будто
звездочка,  выпытал бы там,  у золотых подруг,  что предназначено ему,
подмастерью Максу,  в жизни... Хотелось счастья. Но что такое счастье?
Тут мысли мальчугана расплывались,  и на лице  застывала  мечтательная
улыбка...
     Старик встрепенулся.  Перечитал статью  в  газете,  сказал  себе:
"Надо  решать".  Недолго  ведь  и  ему,  уже  больному,  беспомощному,
осталось жить. Что же, унести тайну типографии с собой в могилу?
     "Нет, -  сказал  себе  старик,  -  совесть  моя  снимает  с  меня
клятвенное слово.  О том, где впервые напечатана "Искра", должны знать
люди".
     И редакция газеты получила  письмо.  Оно  было  подписано:  "Макс
Пуршвиц, ветеран рабочего движения в Германии".

x x x

     К Пуршвицу  нагрянули историки - сразу несколько человек.  Старик
их встретил,  рассадил,  и началась беседа. Выслушали историки бывшего
подмастерья загадочной типографии, заполнили записями свои блокноты, и
старик даже устал от жарких рукопожатий.
     Поехали на место.
     "Руссенштрассе... Руссенштрассе,  сорок  восемь!  -   нетерпеливо
повторяли вслед за провожатым историки, радуясь удаче.
     Вот и Пробстхайда.  Вышли  из  машин  -  Пуршвиц  перед  каменным
сараем.  Здание показалось ему иным, чем было. И пониже, и поплоше. Но
номер - 48, сомнений нет: это типография Германа Рау.
     Между тем  экспедиция  историков  разделилась  -  одни остались с
Пуршвицем, другие поспешили во двор и внутрь здания.
     Вдруг со двора закричали:
     - Да ведь это столярная мастерская! Геноссе Пуршвиц, вы ошиблись!
     Старик вздрогнул,  схватился рукой за грудь,  где сердце... Вновь
смотрит на номер.  Твердит протестующе:  "Нет,  не ошибся!  Посмотрите
сами: сорок восемь, Руссенштрассе, сорок восемь..."
     Но лица историков уже замкнулись в недоверии к  нему.  Экспедиция
не удалась. Люди сели в машины, чтобы ехать обратно. Холодно указали и
старику место в машине. Но, опозоренный, он на приглашение не ответил.
Машины уехали.
     Пуршвиц побрел во двор.  С  опаской  огляделся  -  тот  ли?..  За
полвека  многое  изменилось,  но что-то осталось - знакомое...  Старик
взбодрился и вошел в каменный сарай.  Взвизгивание пил, стук молотков,
скипидарный запах стружки...  Да,  от типографии ничего не осталось, и
две комнаты превращены в одну  обширную.  Заговорил  с  рабочими,  его
отправили к мастеру.
     - Вы пожилой человек,  - волнуясь,  заговорил Пуршвиц,  - и, быть
может, слышали, что здесь была типография?
     Тот недоверчиво усмехнулся:
     - Не слыхал. Это когда же?
     - Назад тому пятьдесят лет. В девятисотом...
     Мастер выпроводил старика как сумасшедшего.

x x x

     В редакцию  лейпцигской газеты пришла старушка.  Дрожащими руками
вынула из сумки порыжевшее от времени паспарту с чьим-то портретом.
     - Это мой отец,  - сказала старушка,  обводя глазами работавших в
комнате молодых людей.
     Один из  них  встал  из-за стола,  предложил посетительнице стул,
взял в  руки  портрет.  И  старушка,  не  дожидаясь  вопросов,  быстро
заговорила:
     - Вы,  как напечатано в газете, разыскиваете типографию. Я пришла
помочь вам.  Моя девичья фамилия Рау.  А на портрете мой отец,  Герман
Рау, он владел типографией...
     - Какой типографией, - уже заинтересовался журналист, - где она?
     И старушка старательно выговорила:
     - Пробстхайда, Руссенштрассе, сорок восемь.
     Тотчас ей устроили свидание с Пуршвицем.
     - Макс!
     - Фрейлен Рау!
     И старики обнялись.

