му, не в силах был оторвать взгляда от этого страшного зрелища.
     - А ты чего маячишь тут?  - закричали на меня с разных сторон.  -
Ложись!
     Уже лежа,  нацелив бинокль,  я уткнулся взглядом в знамя, которое
поднял и развернул над головами атакующих дюжий парень с голой грудью.
Половина   знамени  голубая  ("блакитная"  -  по-украински),  половина
желтая...  На  солнце   засверкали   широкие,   заграничной   выделки,
примкнутые к винтовкам, штыки-кинжалы...
     На миг все затихло.
     Я услышал  свое  хриплое  от  волнения  дыхание.  И вдруг справа,
слева, из-под кустов, из-за камней рванули по петлюровцам молчавшие до
того пулеметы.
     "Та-та-та-та-та!.." О,  эти  звуки  показались   мне   прекрасной
музыкой!  А  соседи  пехотинцы  даже  повскакали  из травы,  в которой
укрывались. Но резкое слово командира - и бойцы опять залегли.
     А пулеметы  делали  свое  дело.  Вот  получивший  пулю петлюровец
завертелся волчком и хлопнулся  задом  наперед.  Вот  другой,  третий,
четвертый повалились ничком...
     - Огонь!  - рявкнул мне в ухо подбежавший с бронепоезда матрос  и
сунул  в  руки жестяной рупор.  - Связной от Теслера передал:  "Огонь,
прямой наводкой!"
     И я  начал командовать прямо с холма.  Гаубица била частым огнем,
но я от волнения едва  различал,  где  падают  мои  снаряды.  Я  видел
разрывы,  видел,  как  от  пламени  и  дыма  шарахаются целыми толпами
вражеские солдаты,  но ведь били по ним и наши полевые батареи.  А там
артиллеристы классные,  и,  конечно,  они-то и наносили подлинный урон
врагу.
     Но петлюровцы  не дрогнули.  Вот они прибавили шагу,  вот уже они
совсем близко... Наконец-то наши команды к встречному бою...
     - Вперед! За Советы!
     - Ура-а-а-а!..
     Пригнув головы  и  крепко  сжимая  винтовки,  бойцы  бросились  в
штыковой бой...

x x x

     Цепь за цепью,  рота за ротой скатывались с холмов наши  бойцы  -
били,  крошили,  расшвыривали  петлюровцев  штыками  и  прикладами - и
погибали в неравной борьбе: никто из них уже не возвращался...
     Бронепоезду и  батареям  было  приказано  не умолкать,  а бить по
цепям,  которые шли атакующим на поддержку,  - и  мы,  всей  командой,
работали у орудия, не разгибаясь. Временами я выскакивал с бронепоезда
на  холм  для  корректировки  огня,  но  сил  не  было  глядеть,   как
торжествующая  орава  с  желто-блакитным  знаменем растаптывает редкие
цепи наших геройских бойцов...
     - Вперед, на выручку! - кричал я, забывая сразу и боевой порядок,
и приказание комбрига: "Не выставлять поезд под огонь!"
     Я скатывался  со  своего холма в вагон,  к артиллеристам,  и мы с
бронепоездом вылетали из-за укрытия в гущу вражеских  солдат,  били  в
упор из гаубицы, секли по ним направо и налево из пулеметов.
     Но башенный бронепоезд! Едва мы попадали к нему на прицел, как он
накрывал  нас  тучей  снарядов.  Снаряды у него оказались много меньше
наших - трехдюймовые,  но залп его из четырех пушек мог быть  для  нас
смертельным.  И в дыму,  грохоте,  вони, не видя уже ничего вокруг, мы
катили обратно за холмы.
     Эти наши   вылазки   заметил   комбриг   и  галопом  прискакал  к
бронепоезду на своем рослом жеребце.
     - Арестую!  -  закричал он,  вздернув жеребца на дыбы.  - Под суд
пойдете!  Не  сметь  выдвигать  гаубицу  под   огонь!   Это   вам   не
бронированный  поезд,  а  тыловая  орудийная  площадка.  Извольте  это
запомнить.
     И Теслер, отдав лошади повод, помчался прочь.
     Что он сказал? "Не бронированный поезд... Тыловая площадка..."
     Ошеломленный, я глядел вслед удалявшемуся Теслеру.  Может быть, я
ослышался?
     Я обернулся и посмотрел на матроса, на Малюгу и на всех остальных
в вагоне.
     Бойцы, отступясь от орудия, стояли кучкой в стороне.
     Они молчали. Так продолжалось несколько минут.
     Первым заговорил Федорчук.
