нуты свободной!  Потом, вижу, дело пошло хуже. Отдашь
распоряжение,  а проверишь - оно не выполнено.  Я сразу даже не понял:
откуда  такое?  Правда,  сам  я  постоянно  в  отлучках,  а это вредит
дисциплине, но ведь в поезде матрос! Федорчук всегда оставался за меня
на  правах  заместителя  командира.  А  человек он надежный и твердый,
осадит кого хочешь. Так в чем же, думаю, дело?
     Никак я не мог доискаться.  И вдруг один случай открыл мне глаза.
Оказалось,  что сам мой помощник и заместитель товарищ Федорчук  начал
выкомаривать!
     Вот что он однажды выкинул.  Возвращаюсь я как-то из  штаба  -  в
штабе происходил разбор боевых операций за неделю,  - подхожу к поезду
и слышу:  машинист кричит,  бушует у себя в будке,  уйти грозится. Все
ребята фыркают и перешептываются.  Я,  понятно,  к своему заместителю,
матросу:  "В чем дело,  что случилось?" А он  сидит  себе  на  лафете,
ничего не говорит,  ни на кого не смотрит, а только зажигалку чиркает:
зажжет и погасит, зажжет и погасит...
     Что же  оказалось?  Матрос  ни с того ни с сего придумал в поезде
морской порядок завести - отбивать склянки. Не знаю уж, всерьез он или
для  потехи,  вернее  всего от безделья,  эту чепуху затеял,  а только
приказал склянки отбивать машинисту паровозным гудком. Велел машинисту
смотреть  на  часы с цепочкой и подавать короткие гудки:  в двенадцать
часов бить четыре склянки - четыре гудка,  а в час - две склянки и так
далее.
     Машинист, рассказывали,  даже потемнел весь  и  затрясся.  "Пошел
вон!  -  закричал  он и чуть не влепил свои часы матросу в лоб.  - Тут
тебе не аптека со склянками, а паровоз!"
     Едва я помирил их после.
     Пустяковый как будто случай,  ерунда!  И  сделай  это  кто-нибудь
другой, не матрос, тут бы и говорить не о чем: ну, поссорились двое из
команды - и помирились.  Только и всего.  Но Федорчук своим  поступком
меня прямо обескуражил. Да и это, как обнаружилось, была не первая его
выходка.  Я-то оставляю его для порядка заместителем командира, а он в
это время сам первый колесом ходит!
     "А все это  от  тылового  сидения,  -  раздумывал  я,  -  одно  к
одному... Живые же люди, черт возьми!"
     Я вспомнил,  как стремился наш погибший  Васюк  своими  руками  -
только  своими!  -  бить петлюровцев.  А все остальные бойцы?  Как они
оживляются все, когда хоть изредка выдается им случай вместе с Малюгой
ударить по белым прямой наводкой!
     "Пойти разве в штаб к Теслеру,  - подумал я,  - да пустить слезу:
так и так,  мол,  товарищ комбриг,  работаем все время на глазок,  без
приборов,  и от этого  чересчур  много  снарядов  расходуется,  жалко.
Разрешите выходить для стрельбы на передовую?.."
     Нет, не выпустит - он и разговаривать не станет... Эх, была бы уж
эта  броня  из Киева!  Развел бы машинист пары,  дал полный вперед,  и
покатил бы наш бронированный поезд прямо в пехотную цепь.  Всякие  эти
дальномеры  и  буссоли  в  сторону,  стреляй по зеленым кителям прямой
наводкой. Бей их, как куропаток из ружья!
     А ты вот стой в тылу и не двигайся.  Для всех железная дорога как
дорога,  чтобы по ней ездить.  А для тебя  она  точка  "О"  -  вершина
треугольника, дальномер - все что угодно, только не железная дорога!
     Я уже наладился было  к  Теслеру.  Но  тут  неожиданно  произошел
случай, который сразу всколыхнул всю команду.
