л с
дороги.
     - Чи он дуб,  чи просто дубина, - пробормотал матрос и протолкнул
ко мне племянника стороной.
     Парень робко косился на дядю.
     - Встань по форме, - сказал я.
     Парень в розовой рубахе составил ноги вместе, а дядя, взглянув на
него, досадливо махнул рукой и отошел в глубь вагона.
     Тут парень сразу приободрился и стал отвечать на мои вопросы.
     Оказалось, что это тоже Малюга и тоже Иона.
     "Что же,  не  нумеровать же их,  - подумал я.  - Малюга первый да
Малюга второй. Этак и запутаешься".
     И я записал его без прибавлений: племянник, и все, 19 лет.
     Так, строчка за строчкой, стал я заполнять страницу.
     В списке  я  сделал  четыре  графы:  фамилия,  возраст,  семейное
положение,  адрес на родине.  Народ был все больше в возрасте около 25
лет  - год в одну сторону,  год в другую.  Смазчику,  Васюку,  как раз
исполнилось 25 лет, железнодорожнику-замковому - 27 лет, матросу - 29,
Панкратову  - 23.  Самым молодым оказался пулеметчик Никифор,  фамилия
Левченко, - ему было 17 лет. А самым старым - машинист Федор Федорович
Великошапко. Ему уже было 50.
     В конце списка я поставил и свою фамилию:  командир такой-то, лет
- 22. Тут же под списком и расписался.
     Я закрыл книжку и спрятал ее в  карман.  Ребята  один  за  другим
разбрелись по вагону. Пулеметчики, машинист и кочегар ушли к себе.
     Стало тихо. В полутьме вагона кто-то протяжно и сладко зевнул.
     - Спать нельзя, товарищи, - сказал я, - скоро двинемся.
     - Да нет, мы так только. На ящиках прилегли... - услышал я сонный
голос матроса.
     Я поставил фонарь повыше, чтобы лучше видеть всех в вагоне.
     Свет упал на сидевшего поблизости смазчика.
     "А ведь у нас с ним какой-то разговор был. О чем это?.."
     Я стал припоминать.  Да, насчет работы у орудия! Ну-ка поговорю с
ним - теперь уже как командир.
     - Васюк, - позвал я.
     Он встрепенулся и пересел ко мне.
     - Вот что,  Васюк...  Только ты говори прямо по совести:  тебе не
трудно у правила? Подумай-ка, ведь тяжесть-то какая - нашу тюху-матюху
ворочать!
     - Да что ты!  Вот тоже...  - Он с тревогой и, как мне показалось,
даже с испугом взглянул на меня. - Где ж тут трудно? Ты же пробовал!
     - В том-то,  - говорю,  - и дело, что пробовал. Все руки отбил...
Может  быть,  ты  все же полегче работу возьмешь?  Хочешь в пулеметный
вагон - будешь там запасные ленты подавать пулеметчикам да воду -  вот
и  вся  работа.  А  долговязого парня,  который там сейчас,  к правилу
поставим...
     Смазчик вдруг вскочил и замахал на меня руками:
     - Не пойду,  нет,  не пойду!..  - Он перевел дух и сказал со злой
усмешкой:  - Ну да,  ты,  конечно,  теперь начальник,  я понимаю... ты
можешь... И все равно - не пойду, не пойду!
     Смазчик закашлялся и схватился за грудь.
     Я перепугался.
     - Васюк,  да что ты,  что ты,  успокойся!.. - Я взял его за руки,
усаживая.  - Ведь я совет только  тебе  подал,  по-товарищески.  А  не
хочешь - оставайся у правила. И кончен об этом разговор!
     Он опустился на лафет. Я подправил фонарь и тоже сел. С минуту он
пристально  глядел  на  меня  и  даже,  чтобы  лучше  видеть мое лицо,
повернул меня руками к свету фонаря. Потом медленно убрал руки, видимо
убедившись, что я его не обманываю.