     - А знаете,  братишки, нет худа без добра, - сказал он, подвернув
под  себя  гильзу  с порохом и садясь на нее.  - Ведь вот всю эту ночь
меня мыслишка кусала:  как,  мол,  ты, Федорчук, назовешь новый боевой
корабль,  куда тебя,  непоседу, опять служба прибила? Думал я, думал -
никак.  А сейчас названьице само собой мне в голову вошло. Назовем мы,
ребята,  наш  поезд...  -  матрос  хлопнул себя по колену,  - "Тыловой
громобой". Согласны? Голосую. Кто против?
     Все засмеялись и стали присаживаться кто куда.
     Только Малюга не сел. Он сурово взглянул на матроса.
     - А  я вот что скажу,  моряк,  - заговорил он,  тронув матроса за
плечо. - Всякой орудии, знаешь, свое место обозначено, все равно как и
человеку.  Легкая орудия - ей место поближе к позиции. А взять тяжелую
орудию - тяжелая всегда отступя от легкой становится.  Это уж так,  по
уставу... - Тут он прошелся совсем близко около меня и пробурчал в мою
сторону: - Забула мати, як детину звати!..
     - Кончили разговоры! - объявил я. - По своим местам становись!..
     Все стали к орудию.
     Я опять  полез  с рупором на свой холм,  но тут машинист объявил,
что у него вышла вся вода и что если стоять еще,  то прогорит топка  и
паровоз выйдет из строя.
     - Отбой! - скомандовал я.
     Я запросил штаб, и мне разрешили сняться с позиции.
     Поезд тронулся.
     Я забрался  в  самый  конец  нашего  железного,  но уже во многих
местах  продырявленного  вагона.  Там  я  присел  на  груду  сваленных
порожних ящиков из-под снарядов.
     Надо было собраться с мыслями.
     "Что же  это  такое?  - спрашивал я себя.  - Бронепоезд - и вдруг
превратился в тыловую площадку..."

x x x

     Остаток дня мы провели на своем разъезде.
     Завечерело. Федорчук сварил на костре похлебку, сели ужинать.
     За ужином было невесело.  Ни разговоров,  ни смеха,  ни  задорной
матросской шуточки.  И едят-то,  гляжу,  мои ребята, словно чужое дело
делают. Хлебали, хлебали, да так и не опорожнили ведро. Матрос, ворча,
выплеснул варево за борт в канаву.
     Нет, вижу,  так дело не  пойдет:  потолковать  надо  с  ребятами,
разъяснить им наше новое положение, а то они совсем носы повесили.
     Я устроил собрание команды.
     - Вот  что,  товарищи,  - сказал я.  - Все мы бойцы нашей Красной
Армии и люди сознательные.  Мы получили от высшего  начальства  приказ
работать  на  тыловых  позициях.  Что это значит?  А вот что.  Возьмем
сегодняшний случай:  попробовали мы бить нападавших  с  бронепоезда  в
упор  - и раз,  и два,  и три выезжали вперед,  в последний раз даже в
самые колонны их врезались, а много ли толку вышло?
     Я помолчал, ожидая ответа, но никто не промолвил ни слова.
     - Ну ладно,  - сказал я, - давайте разберемся. Мы с одним орудием
на открытой площадке,  а противник? У него кругом батареи понаставлены
да бронепоезд еще вдобавок - видали эту стальную  крепость?  В  этаком
пекле  выпустишь из гаубицы снаряд-другой и уже оглядывайся,  как бы в
укрытие поспеть.  А чуть замешкался,  считай - конец:  расшибут и  наш
полувагон,  и гаубицу, и людей всех уложат. Посудите, какой же толк от
такой стрельбы? Разве это настоящая помощь бригаде?
     Бойцы молчали.
     Я продолжал:
     - И  правильно,  очень умно сделал командир бригады,  что вовремя
нас осадил. Теперь он ставит нас на тыловую позицию. Что это значит? А
то значит, что мы из своего тяжелого орудия спокойненько будем крошить
петлюровцев метким огнем с дистанции...
     - До  восьми  верст эта орудия берет,  - вставил Малюга.  - Ежели
только сам наблюдатель...
     Я перебил его:
     - Вот видите,  товарищи:  восемь верст.  Да к такому орудию любой
артиллерист станет с охотой и еще за честь посчитает стрелять из него!
     Красноречие мое явно не действовало.  Бойцы рассеянно  глядели  -
кто себе под ноги, кто по сторонам, в быстро сгущавшиеся сумерки.
     - Да о чем  тут  много  говорить?  -  закончил  я  свою  речь.  -
Поработаем в тылу, а там, глядишь, и опять на передовую угодим. Всякое
бывает...
