к  одной  из  калиток,  впустил   во   дворик,
засаженный цветами, и я ощупью добрался до порога хаты.
     Окна ее были наглухо закрыты ставнями,  но  в  дверь  стучать  не
пришлось - она подалась без стука.
     Я заглянул внутрь хаты,  отыскивая взглядом бритую голову и рыжие
усы начальника политотдела.
     Дома! Вот удача.
     Тут я распахнул дверь настежь и гаркнул:
     - Разрешите войти?
     Иван Лаврентьич   сидел   и  беседовал  с  пожилым  крестьянином,
подстриженным в кружок,  как видно  хозяином  дома.  На  столе  горела
свеча.  Неторопливая  беседа сопровождалась поскрипыванием напильника.
Иван Лаврентьич,  подостлав рабочий фартук,  держал на коленях серп  и
направлял ему зубья.
     В ответ на мой бравый доклад  Иван  Лаврентьич  не  спеша  поднял
глаза,  осмотрел  меня всего,  будто в первый раз видел,  и недовольно
насупил брови:
     - Застегнись!
     Хватился я, а ворот гимнастерки и в самом деле нараспашку, словно
я какой-нибудь гуляка... В жар меня бросило от такого сходства.
     Иван Лаврентьич выждал, пока я торопясь нащупывал пуговицы. Потом
кивнул на русскую печь:
     - Фонарь вон туда, на шесток... Да фуражку убери с фонаря, не там
ее носят.  И причешись, пожалуйста. Нехорошо, товарищ Медников, ходить
таким вахлаком. Если ты командир, так уж будь примерным...
     Будто напильником  обдирал  меня  Иван  Лаврентьич,  говоря такие
слова. Никогда еще он не разговаривал со мной так.
     "Это из-за побега Богуша. Не простит он мне ротозейства..."
     - Садись, - сказал Иван Лаврентьич.
     Я присел  в сторонке у дверей.  Больше Иван Лаврентьич не замечал
меня. Казалось, он весь ушел в отделку серпа.
     Крестьянин, умильно  сложив  руки на вышитой скатерти,  глядел на
эту работу.
     Тут я и сам загляделся на то, как слесарит начальник политотдела.
Ведь кузнец;  как ни считай, а в кузнечном деле рука грубеет. А тут...
какой же он мастер, Иван Лаврентьич! Как тонко доводит работу... Впору
ювелиру!
     Глядел я,  глядел  на мастерство,  и вдруг медведем навалилась на
сердце тоска... К инструменту хочу, за свою работу! Судорога прошла по
моим рукам; еще немного, и я, наверное, отобрал бы у Ивана Лаврентьича
и серп,  и напильник...  Но спохватился и что есть силы зажал кулак  в
кулаке.
     - Добрый у вас напильничек...  - прошептал крестьянин и осторожно
перевел дыхание.
     - Бархатный, - вмешался я. - Идет для чистовой отделки!
     Голос мой  дрогнул.  Иван Лаврентьич посмотрел на меня и еще ниже
склонился над работой.
     - Бархатный!  -  воскликнул  крестьянин,  вконец  очарованный.  -
Бачите, у майстера и на железе бархат!
     Наконец Иван Лаврентьич вручил серп крестьянину.
     - Отдай жинке.  Теперь,  брат ты мой,  этим серпом она два урожая
снимет. Так ей и скажи... Есть еще какая починка в хате? Нету?
     Завернув свой инструмент в  холстину,  Иван  Лаврентьич  выслушал
слова  благодарности  и проводил крестьянина до дверей.  Потом закинул
крючок на двери и туча тучей стал расхаживать по комнате.
     Я только поеживался, глядя на него: "Ну и всыплет за Богуша!.."
     А он молчит. Молчит и молчит...
     У меня мелькнула мысль:  "Надо улизнуть!", потом другая: "А как?"