     - Вот ты...  -  вдруг  заговорил  он,  потирая  руками  колени  и
медленно  раскачиваясь,  -  ты  все  с  этим  правилом...  А  я должен
обязательно у пушки быть, понимаешь? Я хочу сам их всех видеть и сам в
них стрелять. Потому что... Нет, ты не поймешь этого...
     Я слушал и действительно пока мало что понимал  из  его  туманных
слов.
     - Ты этого не поймешь,  - продолжал он,  вздохнув. - Потому что у
тебя наган на поясе и ты всегда можешь защититься... А я тогда, зимой,
без оружия был... совсем... Только масленка да пакля в руках. И вот...
Да...  И вот их убили...  - выговорил он,  запинаясь и шепотом.  - Вот
там,  - махнул он рукой в темноту, - у второго товарного тупика, прямо
на рельсах расстреляли за забастовку.  Обоих моих товарищей. И семьи у
них, детишки остались...
     Я слушал  его  и  ни  о  чем не спрашивал.  Ясно,  кто расстрелял
железнодорожников.  Зимой  здесь   лютовали   оккупанты.   Пограничная
станция!  Грабили  народ  по  всей  Украине,  а эшелоны здесь шли:  не
миновать Проскурова! Железнодорожники-то и забастовали.
     Смазчик глубоко вздохнул и продолжал:
     - А меня на тех самых рельсах  -  шомполами...  Потому  что  я  с
пустой  масленкой  ходил,  только  вид  делал,  что заправляю вагоны в
дорогу. Сто двадцать ударов шомполами. Ихний жандарм, когда уже меня в
память  привели,  сам  мне счет объявил,  по-русски.  Это ведь они мне
чахотку сделали... Да я это только к слову, - вдруг как бы спохватился
он и быстро взглянул на меня. - Сила у меня еще есть, ты не думай.
     Я тихонько обнял его и придвинул к себе.
     - Отомстить я должен за малых сироток...  и за всех за нас,  и за
себя... - проговорил он совсем тихо, как бы сам с собой.
     Смазчик неожиданно встал:
     - Ну,  пойду покурить!  Так ты уж,  пожалуйста,  не трогай меня у
правила... А силы у меня, брат, еще хватит!
     Он по-военному притронулся рукой к козырьку фуражки  и  пошел  из
вагона.

x x x

     Наконец-то окончилась наша затянувшаяся стоянка! Явился связист и
передал мне боевое приказание комбрига:  взорвать входную  и  выходную
стрелки на станции и покинуть с бронепоездом Проскуров.
     Я сразу  начал  расчищать  у  фонаря  место,  чтобы   приготовить
подрывные заряды.
     "Вот, -  думаю,  -  кстати  вышел  случай.  Покажу  команде,  как
подрывники действуют!"
     Я окликнул дремавших на ящиках артиллеристов. Велел им убраться в
сторону и не курить.
     Матрос, узнав, в чем дело, не дожидаясь моего приказания, побежал
в  пулеметный  вагон за подрывными припасами.  Вслед за ним перемахнул
через борт смазчик.
     Принесли мне  мешок,  я  распаковал  свое  подрывное имущество и,
подсев к фонарю,  начал готовить пироксилиновые заряды и зажигательные
трубки к ним из капсюлей и бикфордова шнура.
     Опытный подрывник всю работу  проделывает  в  несколько  минут  -
пальцы  у него так и мелькают.  У меня такой сноровки еще не было,  но
приходилось поторапливаться. Командир бригады дал мне всего один час и
на  взрывные  работы,  и  на  отход от Проскурова.  Ровно через час он
ожидал уже от меня донесения с новой позиции, с тылового разъезда.
     Я возился на полу,  поглядывая по временам на артиллеристов.  Все
пятеро послушно стояли в отдалении, следя за моими руками.