x x x

     Казалось, историки  удовлетворены.  Однако  Пуршвиц  на  этом  не
успокоился. Он страдал от обиды: натолкнулись на столярную мастерскую,
и уже ему, ветерану-рабочему, нет веры!..
     И Пуршвиц повел историков по поселку.  Теперь историки заходили в
каждый дом,  но Пуршвиц оставался за порогом. Чтоб не подумали, что он
подговаривает жителей.  Так проснулась память уже многих стариков. Все
они  указали  на каменный сарай,  где столярная мастерская:  "Это была
типография господина Рау, только очень давно".
     Но оборудование   типографии  исчезло.  Кто  его  выбросил  -  из
разговоров было не понять.  Мол,  выбросили и увезли за непригодностью
как железный лом...
     Историки вновь  обратились  к  тем,  кто   когда-то   работал   в
лейпцигских   типографиях.  На  этот  раз  с  просьбой:  помочь  музею
разыскать плоскопечатную машину,  какими пользовались  в  начале  века
мелкие типографии, и наборную кассу, и тогдашний тискальный станок.
     Каменный сарай внутри и снаружи  отремонтировали,  отштукатурили,
установили  на  прежних  местах  старинное  оборудование,  не забыли и
перегородку   поставить...   Типография    на    Руссенштрассе    была
восстановлена полностью.
     5 мая  1956  года,  в  день  советской  печати,   в   Пробстхайду
устремились   многие   жители   города.  Как  сообщали  газеты,  перед
возрожденной  типографией  собралось   свыше   тысячи   граждан   всех
возрастов. Из Берлина приехали члены правительства.
     - Отныне,  - было сказано в  торжественной  речи,  -  перед  нами
памятник-музей  газеты  "Искра".  Пусть  он  будет новым залогом нашей
нерушимой дружбы с Советским Союзом.
     Затем под аплодисменты собравшихся была перерезана ленточка перед
входом в музей. Начался его осмотр. Очередь желающих попасть внутрь не
иссякала до позднего вечера.
     С тех пор дверь в типографию  не  закрывается.  Посетили  ее  уже
миллионы граждан Германии и туристов из разных стран.
     Довелось и нам,  группе ленинградцев,  побывать в  музее.  Первая
комната занята витринами,  где под стеклом памятки, оставленные о себе
посетителями.  В  их  числе  мы  тотчас  приметили  красные   галстуки
советских пионеров,  значки с изображением пламени и надписью: "Всегда
готов!", рисунки нашей детворы.
     "Из искры  возгорится  пламя",  - взял Владимир Ильич девизом для
первой русской революционной газеты.
     Пламя возгорелось...  И советские газеты, можно сказать, внучки и
правнучки ленинской "Искры", выходят уже под девизом: "Пролетарии всех
стран, соединяйтесь!"
     Ленинской "Искре"  воздвигнут  памятник.   Это   -   обнаруженная
типография  на  Пробстхайде.  Она  стала  музеем,  и  двери  музея  не
закрываются:  миллионы людей перебывали уже в маленьком  домике  среди
зелени,  а поток посетителей все нарастает.  И это понятно: то в одном
конце мира,  то в  другом  возгорается  пламя  освободительной  борьбы
угнетенных.  Революционеры  в  поисках  правды жизни подчас испытывают
потребность приобщения к учению Ленина.  А учение это  -  его  суть  -
кратко и выразительно раскрывает "Искра".
     К истории "Искры" нарастает интерес и  в  кругах  ученых.  Пример
тому  - недавно вышедшая в свет книжка "Ленинская "Искра"".  Она ценна
новыми сведениями о предмете. Работали над книжкой совместно советские
и  немецкие историки - Владлен Степанов,  Константин Тарновский,  Карл
Вигель;  два  редактора  -  Елена  Смирнова  и  Моника   Вернер;   два
переводчика - Елена Шумская и Альфред Рейснер.
     Составитель книги - доктор Эрхард Вальтер.
     Все немецкие товарищи - жители Лейпцига.
     Выпустили книгу совместно московское издательство "Книга"  и  ФЕБ
Фахбухферлаг (Лейпциг) на русском и немецком языках.
     Художественно выполненная  книжка  (кунстмалер  Зигфрид  Хемпель)
умещается на половине ладони.