     Брать слово никто не пожелал, и я объявил собрание закрытым.
     Бойцы начали  расходиться.  И   вдруг   заговорили   пулеметчики.
Заговорили шумно, все сразу, так что ничего нельзя было понять.
     Наконец они уступили слово своему отделенному Панкратову.
     Панкратов вышел вперед и оправил на себе ремень.
     - Пушка что?  Пушка известно...  - сказал он,  сурово, исподлобья
оглядывая  всех.  -  Пушка,  товарищи,  и  с  больших  верст и с малых
одинаково себя оправдает, на то она и пушка. А пулеметы как?
     Панкратов сдернул фуражку и провел рукой по голове, защемив между
пальцами свои светлые волосы, стриженные ежиком.
     - Как же пулеметы?  - повторил он.  - Пулеметы за восемь верст не
стреляют...
     - Восемь верст! - хором подхватили пулеметчики, теснившиеся сзади
него.  - Восемь верст от передовой - это,  братва, обозы. Теперь нам с
пулеметами только в обоз и становиться...
     - К телегам с картошкой!  -  выкрикнул  долговязый  пулеметчик  в
прорванных ботинках.
     Опять поднялся шум. Все пулеметчики говорили и кричали, перебивая
друг друга.  Из них только один Никифор молчал и держался в стороне. А
пулеметчики  уже  стали  договариваться  до   того,   чтобы   отцепить
бронированный вагон от поезда и поехать в нем отдельно на позицию.
     А я молчу.  Стою и  жду,  когда  же  наконец  командир  отделения
Панкратов  уймет  свою  горластую  команду  и  заговорит со мной,  как
полагается говорить с начальником.
     Вдруг вижу,  поднимается матрос.  Он встал с ящика,  расправил за
плечами ленточки  бескозырки,  весь  встряхнулся  и  запустил  руки  в
карманы.
     Матрос вышел на середину вагона.
     - Это   как  же  понимать  вас,  миляги?  -  заговорил  Федорчук,
нацеливаясь  прищуренным  глазом  то  на   одного,   то   на   другого
пулеметчика.  Он прокашлялся. - Что-то я, братцы, ваших слов в толк не
возьму.  Бронепоезд,  что ли,  делить задумали?  Вроде как хлеб  перед
завтраком  делим  на пайки - кому эта,  кому та,  а кому с поджаристой
корочкой? Так, что ли?
     Панкратов смущенно отступил перед матросом.
     - Замолчите,  ну!  Чего  расходились?  -  сердито   затопал   он,
оборачиваясь  к  своим пулеметчикам,  хотя те и без того уже прикусили
языки.
     - Не вяжутся у тебя,  Панкратов,  концы с концами,  - сказал я. -
Этим твоим ретивым ребятам все нипочем;  ну  а  ты  сам-то  понимаешь,
какую чепуху они порют?  Бронепоезд - боевая часть в штабе бригады, но
об этом я уже не говорю. Допустим, нарушим штат, отцепим твой вагон. А
с  чем  же  ты  поедешь под снаряды и пули?  Бронированный паровоз для
этого у тебя есть?
     - Наверное,  есть, раз собирается, - язвительно вставил матрос. -
А то,  может,  они своей семеркой приладятся да сами вагон по  рельсам
покатят? Эй, мол, дубинушка, ухнем!
     Кругом засмеялись.  Под веселые разговоры и пересмешки  бойцов  я
закрыл собрание.
     - Обожди. А какая будет резолюция? - спросил матрос.
     - А  резолюция  вот какая.  Тащи-ка,  Федорчук,  кусок провода да
отрежь подлиннее.
     Матрос покосился на меня, пожал плечами и подал провод.
     - Беритесь,  - говорю,  - товарищи.  Сейчас мы  измерим  вагон  и
подсчитаем, сколько нам надо брони.
     - Брони? - удивились все.
     - Ну да, брони, - повторил я. - Выпишем броню из Киева, с завода,
и обтянем весь вагон сталью.
     Матрос подмигнул  мне:  дескать,  понимаю твою хитрость,  а вслух
сказал деловито:
     - Обожди,  командир,  надо фонарь засветить,  а то темно уже - со
счету собьемся.
     И он подал фонарь.
     Бойцы меня обступили.
     - Если броню, тогда и заклепки надо, - нерешительно сказал один.
     - Болты потребуются, - подхватил другой.
     - Инструмент...
     - Инструмент не  надо  выписывать,  товарищ  командир,  -  сказал
слесарь, наш замковый, - этого добра в каждом депо достанем.
     Он подхватил у матроса свободный конец провода и отошел с  ним  к
углу вагона.