     Наконец все  было  приготовлено  для взрыва.  Я стал собираться в
путь.
     - Можно, что ли, с тобой? - сказал матрос.
     - Давай пойдем. Поможешь.
     Зажигательные трубки я осторожно уложил в фуражку,  фуражку надел
на голову; матрос взял заряды, и мы пошли, прихватив с собой винтовки.
     Шагаем по шпалам в темноте.
     Гляжу - и смазчик за нами увязался.  Я его остановил и не  пустил
дальше.
     - Васюк, - говорю, - для тебя тоже дело есть.
     И я послал его к Панкратову с приказанием снять боевое охранение.
     Смазчик вернулся к поезду.
     Станция была  уже  совсем  пуста.  Нигде  не оставалось ни одного
человека, снялся уже и полевой пункт связи. Кругом был мрак - сплошная
черная яма. А где-то впереди, за семафором, а может быть, уже и ближе,
таился враг...  Мы ступали осторожно,  стараясь не  вызывать  никакого
шума.  Каждый  камешек,  выскальзывавший  из-под  ног,  заставлял  нас
замирать на месте и прислушиваться.
     Мы пробирались  с  винтовками  наперевес  через путаницу запасных
путей.
     - Если  напоремся  на  белых,  -  шепнул  я матросу,  - сразу оба
вправо:  ты стреляй, а я тем временем изготовлюсь и метну в них заряд,
угощу пироксилинчиком...
     - Есть рулить вправо... - шепнул в ответ матрос.
     Но все обошлось благополучно,  и мы добрались до входной стрелки.
Отсюда по насыпи рельсовая колея уходила к противнику.
     Мы присели на корточки.  Здесь, в этом месте, надо было разрушить
путь, чтобы враг не мог подавать воинские эшелоны в Проскуров.
Я поставил заряды, пристроил зажигательные трубки.
     Секунду подумал:  в каком  порядке  поджигать  заряды  -  который
первым, который вторым - и в какую сторону удирать от взрыва?
     Сообразил и раскурил папиросу.  Сильно затянувшись  раза  два,  я
приложил огонек папиросы к обрезу бикфордова шнура у заряда и подул на
огонек. Из шнура фонтанчиком брызнули искры.
     Занялось!
     Я сразу начал считать,  отчетливо выговаривая:  "Двадцать один...
двадцать два...  двадцать три..." (так отсчитывают без часов секунды).
При слабом красноватом свете искр я перебежал к другому заряду и  тоже
запалил его. Брызнул второй фонтанчик.
     - Двадцать семь... Двадцать восемь...
     Тут я  схватил  матроса  за  руку,  и мы с ним вместе съехали под
откос.
     В запасе  осталось  шесть секунд.  Я,  уткнувшись носом в траву и
щебень, докуривал папиросу.
     Наверху мелькнуло   пламя,   на  миг  осветив,  как  прожектором,
придорожную канаву, телеграфные столбы.
     Бабахнуло. Стегануло   воздухом.  И,  гудя,  как  большие  шмели,
полетели в сторону куски рельсов. Завизжали, разлетаясь, камешки.
     Следом за первым взрывом грянул второй.
     - Пошли, - сказал я матросу и двинулся к станции.
     - А как оно вышло, поглядеть бы... - шепнул матрос.
     - Чего же глядеть. Рвануло - значит, все в порядке.
     Но матрос не успокоился, пока не сбегал к стрелке.
     - Чистая  работа,  -  сказал  он,   нагоняя   меня.   -   Здорово
разворотило, а концы у рельсов в шишках, будто автогеном резаны...
     "Та-та-та-та-та-та-а..." - вдруг ударил откуда-то сбоку,  мигая в
темноте, пулемет.
     Прямо под ногами у нас защелкали по камешкам пули.
     Мы отскочили в сторону и залегли.
     - Ишь, дьяволы, совсем к станции подобрались, - сказал матрос.
     Стрельба утихла.