     Мы встретились с Богушем.
     Вот как произошла эта встреча...

                            Глава восьмая

     Бои шли  уже  под  Жмеринкой,  у  самой магистрали Киев - Одесса.
Красноармейцы и местные жители рыли вокруг  станции  окопы;  из  Киева
экстренными  поездами  прибывали  отряды вооруженных рабочих;  в штабе
бригады появились начальники из высших штабов - подготовлялось  все  к
упорной обороне жмеринского узла.
     И вдруг стало известно, что петлюровские войска обходным маневром
сосредоточили  силы  в  четырех-пяти  верстах  от  Жмеринки,  у высоты
"46,3".  С этой стороны их не ждали.  Но комбриг дал белым подготовить
весь их план удара и решил взять врасплох.
     Был рассвет.  За ночь мы  почти  вплотную  подобрались  к  высоте
"46,3" - плешивой,  разбитой ветрами песчаной горе с одиноким деревцом
на вершине. Сразу за горой находились петлюровцы.
     Я полз с телефоном. Никифор, мой телефонист, не отставал от меня,
волочил по земле катушку и разматывал провод.
     Для своего  наблюдательного  пункта  я выбрал возвышенное место у
полотна железной дороги.  Отсюда можно было взять  дистанцию  до  горы
напрямик, по телеграфным столбам.
     Плешивая гора была в версте от меня, а поезд стоял в двух верстах
позади, скрытый за поворотом дороги.
     Я только что проводил с НП комбатра-2.  Он сам разметил мне цели,
помог сделать расчеты и вообще дал советы, как лучше действовать.
     Мне оставалось только  передать  данные  для  стрельбы  на  поезд
матросу. Никифор сел к телефону, я стал диктовать ему по записке:
     - Цель  номер  один  -  гребень  высоты.  Дистанция  -  семьдесят
делений...
     - А по столбам у вас просчитано? - перебил по телефону матрос.
     - Просчитано,  -  сказал я,  сам взяв трубку.  - Пиши дальше,  да
поживее. Дистанция семьдесят. Поворот орудия вправо от линии фронта на
два тире ноль-ноль делений угломера.
     - Есть,  записано,  - пробурчал через минуту матрос. - Цель номер
два какая?
     - Цель номер два - пункт выхода железной дороги из-за высоты...
     - Ага, понимаю. - Матрос одобрительно крякнул в телефон. - Это на
случай,  если тот бронепоезд,  с башнями, сунется. Толковая цель номер
два, толковая... Сам подам снаряд в орудие!
     Я отвел трубку в сторону и нажал кнопку аппарата,  чтобы прервать
его разглагольствования.
     - Вот ты,  Федорчук,  болтаешь языком, - сказал я, - и как раз не
то запишешь.  Пиши:  дистанция - девяносто пять.  Слышишь? Наоборот не
запиши, а то как раз по наблюдательному пункту снаряд влепишь!
     - Пишу, пишу, девяносто пять...
     Наконец матрос записал  все,  что  нужно;  я  положил  трубку  на
аппарат и стал свертывать папиросу.
     У меня дрожали руки и колени:  шутка сказать -  проползти  этакий
косяк  открытым  местом,  по  полю!  Но  тревоги бессонной ночи теперь
остались позади.  Я замечал уже  не  раз:  какой  бы  тяжелый  бой  ни
предстоял, но если к нему изготовишься вовремя и на бронепоезде у тебя
все в порядке, сразу делается легко и спокойно.
     Прислонившись головой  к столбу и покуривая,  я стал наблюдать за
молодым сосняком под горой.  Там,  собрав  ударную  группу  из  лучших
бойцов, красноармейцев и рабочих, находился сам комбриг. Он должен был
дать перед атакой ракету.
     Никифор, проверив в последний раз телефон,  растянулся около меня
на спине и глядел на пробегавшие облака.
     - Так, значит... - сказал он и, пошарив рукой вокруг себя, сорвал
травинку.  - Станцию,  значит,  Жмеринку обороняем.  Никак уж нам  эту
станцию отдавать не приходится... Магистральная!
     Он повернулся со спины на живот и поправил на себе фуражку.
     - А что, товарищ командир, правду говорят, что к нам на поддержку
курсанты из Киева идут?
     - Разное, Никифор, говорят...
     - А хорошо бы,  чтоб пришли.  У меня там братишка. Год уже как не
видались...
     - Ну, верно? У тебя брат курсант?
     - Курсант, - кивнул Никифор. - Первой роты и первого взвода! Он у
нас кузнец,  во - в плечах!  Однажды в деревне немцы стояли,  так он с
одним  ручником  -  молоточек такой легонький - на самого обера вышел.
Вот ребята наши в поезде не верят, а какой же мне интерес врать?
     Я смотрел не спуская глаз на сосняк,  чтобы не пропустить ракету,
старался подавить в себе волнение,  которое  всегда  мучительно  перед
боем. А Никифор не спеша продолжал говорить.
     Он рассказал,  что их в семье три брата и все  в  Красной  Армии.
Старший   брат,   кавалерист,   служит  в  отряде  Григория  Ивановича
Котовского (Котовский действовал где-то  от  нас  неподалеку).  Второй
брат, курсант, в Киеве.
     - А я вот  при  вас,  -  сказал  Никифор,  задумчиво  перекусывая
травинку. - Матушка теперь сама одна и пашет и косит... Чудная она! "У
меня,  - говорит,  - три сына,  и все на одну букву:  Микола, Митрий и
Микифор".  Поправишь  ее:  матушка,  вы  грамматических  упражнений не
знаете,  глядите,  как в книжке-то имена пишутся. А она в ответ: "Я, -
говорит,  - в книжки не глядела,  когда вас ростила.  Убирай за пазуху
свою книжку!" Так и стоит на своем, никак на грамоту не поддается!
     Никифор помолчал.
     - А что же, товарищ командир, ведь если разобраться, то и верно -
все мы на одну букву: красноармейцы...
     - Ракета, Никифор. Сигнал!
     Мы оба, застыв, следили за полетом ракеты.
     Словно червячок протачивал небо - все выше, выше...
     И не   успела   еще  ракета  погаснуть,  как  обе  наши  батареи,
загрохотав,  скрестили огонь на  высоте  "46,3".  В  воздухе  забелели
облачка шрапнелей...
     - Вот ловко ударили батарейцы,  а? - в восторге крикнул Никифор и
бросился к аппарату.
     - Давай,  Никиша,  давай! - заторопил я телефониста. - Цель номер
один, огонь!
     Сердито урча,  прошел верхом наш двухпудовик. Рраз! Словно фонтан
ударил из горы.
     - Хорош!  - крикнул я,  глядя в бинокль.  - Еще снарядик... Есть,
хорош,  прямо по горке!  Так,  Никифор, так. Удлинить прицел на десять
делений...  Есть,  за горку пошел снаряд! Еще парочку туда же... Есть.
Теперь  вправо  снарядик,  на  два  деления угломера!  Теперь влево...
Передай:  так бить,  с рассеиванием.  Ишь,  гады, где запрятались - на
обратном скате! Ладно, и с той стороны горку подметем. Беглый огонь!
     Никифор глотнул из фляжки воды и опять припал к телефону.
     Вся гора   уже   дымилась  от  тяжелых  гаубичных  разрывов.  Как
молотилка,  вымолачивала ее наша гаубица.  Недаром сегодня  в  команде
аврал: всех я поставил к орудию - и артиллеристов, и пулеметчиков. Вон
как у них дело пошло!
     Били по горе, но я присматривал и за окрестностями. Противник мог
появиться отовсюду.  И действительно,  в самый  разгар  артиллерийской
подготовки  вдруг на горизонте запылил транспорт белых,  потом,  через
несколько  минут,  показались  змейки   резервной   пехоты.   Пришлось
подбросить  снарядов  и  туда.  Трехдюймовки  с наших батарей сразу же
переняли у меня обе эти цели,  а я,  освободившись,  вернулся  к  цели
номер  один  -  продолжал  месить  своими двухпудовиками обратный скат
горы.
     Застигнутые врасплох,  петлюровцы почти не отстреливались, так на
дурачка,  пошвыряли снаряды в ответ.  Два или три раза с горы начинали
бить пулеметы, но мы живо их угомонили.
     Никифор подсунул мне трубку - вызывали меня.
     - Ну  как  там?  Ну что?  - загремел в телефоне голос матроса.  -
Выкурили их? Или все еще сидят за горой?
     - Навались, - кричу, - наддай жару! Не жалей рук!
     - Выходят! - вдруг гаркнул Никифор. - Вот они, глядите!
     - Где?  - Я бросил трубку.  - Да,  да,  выходят... Ух ты, сколько
их!..  Прямо стадом повалили.  Постой-постой,  куда же  это  они?..  В
сосняк бросились! Гляди, прямо на комбрига!
     Я затаил дыхание, прислушиваясь.
     - А-а-а-а! - донеслось оттуда.
     - Есть,  наши в штыки  ударили!  Ура-а-а!..  -  подхватили  мы  с
Никифором в две глотки.
     А через поле,  наперерез наступавшим,  несся  уже  наш  эскадрон.
Будто  клубок покатился,  все разматываясь,  разматываясь...  Блеснули
шашки... Взмах справа, слева - пошла рубка!
     - Знамя  их срубили,  знамя!  - взвизгнул от восторга Никифор.  -
Глядите, раз-два - и нету желто-блакитной тряпки!
     И вдруг  меня  с  ног  до  головы  окатило дымом.  Я закашлялся и
присел... Что такое?
     Дым валил снизу от железной дороги.
     Я сделал Никифору знак,  чтобы молчал,  а сам,  нырнув  в  траву,
осторожно  пополз  к  обрыву.  Глянул с обрыва вниз и обомлел.  Башни,
серые вагоны... Прямо передо мной стоял петлюровский бронепоезд. "Цель
номер  два...  Как же это я прозевал?..  Да ведь он сейчас на Жмеринку
прорвется!" При этой мысли я даже похолодел весь.
     В эту минуту в броневой стене вагона открылась потайная дверца. Я
совсем припал к земле,  чтобы как-нибудь не выдать себя... Чья-то нога
в  сапоге  вытолкнула  наружу  веревочную  лестницу,  и по ней один за
другим спустились два офицера в английских, табачного цвета, костюмах.
Один сунул в рот трубку и подбоченился, прокаркав что-то на незнакомом
языке.  Другому подали через дверцу маузер и  гранату,  он  отошел  от
вагона и...
     Богуш!.. Я чуть  не  вскрикнул  от  изумления.  Приподнявшись  на
локтях,  я  посмотрел  еще раз.  Он,  конечно он!  Сытая,  разъевшаяся
рожа...  Вот ты где,  подлая  душонка,  вот  ты  как...  Я  осторожно,
упершись лбом в землю, вытянул из кобуры наган.
     Богуш что-то сказал англичанину  и  пошел  крадучись  осматривать
путь за поворотом.
     - Стой, бандит! - взревел я, вскочив на ноги, и выстрелил.
     Он отпрянул назад и закрылся локтем.
     - Куда, шкура, предатель! Жмеринку захотел?
     Я стрелял, сгоряча не попадая.
     Богуш вдруг оскалил зубы и, размахнувшись, метнул в меня гранату.
Я  успел  отскочить  за  телеграфный  столб,  граната пролетела мимо и
грохнула в стороне.