Я встал и степенно спросил, где телефон, чтобы позвонить по делу.
     Иван Лаврентьич усмехнулся, как мне показалось, с презрением:
     - Никому не сказался, видать?
     И послал меня в соседнюю хату.
     Я позвонил в оперативное отделение штаба,  чтобы знали,  где меня
найти в случае, если будет бронепоезду приказ.
     А потом,  на дворе,  я забрался в цветочный куст  и  стал  нюхать
мальву.  Как  хорошо  пахнут цветы!  Теперь мне и думать не хотелось о
каком-то там Богуше.  Так бы  вот  стоял  и  стоял  у  цветка,  а  тем
временем, глядишь, приказ подоспел бы из штаба... И с легким сердцем -
в бой!
     А какое  небо  над  головой!..  Какие крупные,  отборные звезды -
такие же, как здешние плоды.
     Однако сколько же можно стоять на дворе!..  Эх,  была не была!  Я
крякнул для бодрости и вернулся в хату к начальнику политотдела.
     Он все еще ходил по комнате и даже не взглянул на меня. Я увидел,
что Иван Лаврентьич помрачнел еще больше.
     Я сел тихонько, стараясь не привлекать его внимания...
     И вот состоялся разговор.
     Только заговорил Иван Лаврентьич совсем не о том, чего я ожидал.
     - Я видел,  - сказал Иван Лаврентьич,  - твои  завидующие  глаза,
Медников; видел, как растревожил тебя мой напильник.
     Я так и вспыхнул от неожиданности.
     - Извините,  Иван  Лаврентьич...  -  забормотал я.  - К делу меня
своему потянуло. Извините, глупость...
     - Да какая же это глупость,  неразумная ты голова!  - сказал Иван
Лаврентьич и остановился передо мной.  - Голоса своей души  не  узнал?
Душа рабочего в тебе говорит, а ты, что же, отрекаешься?
     Теперь я окончательно смутился.
     А он продолжал говорить простым своим голосом, от которого всегда
веяло таким теплом. Но сейчас в его словах звучали гнев и горечь:
     - Отлучен наш рабочий класс от своего инструмента, Илья! Вот тебе
и душа твоя правду сказала; стосковались мы все - кто по верстаку, кто
по горну - ох стосковались! Это такая тоска, Илья, - хуже голода, хуже
жажды...
     - Правда, Иван Лаврентьич, правда...
     - Ты помнишь ленинский декрет о мире?
     Как не помнить!  По всему Петрограду белели листы с декретом.  На
нашем заводе красная гвардия их расклеивала;  как пришли после  взятия
Зимнего - винтовки в сторону и...  Увлекшись, я стал делиться с Иваном
Лаврентьичем воспоминаниями, но он перебил меня:
     - Нам   нужен  мир,  но,  чтобы  отстоять  его,  мы  должны  быть
сильными...
     Он сидел  у  стола  и,  поплевывая на пальцы,  направлял фитиль у
свечи, которая сильно нагорела. Помолчал и твердо выговорил:
     - И бдительными.
     Он усадил меня рядом с собой.
     - Сначала о Богуше... - начал разговор Иван Лаврентьич.
     Я соскочил со скамейки:
     - Уничтожу собаку! Только бы встретить... Спать не буду, все силы
положу... Изловлю гадину!
     - Сразу и слов фонтан...  Ишь ты,  водопроводчик!.. Помолчи-ка, я
тебе слова,  еще не давал.  Уничтожить изменника - это само собой;  не
твоя  пуля,  так  другая для такого Богуша у нас найдется.  А сейчас я
хочу, чтобы из этого случая ты сделал правильный вывод.
     - Но что же еще от меня требуется?
     Иван Лаврентьич напомнил мне мои ночные пререкания по телефону  с
Теслером, когда я так внезапно попал в командиры.