     - Не замочило? - пошутил я.
     - Да нет, сухой пока, - рассмеялся матрос.
     - Ну пошли выходную стрелку взрывать. Только сначала надо вывести
со станции наш поезд.
     Мы вернулись к бронепоезду. Подходим к вагону, глядим - фонарь не
погашен.  Как стоял,  так и стоит.  Хоть на полу он,  внутри вагона, а
свет виден за несколько шагов. Того и жди, заметит противник.
     Я поднялся   по   лесенке,   смотрю   -   ребята,   забыв  всякие
предосторожности,  пустили из фонаря полный свет и даже мешок  с  него
сбросили. А сами вглядываются в темноту, поджидая нас.
     - Вот так полыхнуло,  а?  - вскричал смазчик. - Я и вас обоих там
увидел. Ребята, чудаки, не верят, а вот, ей-богу, видел!
     Старик сидел  на  полу  и  задумчиво  рассматривал  свою  калошу,
колупая ногтем дырки.
     - Гасите фонарь, - сказал я, - да ложитесь. Чего же вы противнику
светите?
     Смазчик прикрыл фонарь мешком. А Малюга встал, поддел босой ногой
калошу и поволочил ее за собой к борту.
     - Ну как там? - спросил он, не глядя на меня. - Получилось?
     - Отчего же, - говорю, - не получиться? Не в первый раз... Гасите
свет.
     И я спустился, чтобы идти к паровозу.
     А Малюга, слышу, не отступается.
     - Ты где, моряк? - тихо сказал он в темноту.
     - Ну? - отозвался снизу матрос.
     - Как оно там у вас получилось?
     - А так, как по орехам обухом, - сказал матрос. - В яичницу.
     - Это рельсы-то?
     - Были,  дядя,  рельсы.  А теперь  свободный  проход  для  пешего
хождения.  Ложись  давай.  Сейчас поедем в другой конец станции рельсы
бить.
     Малюга погасил фонарь. В вагоне затихло.
     Мы с матросом вскочили на подножку паровоза.
     В будке  у  машиниста  горела  на полу масляная коптилка.  Тут же
грудой были свалены разбитые в бою медные паровозные фонари.
     - Давайте-ка задний ход.
     - А куда маршрут? - справился машинист.
     - Маршрут, - говорю, - за выходную стрелку, в поле.
     Машинист помолчал. Потом без расспросов тронул рычаг. Мы поехали.
     - А   коптилку   погасить  бы  надо,  -  сказал  я  машинисту.  -
Петлюровские гадины заметят огонь - из пулеметов саданут.  Они близко,
перед самой станцией.
     - То есть как же это мне работать впотьмах, товарищ?
     Машинист отнял  руки  от рычага,  развел ими и опять схватился за
рычаг.
     - Я не могу без огня видеть, а вы пулеметами грозитесь!
     - А все-таки, - говорю, - попробуйте без огня.
     Тут машинист буркнул слово кочегару. Тот схватил тряпку и хлопнул
ею по коптилке. Огонек погас.
     Колеса выстукивали  дробь  на  стрелках,  поскрипывали  на крутых
переходах. Наконец покатились плавно.
     - Проехали выходную, - сказал машинист.
     - Ладно. Придержите ход.
     Он дал  тормоз.  Матрос спрыгнул,  я за ним.  Мы подождали,  пока
бронепоезд отойдет саженей на полтораста - двести,  и взорвали  вторую
стрелку, выходную.
     Теперь станция была закрыта для врага.  Чтобы подогнать поезда  с
войсками,  ему  придется  сначала  починить  путь  и  поставить  новые
стрелки.  Пехоту они,  конечно,  сумеют выгрузить и в поле  -  солдату
спрыгнуть  из  вагона  недолго,  - ну а с лошадьми да с пушками в поле
лучше и не начинать выгрузку.  Перед Проскуровом все  насыпи,  да  еще
немалые: пойдут кувыркаться их пушки в канавы!
     Правда, починить стрелки не очень большая  работа.  За  полдня  с
этим делом можно справиться, если под руками есть запасные крестовины,
перо и рельсы.  Но пойди-ка найди сейчас в Проскурове  этот  материал!
Железнодорожники еще днем получили распоряжение тяжелые части закопать
в землю,  а мелочь - гайки, болты, костыли и прочее - разбросать возле
станции в траве.

x x x

     Ровно через   час  после  получения  приказа  я  донес  командиру
бригады, что стрелки взорваны, а бронепоезд благополучно отошел в тыл,
в указанное для ночлега место.
     Мы с бронепоездом остановились на первом за Проскуровом разъезде.
Здесь  и была назначена нам ночевка,  а комбриг со штабом расположился
неподалеку от полустанка в деревне.
     В темноте  ночи  поскрипывали  обозы,  разъезжаясь по проселочным
дорогам.  Иногда  где-то  совсем   вблизи   бренчали   катившие   мимо
артиллерийские повозки со снарядами или доносилась глухая дробь копыт,
когда мчались по проселку верховые.  Но ничего этого я не видел:  небо
было  обложено тучами - ни звезд,  ни луны.  Только из приказа я знал,
что все это разноголосое движение направлено к единой цели, к позиции,
и  совершается  по  строгому  плану  - для предстоящего нам утром боя.
Новая позиция была впереди,  близ Проскурова, и сейчас там окапывалась
наша пехота.
     Мои бойцы уже спали,  устроившись в  вагоне  кто  как:  матрос  и
смазчик    лежали    в    обнимку,   -   должно   быть,   для   тепла;
железнодорожник-замковый  покрылся   крестьянской   свиткой,   которую
догадался прихватить с собой в сундучке; племянник, в чем был, забился
между ящиками;  а  сам  Малюга,  забрав  себе  все  чехлы  от  орудия,
расположился  на  них,  как на постели,  и даже подушку себе скатал из
чехольчика для прицела.
     Я назначил  первую  смену  часовых  от  пулеметчиков  и тоже стал
укладываться.  Разостлал шинель и присел на корточки, чтобы вытряхнуть
из  карманов обоймы патронов.  С патронами в карманах не поспишь,  все
бока исколют!  Опорожнил карманы,  щупаю рукой,  а там бумажки  еще  -
одна,  другая.  Вот и пакет с сургучной печатью,  совсем скомкался.  Я
вынул  все  бумаги  и  зажег  фонарь,  их  рассматривая.  "Надо  будет
командирскую  сумку завести,  - подумал я,  - а то недолго и растерять
приказы".
     Ну, теперь спать!
     Я потянулся к фонарю,  чтобы задуть  огонь,  -  вдруг,  слышу,  у
самого вагона фыркнула и забренчала сбруей лошадь.
     - Кто такой? - окликнул я, заглядывая через борт.
     - Конный, - ответил голос из темноты, - из штаба.
     - Пароль? - спросил я всадника, показав ему на всякий случай дуло
винтовки.
     Он назвал мне шепотом пароль и, в свою очередь, спросил отзыв.
     Мы обменялись  секретными  словами  и  после этого уже продолжали
разговор, как знакомые. Впрочем, разговор был короткий.
     Он привез бумагу. Вот она:
     "Командиру бронепоезда.
     Представить подробные  сведения  об обстоятельствах ранения бывш.
командира Богуша. Сообщить, кем и куда был эвакуирован раненый с места
боя.  По наведенным справкам, Богуш ни в одном из лазаретов бригады на
излечении не состоит..."
     Я так и обомлел. Как не состоит? Что такое?
     Гляжу на подпись: "Начальник особого отдела".
     Еще раз прочитал все.
     Особый отдел... Потерялся Богуш... Ничего не понимаю!
     Я вырвал  чистый листок из записной книжки и сел писать сведения.
Пишу,  а у самого в голове одна мысль:  "Где Богуш? Не сквозь землю же
он провалился!" И живо представил себе,  как я перевязал раненого, как
мы все сообща проводили его к роще,  а в это самое время из-за  холмов
показался  санитарный  обоз,  и  как потом мы,  уже одни,  побежали на
бронепоезд и поехали дальше. А Богуш остался и сел в фуру...
     "Сел?" Я  напрягал  память,  чтобы  припомнить,  как  он садился.
"Санитары его взяли?..  Как будто нет -  санитары  в  белом,  а  белое
издалека видно, с поезда-то мы бы заметили. Значит, он сам взобрался в
фуру.  А вдруг...  вдруг он махнул мимо фуры,  да через дорогу,  да  в
рощу, в кусты?.."
     Я бросил писать  и  принялся  будить  храпевшего  на  весь  вагон
матроса. Он во сне забормотал что-то о скверной койке на корабле, но я
потер ему уши, и он понял наконец, что он не у себя на миноносце, а на
бронепоезде.
     Матрос встал с ящиков, кряхтя и потирая бок.
     - Слушай,  Федорчук,  -  сказал я.  - Ты сигнальщик,  глаз у тебя
острый.  Говори сразу,  не задумываясь:  видел ты или  не  видел,  как
садился в санитарную фуру Богуш?
     Матрос медленно приставил руку к подбородку и  стал  скрести  его
всеми пятью пальцами.
     - Отвечай точно,  Федорчук,  без промаха,  тут дело серьезное,  -
сказал я.
     Матрос выпустил из пальцев подбородок и стал тереть лоб.
     - Нет,  -  сказал  он  наконец,  - так,  чтобы в точности,  чтобы
сказать наверняка, не видал! - И матрос убрал руку со лба. - Мелко уже
было, сам помнишь, мы уже порядком отъехали... А с чего это ты вдруг -
ночью?
     Я собрал свои бумаги и вместо ответа послал его спать. А сам взял
под мышку зажженный фонарь и задал ходу в деревню, к штабу.
     В особом отделе,  у следователя,  все разъяснилось: Богуш бежал к
белым.

x x x

     Измена!.. Мне опалило глаза это слово. Одна мысль о Богуше теперь
вызывала отвращение, будто я сам был весь в грязи.
     Мне хотелось помыть руки,  и следователь показал мне умывальник и
дал свое полотенце.
     Помылся, но легче не стало...
     На улице кромешная тьма. А фонарь в руке надо держать под шапкой.
Где политотдел? Где Иван Лаврентьич?
     Я на  короткое  время  выпускал  из-под  шапки  луч света,  чтобы
осмотреться.  Хаты,  хаты, все белые, все в зелени, все под камышовыми
крышами - в незнакомом месте все хаты кажутся одинаковыми.
     Какой-то встречный  боец  надоумил  меня  искать  политотдел   за
колодцем.
     Но вот и колодец-журавель,  взмахнувший жердиной к самым звездам.
А за колодцем те же хатки-близнецы!
     Брожу и путаюсь по деревне,  а меня,  быть  может,  уже  ищут  на
бронепоезде - мало ли, приказ...
     Отчаявшись найти политотдел, я дал полный свет и помахал фонарем:
кого-нибудь да привлечет мой сигнал.
     И сразу, как из-под земли, вырос патрульный. Он грозно взял ружье
на изготовку.
     Держась на расстоянии,  боец спросил:  "Пропуск?"  -  и,  получив
ответ,  принялся так меня отчитывать за игру фонарем, что я тут только
сообразил,  какую  сделал  оплошность:  ведь   поблизости   противник!
Пришлось, конечно, предъявить документы. По счастью, я носил в кармане
старое красноармейское удостоверение - нового,  как командир,  еще  не
успел получить. Вот был бы конфуз!
     Боец подвел  меня