     - Шагай-ка,  Федорчук,  вот так,  вдоль борта,  да  гляди,  чтобы
провесу не было, натягивай провод.
     Начали делать промеры.
     Измерили длину вагона,  потом ширину.  Я записал себе в книжечке:
"18X4 арш.".
     - А  высок  ли  будет потолок?  - сказал племянник,  поднимая над
головой фонарь.
     И смутился, сам удивившись своей смелости. В первый раз я услышал
его голос.
     Стали обсуждать  высоту  броневого помещения,  и сразу разгорелся
спор.  Кто три аршина предлагал, чтобы можно было входить не сгибаясь,
кто  советовал два,  кто два с половиной,  и каждый стоял на своем.  Я
раздумывал,  сам не зная,  на чем остановиться.  Но тут спор  разрешил
Панкратов.
     - Да сделаем,  - говорит,  - вровень с пулеметным  вагоном.  Чего
мудрить? По крайней мере, хоть вид будет у поезда.
     Против такого предложения возражать было нечего.  Двое  или  трое
самых горячих спорщиков, схватив провод, бросились в пулеметный вагон.
     Наперегонки прибежали обратно.
     - Два аршина и три четверти...
     - Врет он, врет; три аршина без вершка...
     Пошел матрос   и  принес  достоверные  сведения:  оказалось,  что
внутренняя высота вагона не три и не два три четверти,  а только два с
половиной аршина.
     Я присел с книжечкой на лафет.  Подсчитал площадь продольных стен
вагона,  площадь  лобовых,  поверхность  потолка,  сделал  в  книжечке
сложение и стал придумывать форму козырька для орудия.
     На обоих  моих  плечах  и  на  спине лежали горячие руки,  кто-то
подпирал меня сзади,  кто-то жарко дышал в ухо,  и  я  едва  водил  по
бумаге карандашом.
     - На паровозную будку прибавьте,  - подсказывали мне.  - А то она
ведь голая.
     - Колеса бы тоже хорошо укрыть  -  и  у  паровоза,  и  у  вагона.
Стальные на колеса фартуки нарезать!
     - Накиньте, товарищ командир, хоть листов с десяток этой брони...
     Я вспомнил,  как низко опущена броня у того поезда,  и добавил не
десять, а тридцать листов.
     - Так...
     Наконец можно  было  подвести  общий  итог:  надо  доставать  250
квадратных аршин листовой стали.
     - Вот и готово,  - сказал матрос. - Теперь краску надо придумать:
в какой цвет, ребята, поезд выкрасим?
     Решили красить все под одно: в защитный зеленый цвет.
     Мне посветили фонарем, и я написал письмо на завод.
     Панкратов понес  письмо  в  штаб,  чтобы  там  оформили  заказ  и
отправили по назначению.
     - Ну и заживем мы теперь в бронированной квартире,  -  заговорили
бойцы. - Куда вам, пулеметчикам, с вашим коробом! Мы у себя в квартире
окна прорубим и занавески повесим!..
     Обсудив со   всех  сторон  будущее  житье-бытье  в  бронированном
вагоне, бойцы стали наконец укладываться спать.
     Тут матрос отозвал меня к борту.
     - Ты,  командир,  это как...  -  сказал  он  вполголоса,  -  пулю
отливаешь или взаправду все?
     - А ты как думаешь?
     - Я на передовую хочу.
     - Вот и я хочу на передовую.

x x x

     Комбриг в подтверждение своего устного распоряжения прислал мне и
письменный  приказ:  действовать только с позиций для тяжелых батарей.
Три,  четыре, пять верст по железной дороге за линией пехоты - вот как
мы  становились  теперь  для  стрельбы.  Веселого  в этом конечно было
мало...  Все - и пехота и обе наши батареи - впереди,  а твоя  гаубица
торчит среди поля одна как перст...
     - Ничего,  - говорил я себе и ребятам,  - потерпим.  Киев  не  за
горами, ответ придет скоро...
     Каждый день,  едва брезжил рассвет,  мы с телефонистом  Никифором
отправлялись  на  наблюдательный  пункт.  Никифор  разматывал провод с
катушки, и я нес на себе телефонный аппарат. Да по винтовке у нас было
на плечах,  да шинели в скатках, да по краюхе хлеба и куску сахару, да
фляжки с водой,  - словом,  уходили навьюченные,  как в дальний поход.
Иначе было и нельзя:  на бронепоезд мы возвращались только затемно - к
ночи и обедали.