ГОЛОС ЛЕНИНА

                               Рассказ

     В гражданскую  войну  наша бригада как-то расположилась на отдых.
Выдалось время помыться в бане,  постираться и как  следует  выспаться
после бессонных боевых ночей и походов.
     На ближайшую железнодорожную  станцию  прибыл  политвагон,  много
дней  катившийся  от  самой  Москвы  с  попутными  поездами.  Это была
обыкновенная теплушка с тюками центральных газет,  брошюр и  листовок.
Посредине - печурка, на ней - солдатский котелок и чайник. Когда вагон
добрался до нашей станции на Украине,  от всех его грузов не  осталось
почти ничего.
     Бойцы, приехавшие на тачанке за литературой,  очень огорчились  и
принялись совестить сопровождающего вагон.
     - Эх ты, кочерыжка капустная! Распустил все по тылам - а к нам, в
боевую бригаду, с поскребышами!
     Сопровождающий -  разбитной  паренек  с   грозным   маузером   на
самодельной  лямке - сконфуженно мялся,  пока бойцы,  топая по гулкому
вагону,  подбирали разрозненные газеты и листовки.  Кончилось тем, что
он решил откупиться.  Открыл фанерный чемодан с висячим замком и отдал
бойцам  граммофонную  пластинку,  которую  приберегал,   видимо,   для
какого-то другого случая.
     Трудно описать ликование в бригаде,  когда тачанка на  взмыленных
конях прикатила со станции и ездовой закричал с облучка:
     - Ура, товарищи! Пластинка... Речь Ленина!
     А второй,  сидевший  в  тачанке,  обхватив  руками и ногами ворох
литературы,  которую трепал  ветер,  вскочил  и  помахал  над  головой
пакетом:
     - Вот она! Вот она!
     В политотделе был граммофон - ящик с горластой трубой, похожей на
медный контрабас в духовом оркестре. В ту пору и граммофоны попадались
не  так  уж  часто.  Раздобыли  один  на бригаду,  да и тот был теперь
чиненый-перечиненый.  Ему ведь  тоже  доставалось  в  боях.  На  трубе
пестрели заплаты,  поставленные бригадными кузнецами. Эти ребята ловко
ковали лошадей,  но нельзя сказать,  чтобы столь же удачно "подковали"
граммофонную трубу. Она дребезжала и искажала звуки.
     В этот день все учебные занятия в бригаде прошли образцово.  Сами
бойцы  пустили  слух,  что  тот,  кто не постарается в стрельбе или на
тактических занятиях в поле,  пусть  и  не  помышляет  услышать  голос
Ильича.
     В бригаде было едва ли меньше тысячи  штыков  и  сабель.  Городок
небольшой,   подходящего  помещения,  конечно,  не  нашлось,  и  бойцы
собрались на лугу.  Сколотили помост для граммофона,  а  сами  сели  в
несколько рядов полукольцом.
     Собрание было торжественным.  Вынесли знамя. Комиссар сказал речь
о  мировом  империализме.  Потом  помост  покрыли  кумачом  и  на  нем
водрузили граммофон.
     Но куда повернуть трубу?
     - К нам, в нашу сторону! - закричали сотни людей с фланга.
     - Нет,  сюда поворачивай, сюда! - кричали с другой стороны. - Они
и так услышат. К ним ветерок!
     - Не  замай,  не  трогай!  Правильно стоит!  - Это были голоса из
центра.
     Устанавливающие граммофон    бойцы    растерянно   поглядели   на
комиссара.  Комиссар поднял руку,  но  этого  оказалось  недостаточно,
чтобы водворить спокойствие. Тогда он снял трубу с ящика и прокричал в
нее, как капитан с борта корабля:
     - Товарищи,  хватит спорить! Постыдились бы в такой торжественный
момент. Объявляю: пластинку прокрутим несколько раз, с прямой наводкой
трубы на все подразделения. Ясно?
     Гул одобрения,  все смолкли и,  как  на  чудо,  глядели  в  жерло
граммофона.
     И вот она, наконец, речь Ленина!
     Ильич говорит  из  Кремля...  За тысячи верст - а вот как слышно:
будто сам здесь,  в кругу бойцов, будто думам солдатским внимает и тут
же, в этой самой речи, и отвечает на них...
     "Капиталисты Англии,  Франции  и  Америки,  -  голос   из   трубы
отчеканивал  каждое  слово,  -  помогают деньгами и военными припасами
русским помещикам... желая восстановить власть царя, власть помещиков,
власть капиталистов.  Нет.  Этому не бывать. Красная Армия сильна тем,
что сознательно и единодушно идет в  бой  за  крестьянскую  землю,  за
власть   рабочих  и  крестьян,  за  Советскую  власть.  Красная  Армия
непобедима".
     Прослушали пластинку раз. Прослушали два и продолжали слушать еще
и еще.  За простыми словами  Владимира  Ильича  крылась  такая  мудрая
правда,  что  от  повторения  речи  у  каждого  слушателя  только ярче
разгорались глаза.
     Долго, очень долго слушали бойцы бригады пластинку.
     - А почему,  товарищ комиссар, пластинку разным голосом пускаете:
то высоко,  то низко,  то середина на половину.  Какой же настоящий-то
голос у Ленина?
     Комиссар заглянул в трубу,  однако не стал ее порочить. Распустил
на себе ремень,  перепоясался.  Потом снял суконную фуражку,  почистил
рукавом. А все молчит. Наконец признался:
     - Хлопцы... Я ж с Донбасса, коногон из шахты. Пытаете, якой голос
у  Ленина?  Та  я ж сам не ведаю.  Бои да бои,  а за боями як в Москву
попадешь?
     Опять заговорили бойцы всей бригадой.  Горячась,  спорили.  Потом
призвали на помощь комиссара:
     - Товарищ комиссар! Голосовать надо!
     Большинством решили, какой голос у Ленина.
     Ясно: громовой. На весь мир звучит.



