нце концов примирились.
     Илья Николаевич сказал:
     - К нам в Нижний проложена от Москвы  железная  дорога.  Началось
движение  поездов.  Но  к  "чугунке" в народе недоверие.  Так разве не
наша,  деятелей народного просвещения,  обязанность предметно показать
детям, что нет нечистой силы в "чугунке", а движет ее пар?
     Расширяя на уроках  физики  кругозор  учащихся,  Илья  Николаевич
особо  старался  приохотить  ребят  к  геодезии  и  к  астрономическим
наблюдениям.  Для этого у него имелись такие приборы,  как астролябия,
теодолит  и  даже  телескоп.  Глядя  из  него с чердака гимназического
здания,  конечно,  нельзя было проникнуть в глубины Вселенной,  однако
пробуждалась фантазия, полет которой увлекал ребят в иные миры...
     Мария Александровна,  чуткая, нежная и вместе с тем на редкость в
свои  годы практичная,  поспевала всюду.  Поможет мужу умным советом в
его делах,  тут же накормит и искупает дочку, простирнет за ней и обед
приготовит.
     А когда Илья Николаевич торжественно вручал  ей  свое  жалованье,
садилась с карандашом в руке,  чтобы рассчитать семейный бюджет. "Тебе
бы государственным казначеем быть, Маша!" - говаривал Илья Николаевич,
заглядывая к ней в тетрадку. И в самом деле, Мария Александровна умела
не только сбалансировать бюджет на бумаге, но и на деле не выходила за
установленные рамки расходов.
     Еще девочкой она получила серьезную музыкальную подготовку; милый
старый  "Шредер"  и  здесь с нею:  рояль приносит в новую ее жизнь дух
родительского  дома,  где  она  по-деревенски   бегала   босиком,   не
балованная, с малолетства приученная отцом-врачом трудиться, уважать и
ценить труд других.
     Бывало, работает  Илья  Николаевич.  В  кабинет  донеслись  звуки
рояля. Тут он тихонько раскрывает дверь настежь. Дела уже отложены. Он
откидывается  в  кресле,  закрывает  глаза  - и на лице его появляется
выражение блаженства.
     Сама квартира,  с ее новой мебелью и домашними цветами, казалось,
была бы рада обрести человеческую душу - единственно для  того,  чтобы
насладиться льющейся из гостиной музыкой...
     Так жили Ульяновы.
     Казалось бы,  жить  да  поживать!  И вдруг человек по собственной
воле поступается всем,  чего достиг ценой  неимоверного  труда  и  что
составляет  благополучие  его  семьи,  покой,  уют,  наконец,  его  же
собственный служебный интерес!
     А ведь  ему  уже  под  сорок.  И  в такие годы испытывать судьбу,
менять Нижний на заурядный губернский город. Не опрометчиво ли?..
     - Я  позволил  себе,  -  сказал Садоков,  все еще надеясь на силу
своих доводов,  - извлечь из  несгораемого  шкафа,  чтобы  освежить  в
памяти...  -  Тут  он взял со стола папку:  это был прошнурованный,  с
выпущенной наружу  сургучной  печатью  послужной  список  Ульянова.  -
Позвольте  перелистать?  Вы,  Илья Николаевич,  службу начали в Пензе.
Читаю:  "...тысяча  восемьсот  пятьдесят   восьмой   год,   Пензенский
дворянский  институт".  За  усердие в преподавании "денежная награда в
сто пятьдесят рублей..." Следующий, тысяча восемьсот пятьдесят девятый
год.  Ревизия  из Петербурга.  В итоге ревизии сенатор Сафонов отметил
вас "за отличное ведение своего дела"... В тысяча восемьсот шестьдесят
втором году институту не повезло.  Нагрянул с ревизией Постельс и, как
у него водится, от учебной работы заведения камня на камне не оставил.
После  него,  как  после  Батыя...  Но был там педагог,  которого даже
Постельс вынужден был похвалить. Не помните такого? - И Садоков поднял
лукавый взгляд на Ульянова.  - "По математике и физике успехи учеников
достаточные:  преподаватель  Ульянов  с  усердием   занимается   своим
предметом". Осталось перечитать поощрения, которыми вы удостоены у нас
в гимназии.  Или, быть может, они еще свежи в вашей памяти? - закончил
директор не без яда.
     Потом сказал:
     - У нас в гимназии,  Илья Николаевич, в непродолжительном времени
предвидится  вакансия  на  должность  инспектора...  -  Но   посмотрел
Ульянову в глаза и безнадежно махнул рукой.