     - Неправильно,  товарищ Медников,  ты  реагировал  на  приказ,  -
сказал  Иван  Лаврентьич.  -  Не  ожидал  от тебя.  Какое имеешь право
отказываться?  Разве это праздная выдумка  комбрига?  Или  моя?..  Это
приказ революции. Понял? Революция поставила тебя на бронепоезд!
     Он встал,  суровый и торжественный.  И я поднялся вслед за ним  и
стоял не двигаясь, с замирающим сердцем.
     - Понимаешь,  Медников, кто ты теперь? Без таких, как ты, красных
офицеров наша Рабоче-Крестьянская Армия существовать не может...
     Я запротестовал.  Никак я не мог признать себя красным  офицером.
Если бы еще по саперному делу...
     - Ну  вот...  -  развел  руками  Иван  Лаврентьич.  -  Вот   твоя
дисциплина... Дунул - и нет ее!
     Уже на  рассвете,  когда  закурились  дымки  над  трубами  хат  и
заскрипел,  подавая  воду  говорливым хозяйкам,  журавель,  я вышел от
Ивана Лаврентьича на улицу села.
     ...Наутро, когда  дежуривший  по  бронепоезду  Панкратов построил
всех бойцов на поверку, я вышел к команде и сказал краткую речь.
     Крики негодования раздались из шеренги, как только бойцы услышали
про измену Богуша.
     Потом все смолкли.
     - Прошу слова,  - сказал в общей тишине рослый железнодорожник  с
синими кантами, наш замковый.
     - Говорите, - сказал я.
     Железнодорожник громко плюнул перед собой и ткнул носком сапога в
песок:
     - Вот мое слово. Больше об этом гаде и говорить нечего!
     Слово взял Федорчук.
     - Что ж,  - сказал матрос,  - одним паршивым псом стало больше...
Так ведь нам не поштучно их травить.  Так и так приходится  бить  всей
стаей!..
     - Верно! - дружно поддержали матроса бойцы. - Вот правильно!
     Один только  смазчик  при  известии  об улизнувшем изменнике весь
переменился  в  лице  и  стал  требовать,  чтобы  я,  ни   минуты   не
задерживаясь,  не  дожидаясь  приказа,  вел бронепоезд полным ходом на
позицию.
     - Изловлю собаку, сам-один с винтовкой проберусь к белым гадам...
вот посмотришь! - твердил он, все больше горячась.
     Бойцы с тревогой поглядывали на смазчика. Вся команда уже знала о
его тяжелой болезни,  и  теперь  каждый  считал  личным  своим  долгом
оберегать  товарища  от  всего,  что могло бы ему повредить.  А сейчас
человек так разволновался, что дальше некуда...
     Но тут неожиданно развеселил всех каменотес.
     Старик по свистку дежурного первым вышел на поверку и с  тех  пор
за  все время беседы не проронил ни слова,  только слушал.  И вдруг он
выскочил из шеренги и хлопнул себя по карманам.
     - Та  вин  же,  подлюга,  кочергу у меня унес!  - гневно вскричал
старик и,  покачав головой,  добавил сокрушенно:  - От-то я горазд рот
раззявив - хочь колесами идь!..
     Все бойцы, а смазчик первый, ответили дружным хохотом.

                             Глава пятая

     В этот день мне впервые пришлось вести бронепоезд в бой.
     Петлюровцы с утра не давали о себе знать. Видно, заняв Проскуров,
они делали перегруппировку сил  и  подтягивали  резервы,  чтобы  снова
обрушиться на нас.
     Комбриг послал разведку,  а бронепоезду  приказал  выдвинуться  и
пощупать противника - обстрелять район станции.