     Что делать?  Я,  прячась за столбом,  начал наводить наган, чтобы
сразу выстрелить.  Привстал на цыпочки и  увидел  фуражку  Богуша:  он
стоит, не шелохнется, - видно, потерял меня. Я осторожно подвернул под
ногу камень и стал целиться -  прицелился  в  самую  белую  офицерскую
кокарду.  Плавно спустил курок...  Осечка!  Ах ты черт!..  Я готов был
разбить наган о столб.  Начал взводить снова  курок  -  и  тут  только
увидел,  что  в  барабане  семь пустых гильз:  все патроны выстрелены.
Прихватив наган зубами,  я стал шарить по карманам. "Хоть бы патрончик
мне, хоть бы один только..." Ни патрона для нагана! Все ружейные.
     А Богуш уже увидел меня и теперь стрелял размеренно, не торопясь,
выпуская из своего маузера пулю за пулей.  Пули щелкали в столб или со
свистом пролетали мимо самых моих ушей.
     Вдруг загремела  и  стала  поворачиваться  башня  на бронепоезде.
"Пушку на меня наводят!" Я припал к земле и быстро отполз к Никифору.
     Никифор лежал в траве ни жив ни мертв.
     Я рванул его за рукав:
     - Бежим!
     Он начал торопливо отключать аппарат.
     - Стой,  обожди!  - Я оттолкнул его,  схватил трубку: - Федорчук,
эй, Федорчук!..
     В это  время  с  бронепоезда стегнул пулемет.  Мы оба прижались к
земле,  и пули веером пошли поверху,  не доставая нас. Ха-ха, ничего у
них не выходит!
     - Ослы,  дурачье!  -  закричал  я,  чтобы  подразнить  английских
наймитов. - Ау, мы здесь, за откосом! Ай да башенный бронепоезд, двоих
безоружных людей не взять!
     В ответ послышались ругательства.
     Никифор схватил меня за руку:
     - Они сюда лезут!
     - Лезут?  Хорошо!  Федорчук!  - крикнул я в телефонную трубку.  -
Живо, беглый огонь, прицел - пятьдесят девять...
     - Девяносто пять у меня записано,  - забормотал  матрос,  -  цель
номер два. Ты наоборот говоришь! Ведь так по наблюдательному...
     - Без разговоров! Цель номер два здесь. Десять снарядов, огонь! -
Я подхватил аппарат, оборвал провода. - Бежим, Никифор!
     И мы без оглядки бросились бежать.
     - Скорее, скорее, Никифор!
     С ревом навстречу нам шел снаряд.
     - Ложись! - крикнул я, падая ничком. Мы распластались и замерли.
     Страшный грохот...
     Колыхнулась земля,  и  нас  обоих  забросало  комьями.  От  удара
воздуха у меня хлынула из носу кровь.
     Попали в бронепоезд?  Нет?  Ничего не видно.  От дыма стало темно
как ночью.
     Снова - как раскат грома - рванул второй снаряд...
     - Третий...  четвертый...  пятый...  - считал я,  все отползая  и
задыхаясь в едком дыму...

x x x

     Петлюровцев и  англичан  отбросили от Жмеринки.  Преследуя врага,
наша бригада захватила около сотни пленных, два полевых орудия, восемь
штук   английских   и  французских  пулеметов.  Весь  день  после  боя
комендантская команда  подбирала  в  районе  высоты  "46,3"  брошенные
винтовки,  патроны  и  даже  сапоги.  Лихие  завоеватели  для скорости
улепетывали босиком.
     Вся Жмеринка в этот день разукрасилась флагами. На вокзале гремел
духовой оркестр,  и огромный обеденный зал,  с окнами под потолок, был
полон  бойцов  и командиров.  Столы были уставлены тарелками с супом и
жареным мясом.  На некоторых столах даже постланы белые скатерти,  а у
буфетной стойки давали каждому подходившему ломтик яблочного мармелада
и по пятку орехов.
     Уже и садиться было негде,  а в широко распахнутые двери валили и
валили наши загорелые  и  чумазые  фронтовики.  На  вокзале  денег  не
спрашивали - ешь, пей вволю!