x x x

     Еще в  Нижнем,  принимая  должность  инспектора  народных училищ,
Ульянов спрашивал себя:  "А подготовлен ли  я,  человек  городской,  к
работе в деревне?" И это стало предметом его немалой озабоченности.
     Гимназические учителя подтрунивали над коллегой:  "Полноте,  Илья
Николаевич,  мудрствовать,  какие  еще  там  деревенские проблемы!  Вы
многоопытный педагог,  да еще удостоенный ученой степени кандидата.  И
меняете  кафедру  гимназии на деревенскую школу грамоты - в чем же тут
проблема?"
     Илья Николаевич  отмалчивался  и  продолжал  собирать  сведения о
Симбирской губернии.  Проведал,  что хороши  тамошние  глины:  развито
гончарное дело,  кирпичное,  и записал себе в тетрадку, в каких именно
уездах следует приобретать кирпич при постройке школьных зданий.
     В южной  части  губернии  строительный  лес  плохой,  это он тоже
заметил себе.  Напротив, бревно и тес отличного качества на севере и в
северо-западном  углу губернии.  Здесь сосна мелкослойная,  сто-двести
лет простоит в срубе;  встречается даже мачтовый  лес,  который  берут
волжские  корабельщики.  И Ульянову подумалось,  что,  быть может,  на
мачтах симбирской заготовки  развевался  мятежный  флаг  и  Разина,  и
Пугачева.
     Во всяком случае,  Емельян Иванович поусердствовал  на  сибирских
землях - недаром Пушкин,  работая над "Капитанской дочкой", приезжал в
Симбирск,  где интересовался  архивами,  да  в  его  пору  можно  было
встретить здесь еще и живых свидетелей пугачевских дел.
     Как-то в майском номере  "Журнала  министерства  просвещения"  за
1869  год  он наткнулся на отчет о состоянии народных школ,  в котором
была  упомянута  и  Симбирская  губерния.   Илья   Николаевич   тотчас
погрузился в исследование. "Не плохо, отнюдь не плохо поставлено дело,
куда лучше,  чем у соседей!" - радовался  он,  сопоставляя  данные  по
губерниям.
     Однако первоначальное впечатление благополучия  тут  же  стало  и
рассеиваться...  Оказывается,  в этой многонациональной губернии вовсю
процветает насильственное обрусение!
     "Образование" и  "обрусение"  в отчете приравнены одно к другому.
Так и сказано: "Дело народного образования и обрусения..."
     - Боже мой,  боже мой, - сокрушался Илья Николаевич, - что сказал
бы Пушкин,  натолкнувшись на такую мерзость!  "Слух обо мне пройдет по
всей Руси великой, и назовет меня всяк сущий в ней язык, и гордый внук
славян,  и финн,  и  ныне  дикой  тунгуз,  и  друг  степей  калмык..."
"Назовет!"  -  с гневной иронией воскликнул Илья Николаевич.  - Да эти
русификаторы своими насилиями только отвращают людей от гения  русской
культуры!
     А вот  и  оптимистическое  заверение  в  отчете:   "Вообще   дело
народного образования и обрусения начинает прививаться". Где же это? В
какой среде? Что за противоречие?
     Оказывается, среди чувашей... Чуваш менее культурен, чем татарин.
Он еще в плену наивно-языческих представлений о жизни,  о людях, очень
доверчив.  Вот  тут-то  деятели  обрусения и снимают свою жатву.  Илья
     Николаевич почувствовал   жгучую   потребность   заступиться   за
маленький  народ,  которого  хотят  лишить  своих обычаев,  верований,
наконец, собственного национального лица!
     И стал мысленно прикидывать, что же он, инспектор народных училищ
губернии,  способен будет сделать, чтобы оградить "всяк сущий язык" от
преследования господ русификаторов...