     Мы двинулись.  Между разъездом,  где мы ночевали,  и  Проскуровом
места  холмистые,  пересеченные балками,  железная дорога поворачивает
здесь то вправо,  то влево.  Куда ни глянешь -  глаз  упирается  то  в
песчаный   откос,   то   в   зеленые   террасы  холмов.  Пришлось  мне
останавливать бронепоезд,  карабкаться на холмы и  оттуда  осматривать
местность в бинокль.  "Лучше уж помедлю, - решил я про себя, - но зато
выберу позицию как следует!" Иные места мне казались  подходящими,  да
только  с этих мест противник не был виден...  Наконец я рассмотрел на
горизонте знакомую серую башню  водокачки.  Но  самый  город  еще  был
заслонен от нас холмами. Да и водокачку я видел не всю, а только самую
ее верхушку.
     Я еще  продвинул  бронепоезд  к  станции,  еще,  и  наконец холмы
расступились в стороны. Вон и Проскуров.
     Но только вышли мы на открытое место,  как грохнули орудия... Нас
забросало землей и осколками.
     Еле успел машинист оттянуть вагоны обратно за холмы.
     - Здорово работают!..  - сразу же заговорили все в вагоне,  когда
мы очутились опять за укрытием. Мы смеялись, стряхивали землю с шапок,
с плеч, с рукавов. Каждый был рад, что цел остался.
     - Да,  отсюда  не  высунешься...  -  сказал матрос и покосился на
меня. - У них это место уже, будь здоров, пристреляно!
     Ничего не  оставалось  делать.  Надо было приладиться так,  чтобы
стрелять перекидным огнем, через холмы.
     Я велел Малюге заложить снаряд. Отошел от орудия, чтобы не мешать
ему,  а сам смотрю,  как он возьмется за дело:  ведь  противник-то  не
виден!
     А каменотес ничуть этим не смутился.  Он наставил прицел на самую
верхушку водокачки и давай гвоздить.
     Неладно, вижу,  делает:  ствол пушки у него совсем в небо уперся,
высоко  снаряды идут,  явно на перелет.  И разрывов не видно:  если бы
хоть один снаряд угодил в станцию или упал поблизости,  так мы  бы  уж
наверняка  целое  облако  дыма  увидели,  -  взметнуло бы дым по самую
крышку водокачки!
     Нагляделся я  еще  в  первом бою,  какие разрывы у шестидюймового
снаряда...
     Ни черта, вижу, не стоит наша работа. Зло меня берет, а поправить
ничего не могу.  Как без рук!  А каменотес все гвоздит да гвоздит  без
оглядки.  Пламя хлещет меня по глазам,  в ушах гудит. Стою я позади, у
борта,  и под грохот орудия  считаю  выстрелы.  Отсчитываю  каждый  со
злостью: "Седьмой... восьмой... девятый..."
     "Как же,  - думаю, - быть? Ведь не то делает, совсем не то. А что
надо? Что надо-то?"
     - Сто-ой!..  - бросился я к каменотесу на двенадцатом выстреле. -
Отставить стрельбу.
     Каменотес даже попятился от неожиданности и убрал руку с прицела.
А племянник его как вкопанный остановился у лотка со снарядом в руках.
Скользкий стальной двухпудовик чуть не выскочил у него из рук,  парень
кряхтя наклонился и опустил снаряд на пол.
     Матрос, смазчик, рослый железнодорожник - все повернулись ко мне.
     С минуту   еще  лязгал  и  дребезжал  буферами  раскачавшийся  от
выстрелов вагон, потом стало совсем тихо.
     - Вслепую, отец, стреляешь, - сказал я. - Желтозадым на потеху...
Наблюдательный пункт нужен!
     - А  где  же  это у нас наблюдатель?  - Малюга прищурился на меня
из-под своей соломенной шляпы и усмехнулся.
     Кровь бросилась мне в лицо... Я сжал кулаки.
     Малюга в смущении стал пятиться от меня, но я уже овладел собой.
     Не глядя ни на кого,  я отбежал в угол вагона,  где среди всякого
хлама валялись телефонные аппараты,  пучки спутанного провода, лопаты,
топоры.