ЛЕНИНСКИЙ БРОНЕВИК

                               Повесть

     3 апреля  1917  года.  Владимир  Ильич  Ленин после вынужденной и
длительной эмиграции возвратился в Россию,  в  Петроград,  и  прямо  с
вокзала взошел на броневик.
     Многотысячные колонны  рабочих  со  знаменами,  транспарантами  и
оркестрами  заполнили площадь перед Финляндским вокзалом,  приветствуя
своего вождя.
     С броневика Ленин произнес свою знаменитую речь, которую закончил
словами: "Да здравствует социалистическая революция!"
     О событии этом знает каждый школьник.  Но быть может,  не всякому
известно,  что  в  гражданскую  войну  след  исторического   броневика
потерялся...
     Шли годы.  Близилась  X  годовщина  Советской  власти.  Это  было
героическое десятилетие:  советский народ одержал победу в гражданской
войне и приступил к социалистическому строительству.
     Год шел за годом - и Советская страна отпраздновала новую великую
победу:  хозяйство было поднято из разрухи - работала  в  полную  силу
промышленность, четко действовали железные дороги, на полях стрекотали
сельскохозяйственные машины, каждый был сыт, одет, обут...
     Было чем   отпраздновать  10-летие  Советской  власти.  Торжества
начались заблаговременно в Ленинграде.
     Вот как это было... Ноябрь 1926 года.
     В одиннадцать ноль-ноль зарокотали с Петропавловки артиллерийские
залпы. Переполненная людьми площадь у Финляндского вокзала замерла.
     Блеснули вскинутые    музыкантами    трубы,    и    под     звуки
"Интернационала" скрывавшее памятник полотнище устремилось вниз.
     Люди обнажили головы.  Грянуло "ура!" и покатилось по площади  из
конца в конец, заглушая оркестр и раскаты салюта.
     Никто, казалось,  не желал  признаться  себе  в  том,  что  перед
глазами  только  бронза,  -  каждый  увидел  живые  черты Ильича,  его
протянутую к народу руку...
     Грянули барабаны, и крыльцо вокзала заалело от знамен. Их вынесли
из здания.  Здесь  были  знамя  губкома  партии,  знамя  губисполкома,
знамена шести районов, на которые в ту пору делился Ленинград; знамена
четырех  родов  войск,  составляющих  гарнизон:  пехоты,   артиллерии,
кавалерии, военно-морских сил.
     Двенадцать знаменосцев под звуки марша спустились с крыльца.
     Сгруппировавшись по трое,  они встали по углам памятника.  Тяжело
качнулся  на  древках  бархат.  Почуяв  ветерок,  развернулись  легкие
шелка...
     Площадь вся в хвойных гирляндах,  высится  трибуна  для  почетных
гостей.   На   краю  помоста  -  плотный  человек.  Он  снял  шляпу  и
раскланивается.  А из толпы возгласы:  "Да  ведь  это  Щуко,  академик
архитектуры!..", "Спасибо, Владимир Алексеевич, за памятник!..".
     Люди прихлынули к помосту.  Академик  сунул  шляпу  под  мышку  и
бросился пожимать тянувшиеся к нему дружеские руки.
     Всюду поспевали фотокорреспонденты.
     Сфотографировали Щуко.  Сфотографировали его помощника, Владимира
Георгиевича Гельфрейха, тоже архитектора.
     Но памятник  создавали  трое.  А  где  же  третий,  где скульптор
Евсеев?
     Произошла неловкая заминка,  но академик тотчас нашелся. Сказал с
улыбкой:
     - Извините,  товарищи. Евсеев - человек редчайшей скромности. Вот
только что был на трибуне!  Уверен,  что Сергей Александрович и сейчас
здесь,  но, избегая ваших аплодисментов, прячется среди гостей. Сейчас
предъявлю вам эту красную девицу!
     И предъявил.
     "Красная девица" оказалась с пышными усами казачьего образца.
     Празднество завершилось торжественным шествием.

x x x

     Это было   время,  когда  Зимний  дворец,  знаменитое  сооружение
Растрелли,  как и другие дворцы царской фамилии,  оказался как бы ни к
чему.  Самодержавие  похоронено,  и  дворцы,  как  пережитки кровавого
режима, стояли в запустении.
     С открытием памятника В.  И.  Ленину у Финляндского вокзала почти
совпал по времени пуск Волховстроя (декабрь 1926  г.)  -  детище  всей
страны,  и прежде всего ленинградцев.  Вот такие сооружения были людям
по душе, а не бывшие царские резиденции.
     Тем не менее пустовавшие помещения Зимнего дворца нашли частичное
применение:  в западной его части, со стороны Адмиралтейского проезда,
в  одном  из  бывших  покоев  развернул  свои  экспозиции  только  что
создававшийся  Музей  Революции.  Экспонаты  были  еще  случайными   и
разрозненными. У стены на подставке - груда цепей. Привезли их сюда из
бани для узников Петропавловской крепости. Банька, надежно огражденная
от глаза постороннего, была одновременно и кузницей, где приговоренных
заковывали в кандалы.
     Среди других   экспонатов   музея   обескураживающее  впечатление
производил листок из школьной тетради,  висевший в рамке под  стеклом.
Это  был  счет  на  один  рубль  двадцать копеек,  поданный начальству
жандармским офицером после очередной  казни.  Счет  был  составлен  на
десять аршин прочной пеньковой веревки и на кусок хозяйственного мыла.
Покупку офицер сделал в мелочной лавке на Сенной площади.
     Одним из сотрудников музея был Сережа Домокуров.  Впрочем, в пору
называть его  Сергеем  Ивановичем.  Мальчишкой  с  отцом,  рабочим  от
Нобеля, он 3 апреля 1917 года встретил Ленина и даже приветствовал его
из толпы, махал шапкой. Возможно, этот необыкновенный вечер с музыкой,
которую  играли оркестры,  с острым светом прожекторов,  освещавших то
Ленина на броневике,  то невиданное скопление  народа  на  площади,  -
возможно,  и  подсказал  мальчику  дорогу в жизни.  Он стал историком,
довелось ему участвовать в создании первоначального  Музея  Революции,
здесь он остался работать.
     Сейчас он только что с площади у Финляндского вокзала.  Торжество
открытия  памятника  он  запечатлел  фотоаппаратом-зеркалкой и беглыми
записями в блокноте.  Возвращаясь на работу,  Домокуров  мысленно  уже
раскидывал  будущие свои фотографии по стенду.  "Выхлопотать бы только
где-нибудь кусок бархата,  - мечтал он.  -  Экспозиция  получится  что
надо!"
     О музее мало еще кто знал в городе,  но  вдруг  повалили  письма.
Побывали  они  в редакциях газет,  оттуда их и переадресовывали музею.
Пошарив глазами, Домокуров выбрал письмо с "Красного путиловца".
     "Камень и бронза,  - прочитал Сергей, - на веки вечные обозначили
священное место,  где Владимир Ильич открыл нам,  рабочему люду, глаза
на  социалистическую  революцию.  Но  теперь  людям охота поглядеть на
броневичок, с которого фактически выступил Ленин. Среди рабочей массы,
когда  открылся  памятник  у  Финляндского вокзала,  пошли толки,  что
броневичок   хранится   в   кладовой    среди    самых    наиважнейших
государственных  ценностей.  Это  правильно.  Мы,  советские граждане,
обязаны содержать броневик в полной сохранности. За него спросят с нас
пролетарии всех стран. И наши потомки спросят.
     Но взглянуть-то,  наверное, можно на историческую машину? Хотя бы
одним глазком?  Очень в этом большая просьба от рабочего класса нашего
завода".
     И подписи.
     Столько подписей,  что местами они сливались,  образуя кляксы,  и
все-таки не уместились под текстом - расползлись по полям листа.
     "Правильно пишут, - одобрил Сергей путиловцев. - И "Ленинградская
правда" правильно сделала, что переадресовала письмо. На такие запросы
нам отвечать - Музею Революции!"
     Он окунул перо в чернильницу и задумчиво уставился на его кончик,
словно в ожидании,  не скатится ли на