x x x

     Так проходили летние каникулы, последние в Нижнем Новгороде. Илья
Николаевич проводил время в  библиотеках  либо  за  письменным  столом
дома.  Мария  Александровна  с  детьми отправилась к своим родителям в
Кокушкино.
     С неизъяснимым  наслаждением  перечитывал  Илья  Николаевич труды
Ушинского,   Песталоцци,   педагогические   сочинения    Лобачевского,
Пирогова,  не  говоря уже о Добролюбове,  Писареве.  Он открывал в них
богатства, которых не замечал прежде: в одних случаях из-за вечной - в
студенческую пору - нехватки времени,  да и по молодости лет; в других
из-за трудностей нелегального чтения.
     Константин Дмитриевич  Ушинский.  "Отец русской педагогики".  Сам
учитель,  он досконально исследовал  школьное  дело  в  России.  Затем
отправился  за  границу  и  там  шаг за шагом изучил все талантливое и
передовое,  чем  жили  школы  Швейцарии,  Англии,  Франции,  Германии,
Соединенных Штатов.  Благодаря Ушинскому педагогика как наука в России
60-х годов XIX столетия достигла небывалого расцвета.
     К. Д.  Ушинский  составил  два  учебника  для  начальной  школы -
"Родное слово" (первый и второй год обучения) и "Детский  мир".  Какой
это  было  находкой для Ульянова!  Ведь его собственная педагогическая
практика    до    сих    пор    складывалась    только    в    области
физико-математических наук.
     Впрочем, по жадности своей  он  тут  же  ухватился  и  за  книжку
Фарадея "Химическая история свечи".
     Обратившись к сочинениям Песталоцци,  Ульянов долго вглядывался в
портрет  "благородного  и  бескорыстного филантропа-воспитателя",  как
назвал швейцарца Добролюбов, высоко ценивший педагогическое творчество
Песталоцци.
     Иоганн Генрих Песталоцци...  Портрет  1811  года,  следовательно,
великому педагогу здесь 64 года.  А на вид и вовсе старик. Испещренное
морщинами и морщинками  добрейшее  лицо,  которому  особенную  теплоту
придает мечтательность во взгляде.
     Он обивал пороги швейцарских лавочников и ростовщиков,  взывая  к
ним:  "Высокоблагородные,  высокочтимые  господа,  благородные  друзья
человечества и покровители!.." А потом, подавленный глухим равнодушием
состоятельных  сограждан к своему делу,  в письмах к друзьям говорил с
отчаянием:  "Я хочу попасть к какому-либо  министру,  который  был  бы
человеком... если таковой на земле существует!"
     Он умер в нищете.
     "Наследие этого великого педагога,  - сказал К.  Д.  Ушинский,  -
принесло и приносит человечеству больше пользы, чем открытие Америки!"

x x x

     ...Вспоминая с теплым чувством Пензу,  Илья Николаевич  перечитал
некоторые  из  сохранившихся у него писем.  О,  бывшие воспитанники не
забывают его! "...Остаюсь преданным Вам слугою П. Филатов".
     "Филатов! - оживился Илья Николаевич. - Ну как же, делал изрядные
успехи в математике!  Но жаль,  надежд не оправдал. "Любил, - пишет, -
математику,   пока  преподавали  ее  вы,  Илья  Николаевич".  Пришлось
посоветовать Филатову заняться чем-нибудь другим".
     Еще письмо.  Это, пока попало в Нижний, совершило кружной путь из
Пензы в Астрахань.  "Мы очень  любим  Илью  Николаевича  и  вас  тоже,
Василий  Николаевич!!!"  Целый  частокол  из  восклицательных  знаков.
Письмо без подписи,  но нетрудно было догадаться,  что оно от драчунов
из Дворянского института.
     Особенно трогали Илью Николаевича письма  воспитанников,  которые
из  шалопаев  превратились  в достойных уважения людей и помнят своего
учителя.  "Вы  вносили  в  нашу  жизнь  честный   взгляд   и   высокие
нравственные принципы".
     Отправляясь в деревню,  Ульянов испытывал  глубокую  и  радостную
потребность  стать  чище,  лучше,  чем  он  есть.  Именно так бывает с
человеком, способным совершить подвиг, на пороге подвига.

