурила:  - Чуть в ботинках не уехал - это в октябре-то,  в ненастье!
Для чего же мы заказывали сапоги?
     Илья Николаевич,  приспосабливаясь к обнове, переступил с ноги на
ногу: на нем были козловые сапоги со скрипом.
     Отъезжающему были    поданы   на   руки   пятилетняя   Анечка   и
трехгодовалый  Саша,  который,  увидев  отца  в  непривычном  одеянии,
встревожился и принялся плакать.
     Прощаясь с детьми,  Илья Николаевич замер,  потрясенный  глубиной
охватившего его чувства.  А когда разомкнул объятия, у обоих малышей в
ручонках оказалось по волоску из его бороды.
     - Сувениры!  -  воскликнул  счастливый  отец.  -  Они  уже  берут
сувениры!
     Наконец и  супруги сделали шаг друг к другу.  Мария Александровна
положила руки мужу на плечи,  затаив волнение, сказала: "Береги себя!"
А он бережно снял их и принялся целовать...
     Распрощавшись с  семьей,  Илья  Николаевич  долго  и  громогласно
прокашливался, стремясь привести в равновесие вышедшие из-под контроля
чувства.  После этого сразу,  с некоторой даже  поспешностью  залез  в
тарантас и скрылся под кожаным верхом.
     Тронулись. Илья Николаевич зарылся с ногами в солому  и  сено,  с
удовольствием вдохнул крепкий запашок дегтя от свежеподмазанных колес,
и мысли его,  а следом и чувства понеслись,  обгоняя тройку,  вперед и
вперед на сельские просторы.
     А тарантас стоял.  Задержались у заставы.  В пределах губернского
города ямщики были обязаны заглушать колокольцы. Но вот пута снята - и
дорожный медный жаворонок обретает голосок.
     Ямщик похлопал  коренника по шелковистой шее,  поправил шлейки на
пристяжных и сел в тарантас.
     Илья Николаевич  с  интересом  разглядывал  его.  Это  был рослый
красавец с рыжей бородой.  Сам от природы некрупный,  Илья  Николаевич
ценил в людях стать,  силу,  здоровье. А этот, что называется, кровь с
молоком!  И как ловко все сидит на  нем:  и  темно-зеленый  форменного
сукна  азям,  подпоясанный  красным кушаком,  и черный картуз с медным
гербом почтового ведомства над  лакированным  козырьком,  и  форменные
шаровары, и сапоги...
     Лошади дружно взяли.  Колоколец  под  дугой  завел  свой  звонкий
говорок.
     Сразу словно  и  день  посветлел.  Перед   глазами   распахнулись
просторы полей,  лесов.  В этот ранний час еще лежали туманы,  и,  как
островки среди молочного моря,  тут и там виднелись вскарабкавшиеся на
возвышенности села и деревни.
     Завидев катящего на тройке чиновника, на обочине дороги оторопело
остановился  прохожий.  К  тощей  котомке  приторочена  пара  запасных
лаптей,  в руке  палка:  видно,  дальняя  у  него  дорога...  Лишь  на
мгновение  мужик  и  чиновник встретились глазами,  но Илья Николаевич
успел заметить,  что в выражении его лица раболепие и страх  -  ничего
больше.
     Прохожий стремительно поклонился,  словно готов  был  сбросить  с
себя не только шапчонку,  но и голову вместе с нею.  Илья Николаевич в
ответ приветливо снял фуражку, чем вызвал крайнее неодобрение ямщика.
     - Всякой  шушере  да  кланяться,  -  заворчал  он.  -  Мало ли их
шатается нынче... Себя не соблюдаете, господин.
     - Но  почему  же?  -  сказал  Илья Николаевич и с досадой на себя
почувствовал, что краснеет. - Ответить на поклон - долг вежливости...
     Ямщик не  успокоился,  но  в  дальнейшие  объяснения  входить  не
пожелал. Сказал веско:
     - Мы пошта,  сударь. Казенная. В подорожной-то у вас что сказано:
"По указу его величества государя императора" едем.  Понимать  надо...
Нн-но,  баловаться!  -  И  ямщик  раскрутил над головой кнут,  который
просвистел не только над лошадьми, но и над седоком.
     Илья Николаевич задумался,  и горькая усмешка опечалила его лицо.
"Два крестьянина,  - размышлял он,  - два человека из податного,  или,
как   прежде   говаривали,   подлого   сословия.  Оба  тянут  в  жизни
подневольную лямку...  Казалось бы, возьмитесь за лямку сообща - легче
будет!  А что на деле?  Полный между людьми разлад.  Этот, на облучке,
набрался презрения к бедняку,  да какого злобного презрения!  А у того
лишь скотский страх,  ни малейшего человеческого достоинства... О, как
необходимо народу просвещение!  - мысленно воскликнул Илья Николаевич.
- В этом убеждаешься снова и снова!"
     Он усмехнулся наставлению  ямщика  о  подорожной.  Документ  этот
действительно  выдается  от  имени  царствующего монарха и скрепляется
подписью губернатора,  в канцелярию которого, облачившись в вицмундир,
коллежский асессор Ульянов и явился перед отъездом.
     Канцелярская процедура оказалась  затяжной,  но  чиновник  особых
поручений при губернаторе,  бойкий и любезный молодой человек,  не дал
господину инспектору  соскучиться.  Он  говорил,  и  из  его  слов,  в
особенности  из  изящных  манер,  должно было сделать заключение,  что
Симбирск - отнюдь не захудалая провинция,  какой  рисуют  его  господа
писатели, и что господин Ульянов, прибывший из такого крупного города,
как Нижний Новгород,  найдет и здесь,  в Симбирске,  пищу  для  ума  и
сердца.
     Илья Николаевич,  слушая болтовню молодого  человека,  добродушно
улыбался,  временами  вставляя неопределенное:  "Да,  да,  конечно..."
Затем,  напомнив о  деле,  высказал  намерение  поехать  в  одноконном
экипаже.
     Чиновник тотчас сделал строгое лицо:
     - Нельзя-с.   Во-первых,  по  нашим  дорогам,  тем  более  сейчас
распутица,  одна  животина  не  потянет.  Нужна  пара.  Во-вторых,  не
осмелюсь  вам  и пару подрядить.  Согласно вашему чину и должности вам
полагается тройка.
     - Ну зачем же такая формальность... - пробормотал Илья Николаевич
и тут же прикинул вслух:  - Две с половиной копейки серебром за лошадь
с версты. Тройка встанет втрое. За каждые сто верст, выходит, я должен
отдать семь рублей с полтиной, не накладно ли?
     Чиновник кинул пренебрежительно:
     - Но ведь вы же не из своего кармана. Вам ассигнованы суммы...
     - Да,   конечно,   -  сказал  Илья  Николаевич.  -  Но  по-моему,
казначейская копейка тоже любит счет.  Впрочем, я вам своего мнения не
навязываю, тем более что вы следуете заведенному порядку.
     - Именно!  - оживился молодой человек.  -  Именно!  А  заведенный
порядок, он, знаете, что говорит?
     И Ульянов  не  без  интереса   узнал,   что   существует   особое
правительственное  "Расписание",  согласно  которому  почтовые станции
обязаны  запрягать  генерал-фельдмаршалу  20   лошадей;   митрополиту,
сенатору  и полному генералу - 15.  Фельдъегерю для гоньбы назначаются
курьерские лошади - сколько потребует.  Майоры  и  чиновники  восьмого
класса...
     Тут молодой человек сделал приятную улыбку и вставил:
     - А вы,  господин Ульянов,  имеете быть таковым...  разъезжают на
четверке либо тройке лошадей. Далее...
     Илья Николаевич, дивясь этим "лошадиным" рангам, поискал глазами,
куда бы сесть.
     Чиновник тотчас предложил ему кресло, а сам выхватил из рук писца
приготовленную уже подорожную и исчез в кабинете губернатора.
     Ждать не пришлось, чиновник обернулся мгновенно.
     - Его сиятельство желает вам, господин Ульянов, счастливого пути,
а когда воротитесь, рад будет узнать ваше мнение о состоянии школьного
дела в губернии. Извольте получить подорожную...

x x x

     Илья Николаевич  Ульянов  принадлежал  к  тому  слою   передового
русского общества,  в котором отмена крепостного права была воспринята
как акт величайшей гуманности монарха.  Это  были  честные,  но,  увы,
наивно верившие в "помазанника божия" люди,  совсем не приспособленные
к политическому анализу событий.  И неудивительно.  Ведь даже  Николай
Гаврилович  Чернышевский  -  гордость  и  знамя  передовой России того
времени - не был знаком с произведениями Маркса.
     Так или  иначе,  реформы  в  60-х годах следовали одна за другой.
Правительство учредило мировой суд, а для крупных правонарушений - суд
присяжных по европейскому образцу.
     Возникли земские учреждения.  К руководству народным образованием
была   допущена   общественность;   с  этой  целью  стали  создаваться
губернские и  уездные  училищные  советы.  Наконец  министр  народного
просвещения   "мнением   положил",  то  есть  согласился  с  тем,  что
постановка школьного  дела,  и  в  первую  очередь  на  селе,  требует
коренного  улучшения.  Тут  же  виднейшие  педагоги и ученые,  деятели
просвещения были приглашены разработать проект нового устава  массовой
народной школы;  наиболее радикальные из них,  как,  например,  К.  Д.
Ушинский, стали мечтать о ликвидации в России неграмотности.
     Илья Николаевич   Ульянов   отнесся   к   происходящим  переменам
восторженно.  "Где быть теперь учителю, если он считает себя достойным
этого высокого призвания? - сказал он себе. - Только в гуще народной!"
И осенью 1869 года без колебаний расстался с учительской деятельностью
в  Нижнем  Новгороде,  с  благоустроенной  жизнью в столице поволжских
городов.
     Притомившиеся за  дорогу лошади побежали весело и резво.  Одна из
пристяжных порывалась даже удариться вскачь, пока не осадил ямщик.
     "Ишь, припустили,   сивки-бурки!  -  улыбнулся  Илья  Николаевич,
слушая дробный перестук  дюжины  копыт.  -  Отдых  почуяли,  кормушку!
Теперь их и понукать не надо!"
     Впрочем, он и сам с приближением станции приободрился. Наконец-то
можно будет опомниться от дорожной тряски,  выколотить из одежды пыль,
умыться, сесть за стол и перекусить.
     Смеркалось. Видимые горизонты стали сужаться,  и на фоне светлого
еще неба зачернели телеграфные столбы.
     "Телеграфная линия...  - мысленно отметил Илья Николаевич.  - Эти
линии  -  тоже  проводники  знаний  и  света,  и  хорошо,  что  начали
прочерчивать матушку-Русь в разных направлениях...  Ба! - вдруг пришла
ему на ум веселая догадка.  - Ведь в ближайшем же уездном городе, надо
полагать, есть телеграфная станция. Подам-ка я депешу друзьям в Нижний
Новгород!  Как они там? Мол, привет с дороги. Преодолел лужу наподобие
миргородской. Пребываю в отличном расположении духа!"
     И шестилетняя жизнь Ульянова в Нижнем Новгороде, еще полная живых
отголосков  в  его  душе,  воскресла  перед ним.  Даже ощущение дороги
пропало: словно он уже и не в тарантасе.
     Двухэтажное с  бельведером  каменное здание Нижегородской мужской
гимназии.  Уроки на сегодня уже кончились. Он у директора гимназии, но
не  в  вицмундире.  Приглашен  не в служебный директорский кабинет,  а
запросто, по-соседски.
     - Сядемте,  Илья Николаевич...  - Директор выглядел озабоченным и
даже несколько растерянным.  - Илья  Николаевич!  -  Садоков  заглянул
Ульянову в глаза. - Неужели это правда? Вы намерены покинуть Нижний?
     Надо было понять огорчение директора гимназии, теряющего учителя,
который   составлял   гордость   его  учебного  заведения.  Трудолюбие
Ульянова,  глубокое  и  любовное  знание  предмета  и   прежде   всего
педагогический  талант  выделяли  его из учительской среды даже такого
крупного города, как Нижний.
     В ту  пору были обиходны физические наказания в школе.  А Ульянов
видел  в  этом  пережитки  домостроевщины.  Еще  в  Пензе,  где   Илья
Николаевич начинал свою учительскую деятельность, он случайно оказался
свидетелем того,  как служитель распаривает березовые прутья. Старичок
объяснил молодому учителю, что розга должна быть гибкой, прикладистой,
мол, только тогда она сечет хлестко и дает настоящую пользу.
     Все возмутилось в Ульянове. Сперва это был протест доброго сердца
против  избиения  детей.  Но  вскоре  он  с  восхищением  прочитал   у
Добролюбова, что дети "несравненно нравственнее взрослых. Они не лгут,
пока их не довели до этого  страхом,  они  стыдятся  всего  дурного...
сближаются со сверстником,  не спрашивая,  богат ли он, равен ли им по
происхождению...".
     В классе  Ильи  Николаевича  никогда  не  было  розг,  а  линейка
употреблялась только по прямому назначению  -  для  линования  бумаги.
Никогда не раздавалось здесь и унизительного окрика: "На колени!"
     Между тем  познания  учеников  Ульянова,   как   в   Пензе,   так
впоследствии и в Нижнем, всегда были твердыми и осмысленными.
     Время от времени,  как водится, наезжали проверочные комиссии: из
округа,  из  министерства.  Инспекторские  опросы приводили учеников в
трепет и остолбенение - но только не  в  классах  Ульянова.  Напротив,
ученики  Ильи  Николаевича,  казалось,  только  и ждали случая,  чтобы
блеснуть знаниями перед важными и строгими господами.
     И блистала.  Формуляр  Нижегородской гимназии обогащался лестными
для учебного заведения отзывами о работе старшего учителя Ульянова.
     Нижегородская гимназия    при    И.   Н.   Ульянове   обогатилась
первоклассным  физическим  кабинетом.   Здесь   постоянно   действовал
источник  электроэнергии в виде батареи из элементов Бунзена,  которые
Илья Николаевич  за  надежность  в  работе  предпочитал  всяким  иным.
Действующая   батарея  позволяла  учащимся  обнаруживать  на  практике
свойства электричества - этой вновь открытой, во многом еще загадочной
силы, которой только еще начинал овладевать человек. От батареи звенел
в кабинете электрический звонок,  крутился моторчик,  разлагалась вода
на кислород и водород и так далее. Учитель Ульянов проявил себя борцом
против  схоластики,  которая  омертвляла  гимназическую  программу,  в
особенности  по разделу естествознания;  трудно было устоять перед его
доводами,  и директор Садоков,  как ни  прижимист  был,  открыл  перед
учителем физики кассу. Илья Николаевич тотчас же выписал из Петербурга
от механика Швабе модель паровоза за  200  рублей...  Бухгалтер  подал
письменный  протест.  В трудном объяснении с директором Ульянов привел
довод, на котором стороны в ко