     - А ну-ка,  помоги мне!  - подозвал я матроса.  - Надо телефонную
линию проложить.
     Матрос присел возле меня и начал копаться в проволоке.
     - Эх,  не обучен я этому делу, - бормотал он. - Концы да концы, а
как их свяжешь?  Морским узлом, пожалуй, и не годится... Эй, фуражки с
молоточками!  - крикнул он,  обернувшись к нашим железнодорожникам.  -
Может, вы в этом деле кумекаете?
     Подошли оба железнодорожника,  замковый и смазчик,  но и они, как
Федорчук,  не знали, с какой стороны подступиться к аппаратам. Смазчик
полез было в провода, но тут же запутался в них с руками и ногами, как
в тенетах, и долго отстегивал узелки проводов от пуговиц и раскручивал
петли с рваных, в заплатах сапог.
     Я стоял, не зная, что делать.
     "Тьфу ты,  черт, ведь был же на бронепоезде телеграфист - этот, с
желтыми кантами... Так негодяй Богуш прогнал его!"
     - Товарищ  командир!  -  вдруг  услышал я голос с насыпи.  Гляжу,
около паровоза стоят два наших красноармейца-пулеметчика. Воду пьют из
тендера, присасываясь к водомерным краникам.
     - Ну, чего вам? - отозвался я.
     Один из  красноармейцев  подбежал  к вагону,  румяный,  с бровями
подковкой,  и я сразу узнал в нем Никифора, того самого, который вчера
первый открыл огонь по петлюровцам.
     - Вы телефонистов спрашиваете?  - сказал  он,  стряхивая  воду  с
гимнастерки. - У нас в команде имеются.
     - Телефонист?.. Давай его скорее сюда!
     Оба красноармейца проворно влезли в вагон.
     - Вот они, телефонисты, - сказали они, став рядом.
     - Даже двое?  Вот здорово!  Ну,  беритесь,  ребята,  за дело, тут
каждая минута дорога.
     Красноармейцы бросились  в  угол  вагона,  разрыли,  перекидали в
четыре руки весь хлам и  под  старыми,  порыжевшими  пучками  проводов
отыскали телефонную катушку.  Они покувыркали ее по полу, осмотрели со
всех сторон. Попробовали на ощупь блестящий просмоленный провод.
     - Хорош! - сказали они в один голос. - Будет действовать!
     И сразу же начали прокладывать линию.  Один телефонист спрыгнул в
канаву  у  рельсов  и  установил аппарат.  Возле аппарата он воткнул в
землю штык от винтовки,  к штыку прикрутил обрезок провода и  соединил
его  с  аппаратом.  А  землю  вокруг  штыка  полил  водой,  как цветок
поливают: это чтобы сухая земля стала проводником электричества.
     - Есть, - кричит, - заземление!
     А в это время Никифор,  отдав конец провода с  катушки  товарищу,
вскарабкался по откосу на холм.  Катушку он взял на ремень,  перекинул
ее за спину, как сумку. На локоть поддел второй телефонный аппарат.
     Я выпрыгнул из вагона и побежал вслед за ним.
     - Куда линию? - спросил Никифор, оборачиваясь ко мне.
     Я указал  ему на два деревца.  Деревья были высокие,  ветвистые и
сразу бросились мне в глаза.
     До них было всего с полверсты.
     "Только как же перебежать  туда?  Местность  открытая..."  Но  не
успел  я  прикинуть  дорогу,  как  Никифор,  прихлопнув на голове свою
фуражку, бросился к деревьям напрямик.
     - Стой! - я поймал его сзади за пояс. - Не видишь - башня? А если
у них там наблюдатель?
     Никифор попятился и сразу присел на корточки.
     - А я и не заметил, что башня, - сказал он, смутившись. - Тогда в
обход надо, по-за холмами.
     И он,  вобрав голову  в  плечи,  пустился  выписывать  лабиринты,
пробираясь к деревьям по складкам местности.  Катушка у него за спиной
застрекотала,  как швейная машинка.  Виток за витком ложился на  землю
черный провод и стрункой вытягивался в траве.
     Я тоже побежал,  согнувшись в три погибели и  совсем  припадая  к
земле в открытых местах.  "Ну,  - думаю, - если нас обнаружат с башни,
сразу разнесут деревья в щепки, и тогда прощай весь мой план!"
     Но все обошлось благополучно.  Когда я,  запыхавшись,  подбежал к
деревьям, линия была уже готова. Никифор сидел, сложив ноги калачиком,
и  подкручивал отверткой винты на своем аппарате.  Я прислушался.  Все
было тихо;  радостно сознавать,  что бросок  удался.  Но  главное  еще
впереди...  Однако  здорово  же  я  осмелел:  сразу  в  артиллерийские
наблюдатели!  А что было делать?  Рискуй.  Как  говорится  -  пан  или
пропал...
     Я выбрал дерево повыше - это был клен - и начал  взбираться.  Лез
тихо,  точно кошка,  прячась за ствол и боясь пошевелить ветку.  Ползу
все выше,  выше.  Вот уже открылась вся целиком башня водокачки. Вот и
крыша вокзала,  и знакомые белые трубы над крышей... Я выбрал надежный
сук,  подтянулся к нему на руках и  сел.  Осторожно  раздвинул  ветки,
отщипнул несколько листочков, которые мешали смотреть, и выглянул.
     Станция была как на ладони. Только отсюда она казалась маленькой,
словно вся съежилась.  Сколько же до нее верст?..  Я осторожно вытянул
вперед руку и поставил перед собой  торчком  большой  палец.  Это  наш
саперный дальномер.
     Когда нужно определить  расстояние,  наводишь  большой  палец  на
какой-нибудь  предмет  определенной  высоты  (лучше  всего  на дерево:
каждому из нас примерно известно, какой вышины бывает рослая сосна или
тополь).  Наводишь и смотришь:  если, к примеру, тополь, на который ты
нацелился,  кажется тебе с палец ростом - значит, до него примерно сто
саженей;  если  вдвое  меньше  пальца - значит,  двести саженей;  если
только с ноготь - расстояние четыреста саженей. А уж если меньше ногтя
- версты.
     Удобная эта мерка,  всегда при тебе.  И расстояние довольно верно
показывает.  Только  ноготь  на  большом  пальце  должен  быть  всегда
одинаковой длины.  Когда я служил в саперах, я постоянно об этом ногте
заботился.
     Сейчас мой дальномер показал мне две с половиной версты.
     Я навел потихоньку бинокль и сразу увидел,  что станция не пуста.
За ночь там появились какие-то серые вагоны.
     - Ах  вы,  гадюки!..  Уж  и  поезда  на станцию привели.  Значит,
починили мои стрелки...
     Посмотрел я с дерева вниз,  нашел глазами красноармейца. Он сидел
по-прежнему в траве и нажимал пальцем  на  кнопку  аппарата,  проверяя
вызов-зуммер.
     - Телефонист, - шепнул я.
     Не слышит.
     - Телефонист! - позвал я громче. - Никифор!
     Красноармеец быстро вскинул голову, привстал.
     - Есть, товарищ командир, - отозвался он, - связь действует.
     - Вызовите  бронепоезд.  Во-первых,  скажите,  чтобы матрос сел к
аппарату и не отходил. Во-вторых...
     Красноармеец ждал, что сказать "во-вторых".
     - Скажите, чтобы навели пушку для обстрела вокзала. Дистанция...
     Тут я запнулся. Как же это сказать? Расстояние-то я примерно знаю
- около двух с  половиной  верст.  Но  ведь  на  пушке  не  версты,  а
деления... Сколько же это делений?
     - Товарищ телефонист, - начал я опять.
     Красноар