x x x

     ...Поездка на тройке с красавцем ямщиком  окончилась:  подорожная
не  предусматривала  заездов  с  тракта  в стороны.  Пришлось нанимать
обывательские подводы, а то и пешком шагать.
     В официальных  сведениях  о школьной сети,  которыми он запасся в
Симбирске, между прочим значилось: "Село такое-то. За выбытием учителя
и  до  определения  нового с детьми занимается сама владетельница села
госпожа фон Гольц".
     "Владетельница села" "Девятый год, как отменено крепостное право,
а они все еще пишут по старинке!" Однако инспектор Ульянов  отправился
к  госпоже  фон  Гольц  с  самыми  лучшими намерениями.  Все-таки с ее
стороны любезность заменять учителя.
     Добрался до  деревни.  Вошел в класс - и от неожиданности замер у
порога.
     Взора не   оторвать:   перед  ним  -  женщина  небесной  красоты:
златокудрая, огромные голубые глаза.. Воздушно-грациозна...
     Спохватившись, он подчеркнуто официально назвал себя.
     Но что это?  Из глаз красавицы вдруг хлынули слезы,  она  воздела
руки   к  небу,  потом  протянула  их  навстречу  инспектору  и  бурно
заговорила по-французски.
     Илья Николаевич в затруднении. Пытается уловить смысл негодующего
потока слов.  Где-то внутри  кольнуло  укором:  "Ведь  учила  же  Маша
французскому, так нет, не нашел время усовершенствоваться!"
     Впрочем, достаточно было взглянуть на детей, чтобы почувствовать:
произошло что-то из ряда вон выходящее.  За партами - ни одного.  Дети
сбились в кучу, глаза горят.
     Илья Николаевич   хлопнул   в   ладоши   и  спокойно,  с  улыбкой
приблизился к детям: те доверчиво расступились
     - Дети,  кто из вас быстрее, кто ловчее? По счету три садитесь за
парты, только не перепутайте места. Ну-ка, погляжу!
     Дробный топот  сапог  вперемешку с шарканьем лаптей - и ребятишки
расселись. Тотчас замахали кому-то:
     - Фенька... Садись... Сказано же!
     Откуда ни  возьмись  -  девочка.  Таилась  где-то.  Глядит   Илья
Николаевич-  настолько  зареванная,  что  всего и приметного на лице -
красный распухший нос.
     Госпожа фон  Гольц вмиг прервала стенания - и тонкая холеная рука
в кольцах ударила девочку по голове.
     - Мадам,  - прошептал Илья Николаевич, дрожа от возмущения, - это
омерзительно! - И тут же повернулся к классу: - Дети, ваша учительница
распускает вас по домам. На сегодня уроки окончены. До свидания.
     Госпожа фон Гольц поднесла к носу флакончик с нюхательной солью и
замирающим голосом попросила:
     - Пошлите за мужем, мне плохо...
     Илья Николаевич  вышел на крыльцо,  послал человека за господином
фон Гольцем и возвратился в класс.
     - Скажите,  госпожа  фон  Гольц,  девочка,  которую  вы  едва  не
оскальпировали, видимо, в чем-то тяжко провинилась?
     Ответа не последовало.
     Илья Николаевич, помолчав, сказал:
     - Ну  что  ж,  пока  оставим это в стороне.  Обратимся к предмету
школьных занятий. Вывешенного расписания уроков я не вижу... Не будете
ли вы любезны устно посвятить меня...
     Госпожа фон Гольц вдруг взорвалась:
     - Нет,  это ужас что происходит...  Ужас,  ужас! - И кинула перед
инспектором на стол скомканную бумажку.
     Илья Николаевич  прочитал:  "Кирюша,  я тебя люблю.  Давай вместе
ходить в школу".
     - Девчонке   двенадцать   лет,  -  продолжала  барынька.  -  Едва
каракулями,  как можете убедиться,  складывает слова - и  уже  любовь!
Становится страшно,  какое в народе падение нравов...  И все это после
злосчастного девятнадцатого февраля!
     Из сетований   помещицы   Илья   Николаевич  наконец  узнал,  что
произошло в классе.  Перехватив безобидную детскую  записку,  барынька
позволила  себе  грубо  оскорбить  девочку и мальчика,  издевалась над
ними, требовала нелепых признаний и настолько поранила души детей, что
урок в самом деле едва не завершился омерзительной свалкой.
     "Эту госпожу и дня нельзя терпеть в школе", - мысленно решил Илья
Николаевич,  когда,  звякнув  шпорами,  в избу вошел крупный мужчина в
охотничьей куртке и в ботфортах офицерского образца.  Он  был  статен,
породист.  И тут Илья Николаевич обнаружил, что глаза вошедшего ничего
не выражают: словно под белесыми бровями, среди белесых ресниц пришиты
оловянные пуговицы.
     Госпожа фон Гольц представила мужчин друг другу. Оба ограничились
полупоклоном, не подавая руки.
     Помещик тем не менее счел уместным сказать несколько слов:
     - Моя  жена,  господин  чиновник,  весьма  успешно  занимается  с
крестьянскими детьми,  не  правда  ли?  Мне  эти  благородные  порывы,
признаться, не очень по душе, такое опрощение! Но...
     Легкий взрыв скрипучего смеха - и  господин  фон  Гольц  принялся
играть стеком,  подбрасывая его перед собой и выделывая довольно ловко
разные жонглерские штучки. Жонглировал, не прерывая речи:
     - Никаких посторонних учителей мы в нашей школе видеть не желаем.
Но  требуется  формальное  утверждение  в  должности,  не  правда  ли?
Скажите,  куда  я  должен  обратиться:  к  предводителю дворянства?  К
губернатору?
     Илья Николаевич  мог бы сказать,  что учителей назначает он,  как
инспектор народных училищ.  Но  не  сказал.  Что-то  удержало  его  от
продолжения разговора с этими людьми.
     С тяжелым сердцем уходил он от "владетельницы села".