     Стрелять приходилось  не  так много,  как в первые дни,  - теперь
бригада отступала,  не  принимая  большого  боя.  Было  ясно:  комбриг
сохранял  силы,  но  каков  его  замысел,  где,  на  каком  рубеже  он
намеревался задержать дивизии врага, - никто из нас не знал.
     Но нет худа без добра.  Пока затишье,  я учился стрелять. Красный
офицер должен быть мастером в своем деле.  "Эх,  - думал я, - книжечку
бы  мне  в  руки!  Ведь  все  это,  над  чем я ломаю голову при каждой
стрельбе,  давно и подробно где-то описано, и чертежи, наверное, есть,
все   нужные   расчеты...   Читал  бы  я  по  вечерам  эту  книжку  да
перелистывал".  Но книжки у меня не было, и оставалось одно: выуживать
у Малюги то, что он знает.
     В стрельбе Малюга оказался мастером. Ему, видно, надо было только
руки  размять,  чтобы показать нам все свое искусство.  Лучше всего он
бил с прямой наводки,  а не по моей телефонной  команде.  Правда,  это
случалось  редко,  только  при  переездах,  когда бронепоезд переменял
позицию.  Но зато уж если Малюга поймает беляка в очко  прицела  -  не
упустит.  Иной  раз с пяти-шести снарядов разносит в прах какой-нибудь
зазевавшийся обоз или колонну вражеской пехоты.
     Когда Малюга  бил прямой наводкой,  вся команда сбегалась глядеть
на его стрельбу.  А я следил только за руками артиллериста и запоминал
каждое его движение.  Ведь этого и в книжках не прочтешь. Такую работу
видеть надо.
     Раз за разом - я и набрался кое-чего от Малюги.  Сам он даже и не
подозревал, что оказался моим учителем. Что поделаешь? Такой уж был он
человек,  что приходилось выведывать у него все исподтишка. Как-то, на
первых порах,  я было раскатился и попросил его показать мне  действие
прицела. А он в ответ на это такую рожу скорчил, словно век не чихал и
подошло ему за все разы чихнуть.  После этого я и отстал от него. Ни о
чем больше не спрашивал, а уроки брал негласно.
     Чаще всего это бывало за ужином.  Сидим мы, хлебаем щи, а Малюга,
не  торопясь,  разглаживая  усы,  начинает  рассказывать  о чем-нибудь
молодежи (для него мы  все  были  молодежью).  Вспомнит  про  японскую
войну,  расскажет,  как  воевал в германскую,  и начнет говорить,  как
учили его в казарме целый год около всяких деревяшек и железок, пока к
настоящей  пушке  подпустили.  Да и то сначала с тряпкой - только пыль
обтирать.  Все это он клонил к тому,  что вот, мол, какая хитрая штука
артиллерия, - голыми руками ее не ухватишь.
     Я-то хорошо знал,  в кого он метит,  но виду не подавал. Запускаю
ложку в ведро, а сам слушаю, слова не пропускаю.
     Много я полезных вещей от него узнал.  Первое - об артиллерийских
делениях: оказалось, что у прицельного прибора орудия есть барабан, на
котором насечено 180 делений, и каждому такому делению соответствует в
полете снаряда двадцать саженей. Проще сказать: деление равно двадцати
саженям - и никакой премудрости.
     Потом я узнал, как чистят орудие, а после чистки протирают маслом
"фроловином";  узнал,  как ставят орудие в упряжку,  сколько для этого
назначается ездовых и лошадей и какие артиллерийские лошади злые.  Это
уже к делу не относилось,  и я так и не понял, отчего у артиллерийских
лошадей скверный характер.
     Но вот однажды Малюга заговорил про "вилку".  Слушал я, слушал, а
потом и есть перестал, отложил ложку в сторону.
     Вилка -  это  способ  артиллерийской  пристрелки.  Скажем,   надо
пристреляться  по опушке леса,  по отдельно стоящим у опушки деревьям.
Пустишь для этого первый снаряд - и гляди, что вышло. Вышел, допустим,
недолет.  А  деления  тебе  известны,  с  каких стрелял.  Скажем,  сто
делений.  Надо прибавить делений и так  постараться,  чтобы  захватить
цель  с другого конца,  взять ее в вилку.  И вот,  скажем,  получилась
вилка такая:  недолет - сто  делений,  перелет  -  сто  двадцать.  Тут
стреляешь  со  среднего,  со ста десяти.  Допустим,  что и этот третий
снаряд хватил не по опушке, а ушел в перелет.
     Сто делений  -  недолет,  сто десять - перелет.  Еще вдвойне надо
сузить вилку, ударить со среднего прицела. Средний прицел теперь будет
105. Так и подводишь снаряд раз за разом к цели и