     Я с командой тоже занял место  у  стола.  Ребята,  пощупав  белую
скатерть, обтерли об нее свои ложки и принялись хлебать суп из тарелок
с  гербами.   Последним   подошел   к   столу   Малюга,   причесанный,
подстриженный,   прямо   из   парикмахерской.   Он  цыкнул  на  своего
племянника,  забрал у него стул и сел рядом со мной,  по правую  руку.
Матрос  прищурился  на  его  приглаженную  бороду,  потом откинулся на
стуле,  посмотрел на него издали и вдруг хлопнул себя по  колену:  "На
спор  иду,  что в бригаде нет второй такой бороды!  Предлагаю объявить
данную  бороду  бородой  бригадного  значения!"  Малюга   хотел   было
обидеться, но все за столом дружно заявили, что от такой бороды только
слава бронепоезду, - и дело обошлось без ссоры.
     Кругом на  всех столах звенели вилки,  ножи.  Только и разговоров
было что об удачном бое. В конце зала вдруг захлопали в ладоши, кто-то
пустился в пляс, и оркестр грянул казачка.
     Только мы сидели на своем краю  стола  да  помалкивали  -  нам-то
нечем  было  особенно  похвалиться.  Упустили мы вражеский бронепоезд,
ушел  он  от  снарядов  целехонький.  Пехотинцы,  соседи   по   столу,
подшучивали надо мной:
     - Грому,  Медников,  в твоих шестидюймовых много,  вот и  спугнул
Богуша. Ты бы как-нибудь так... сперва бы попадал, а потом уже гром!
     - Ладно, - сказал я, - буду стрелять пуховыми подушками.
     - Во-во, правильно придумал!
     Я взял ложку и принялся есть. Шутники мало-помалу отстали.
     "И как он успел улизнуть,  черт его знает! - с досадой думал я. -
Уж,  кажется, пригвоздили его, в самую контрольную площадку угодил наш
снаряд. А вот удрал, оборвал сцепной крюк - и удрал!.."
     Глядел я после боя на эту контрольную площадку,  что осталась  от
поезда,   -   обыкновенная  товарная  платформа,  груженная  рельсами,
шпалами,  костылями и всякой прочей дребеденью для починки  пути.  Эта
платформа  ходила  у  них,  прицепленная  впереди  поезда  к броневому
вагону.  Развалил ее наш снаряд, разметал в щепки, а что пользы? Груда
мусора. Тоже, взяли трофей!
     Двоих солдат с бронепоезда пришибло снарядом;  они так и  повисли
на откосе.  Я осмотрел трупы - Богуша не было.  Видно, он сам не полез
меня ловить, послал других! Увернулся, песья морда!..
     Торжественный обед,  веселье  в  зале,  музыка  только еще больше
растравляли сердце.
     "Довольно! -  сказал  я  себе.  -  Пора  нам  кончать эту тыловую
канитель.  Ударь мы по бронепоезду Богуша прямой наводкой  -  от  него
ничего бы не осталось!"
     В зале был  комбриг,  за  его  столиком  я  увидел  и  начальника
политотдела.  "Вот и хорошо,  - подумал я,  - заговорю с комбригом,  а
Иван Лаврентьич, наверно, меня поддержит".
     Я быстро  нацарапал  докладную,  протискался к Теслеру и без слов
положил листок ему на стол.
     Теслер стругал  ложечкой  свой  мармелад  и  клал  в  рот мелкими
кусочками.
     - На   передовую  позицию?  -  сказал  Теслер,  пробежав  глазами
записку.  - Но ведь у нас с вами  уже  был  об  этом  разговор?  -  Он
посмотрел  на меня.  - Вот что,  товарищ лихой командир,  оставьте эти
цидульки:  под расстрел я вас все равно не выпущу. Шутите, что ли? Там
против вас целая крепост