x x x

     Приехал в другую деревню.  Здесь по документам значилась школа. А
школы нет. Илья Николаевич, смеясь, сказал словами Некрасова:
                    Кузьминское богатое,
                    А пуще того - грязное
                    Торговое село.
     И следом:
                    Дом с надписью: училище,
                    Пустой, забитый наглухо...
     Школа обнаружилась только в соседнем  селе,  при  церкви.  Сторож
снял  навесной  замок,  толкнул дверь.  Илья Николаевич оказался среди
сырых каменных стен.  Сразу же у порога ларь с каким-то хламом, тут же
-  лопаты,  метлы.  Подальше,  в  углу,  -  крест,  приготовленный для
могилы... Тусклый свет из забранного решеткой окошка под потолком.
     Церковная караулка...  Но при чем тут школа?  Однако в караулке -
классная доска,  столы для занятий,  при них лавки, на потолке висячая
керосиновая лампа...
     Илья Николаевич долго стоял молча.  Потом  обернулся  к  сторожу,
сказал хмуро:
     - Надо проветривать помещение, здесь собираются дети!
     - Ась?  - отозвался сторож,  не сразу поняв,  что от него требует
приезжий господин. Потом сказал равнодушно: - С середы не собираются.
     Еще того не легче:  со среды,  а нынче уже пятница!  Оказывается,
учительствует здесь  священник.  Но  подошли  требы,  он  и  уехал  по
приходу.
     - В воскресенье к обедне воротится,  - пояснил сторож.  -  Службу
служить.
     Илья Николаевич уважал пастырский  труд  священнослужителей  и  в
требах  видел  акт  гуманности:  отпустить  грехи умирающему,  утешить
болящего,  укрепить в вере заблудшего,  как же  без  этого?  Но  требы
требами, а срывать занятия в школе непозволительно!
     Волостной старшина, средних лет упитанный мужчина, как видно, был
уже  оповещен  о  появившемся из губернии чиновнике.  В присутственную
комнату вышел при регалии - с цепью на шее.
     Илья Николаевич  подал руку.  В ответ - подобострастное выражение
лица и бережное,  как к хрупкому сосуду, прикосновение к инспекторской
руке толстых коротких пальцев.
     Сели.
     Илья Николаевич  выразил сожаление,  что школа уже несколько дней
бездействует.
     Глаза старшины загорелись злым огоньком.
     - Да что я...  Ежели отец Серафим  лишку  потребляет...  -  И  он
принялся сваливать всю вину на священника.
     - Я  просил  бы  собрать  школьников,  -  перебил  его   излияния
инспектор, - несколько мальчиков и девочек. Возможно это?
     Старшина вскочил.
     - Это мы в сей момент. Соцкой!
     Отправил сотского за школьниками и сам взялся за шапку.
     - А вы, господин старшина, мне не помешаете. Отнюдь. Дело у нас с
вами общее.
     И Илья     Николаевич     кратко    ознакомил    собеседника    с
правительственными узаконениями,  направленными на улучшение школьного
дела.
     Старшина сидел с покорным видом:
     - Это мы тоже можем понять.
     - В таком случае...  простите,  как  ваше  имя-отчество?  Герасим
Матвеевич?  Очень  приятно.  А  мое - Илья Николаевич...  Так вот что,
Герасим Матвеевич,  надо обзаводиться нам в селе приличной школой.  Я,
как  инспектор,  располагаю  средствами,  чтобы  купить для школы дом.
Желательна изба-пятистенок, чтобы при школе было и жилье для учителей.
Плохого  дома  не  возьму:  помещения  должны быть чистыми,  светлыми,
теплыми... Что вы на это скажете? Найдется продавец? Ведь село ваше не
маленькое?
     Старшина поскреб в затылке, процедил жарко: