й материал. Выехал я
на шоссе,  гляжу, а материал - вот он тут: телеграфные столбы! Я сразу
к  командиру.  Тут  мы без всякой задержки и закончили мост:  повалили
десятка три телеграфных столбов,  подтащили их к реке и уложили поверх
бочек  с  берега  на берег,  а бочки вместо каната связали телеграфной
проволокой.  Потом накидали на этот  мост  хворосту,  и  наши  батареи
перешли через реку как по хорошей дороге.
     Подумать - так ведь совсем недавно все это было!  А вот как вошел
в Проскуров,  да сбросил с плеч саперный инструмент, да сходил в баню,
да постригся у парикмахера - и вся  жизнь  походная  вдруг  показалась
давным-давно прошедшей...
     Первые дни по вступлении  в  Проскуров  занятий  во  взводе  было
немного:  с  утра  политбеседа  да немножко строевых - всего и дела-то
часа на полтора.  А то окопчик выроем или настругаем палочек и соберем
на столе подкосно-ригельный или стропильный мост длиной в пол-аршина.
     - Нет,  так-то скучно,  ребята,  - стали поговаривать саперы. - У
стрелков вон веселее.
     А стрелки - те сразу устроили себе за городом полигон - и  всякий
день  на  стрельбе.  А  по  вечерам в ротах у них что в улье.  На приз
бьются:  командир бригады  назначил  приз  за  стрельбу  -  двухрядную
гармонь.  Говорили,  что  штабной  каптер  поехал  покупать  гармонь в
Москву.
     Мы попробовали  было своим саперным взводом пристроиться к призу,
да стрелки запротестовали: приз, дескать, ротный, а не на взвод. Так и
не дали пострелять.
     Что будешь делать?
     - В отпуск разве отпроситься? - предложил кто-то из саперов.
     Тут сразу двое или трое подали командиру докладные записки.
     Подумал и  я  об отпуске:  не съездить ли в самом деле к батьке в
Питер? Как он там стариковствует? Ничего ведь и не напишет.
     Должно быть, он теперь редко уже и на завод показывается, а то бы
хоть с его слов заводские мне написали.  Стар уже совсем стал  батька,
только  на  пенсии  ему  и  сидеть...  А  попробуй-ка скажи ему такое!
Разгорячится сразу: "Ты, Илюшка, нос не задирай!" - да и припомнит мне
февраль восемнадцатого года. "Ну-ка, - скажет, - отвечай: кто из нас -
ты или я - первым вскочил по гудку да на поезд,  с винтовкой навстречу
германцу? Не крути, Илья, отвечай по чести!"
     Никогда не забыть нам  этой  ночной  тревоги  в  Питере...  Тогда
морозной  февральской  ночью закричали гудки - все,  сколько их есть в
Петрограде:  на заводах, фабриках и паровозные - на станциях. Поднялся
весь рабочий Питер...  Главное сражение произошло у Пскова. Германские
солдаты не выдержали и бежали с поля боя.  Это было  23  февраля  1918
года. С того дня мы и празднуем рождение нашей могучей Армии.
     И опять мысли мои возвращались к отцу.  Старик,  а так загорелся,
когда  рабочие-дружинники  отъезжали на Украину:  шапку в охапку - и в
завком за винтовкой!  Едва ведь его отговорили товарищи. Меня так он и
не послушался бы...
     Да, хорошо бы навестить старика; посидеть, как говорится, рядком,
потолковать  ладком - на зеленом бережку Невы за нашей рабочей Невской
заставой...  Только нет, зря я растравляю себя. Проскуров - Жмеринка -
Киев  -  Москва - Петроград - вон сколько ехать!  Туда да обратно - на
одну дорогу клади месяц. А больше месяца не дадут.
     Ведь всюду  еще  фронты.  Посмотришь  на карту родной страны да и
призадумаешься:  в Одессе грозой стоит французский флот,  в Закавказье
высадились   англичане;  они  же,  вместе  с  американцами,  захватили
Мурманск,  Архангельск.  И  на  Дальнем  Востоке  грабят  наши   земли
американские и японские захватчики.
     Всюду, куда ни глянь,  отобраны у  Советской  России  гавани.  Ни
одного корабля не может послать по морям наше Советское правительство.
А из газет видно,  что кораблик с хлебом  доставил  бы  много  радости
Москве и Петрограду... Ой, круто приходится там населению! Восьмушка -
тонкий ломтик хлеба - на два дня.
     И в  это  же  самое  время  в  захваченных  у нас гаванях большое
оживление:  с  шумом  и  грохотом   там   разгружаются   корабли   под
американским   флагом.   Корабли  беспрестанно  подвозят  оружие:  для
Деникина,  Юденича и больше всего -  для  Колчака.  Колчак  со  своими
бандитами захватил уже всю Сибирь, дошел до Волги. Теперь, как слышно,
ему от его хозяев приказ вышел:  идти походом на  Москву  и  сокрушить
Советскую власть.
     А у наших бойцов такое соображение,  что Колчак  хоть  и  морской
адмирал, а в волжской водичке захлебнется. Потому что это наша русская
народная река и не станет держать она на своей воде продажных  тварей,
изменников Родины.
     Не выйдет,  господа империалисты!  Но все-таки советскому солдату
полагается  быть  начеку...  Где  же тут думать о доме да проситься на
побывку!
     Я не стал даже и подавать докладную.  Решил не ездить в Питер,  а
сел и написал батьке длинное  письмо.  Написал,  вижу  -  и  еще  надо
писать,  одним письмом в Питер не обойтись. И соседям надо написать, и
товарищам. Не напишешь - обидятся. Я и принялся за письма.
     Сижу я как-то вечером, входит комвзвода:
     - Завтра вам явиться к начальнику политотдела.
     "Что, - думаю, - такое? Зачем вдруг я понадобился начпобригу? Дел
у меня с ним не бывало никаких..."
     Пришло утро. Отправляюсь в штаб.
     Политотдельская комната  полна   народу.   Шумно,   накурено.   Я
протискался вперед. Выдавали газеты, и вместе с красноармейцами у всех
столов  толпились  рабочие.   Свежие   номера   "Правды",   "Бедноты",
"Известий"  переходили  из  рук  в руки.  А красноармейцы брали газеты
пачками и укладывали в холщовые наплечные сумки - это были наши ротные
и взводные "громкочтецы".
     Тут же в толпе я увидел начальника политотдела.  Иван  Лаврентьич
был  чисто выбрит,  обрил даже голову,  и от этого его рыжие усы сразу
стали выглядеть пышнее и как бы даже  удлинились.  На  груди  у  Ивана
Лаврентьича сверкала новенькая звездочка из красных стекляшек.
     Я оправил на себе гимнастерку и подошел к нему.
     Он стоял с плотником.  Плотник, что-то объясняя, водил аршином по
голой стене.  Иван Лаврентьич глядел на него исподлобья  и  покручивал
свой пышный ус.
     - Ладно, делай, - сказал он плотнику. - Да гляди, чтобы полки как
следует были. Не тяп-ляп!
     И повел меня к своему столу.
     - Ты что же это,  грамотей?  - сказал он,  разыскивая стул, чтобы
сесть.  - Мы тут библиотеку налаживаем,  людей не хватает,  книг целый
воз, а нет того, чтобы прийти в политотдел да помочь!
     Я, ни слова не говоря, засучил рукава и шагнул в угол, заваленный
старыми и новыми книгами. Там уже ворошились два-три бойца.
     - Обожди-ка,  обожди,  - удержал меня Иван Лаврентьич,  -  тут  я
найду кого поставить. А для тебя вот что. Ты ведь техник?
     - Техник, - сказал я.
     Иван Лаврентьич  взял  перо  и  что-то  написал на клочке бумаги.
Потом передал записку через стол делопроизводителю:
     - В   приказ!   Сапера   Медникова  Илью  зачислить  временно  по
политотделу.
     - Ну,  а теперь давай поговорим.  - Иван Лаврентьич опять поискал
свой стул среди толпившихся людей и, не найдя стула, присел на краешек
стола.  - Вот что,  - сказал он, усевшись. - В городе есть типография.
Какая она, сам посмотришь. Словом, надо, чтобы газету печатала...
     Тут нас  среди  разговора  перебили.  Ивана Лаврентьича вызвали к
телефону,  и не успел он и от стола отойти,  как его  со  всех  сторон
тесно обступили. Начпобриг махнул мне рукой: дескать, кончен разговор.
     - Понял,  что надо-то?  - крикнул он  мне  уже  с  другого  конца
комнаты. - Три дня тебе сроку, а на четвертый чтоб выходила газета.
     - Есть!
     И пустился я исполнять приказание...
     Типография в Проскурове была,  и рабочие-типографщики уже  знали,
что  затевается  газета.  Но  в этой типографии,  кроме афишек заезжих
актеров да полицейских объявлений, раньше ничего и не печатали.
     Первым делом   надо  было  проверить,  исправны  ли  типографские
машины.  А  как  к  ним  подступиться?  Ведь  это   же   все-таки   не
водопроводное дело...
     Глядел я,  глядел в типографии  на  чугунные  колеса,  обошел  их
кругом. "Вертятся?" - спрашиваю. "Вертятся, - отвечают рабочие, - если
вертеть".  - "Ну-ка,  - говорю,  - крутанем!" Крутанули.  Забрякали  в
машине  вальцы,  начала  она махать какими-то рогами.  Один из рабочих
пустил под вальцы клочок бумаги - бумажка вышла с другого конца машины
наружу,  ее  поддели  рога  и  положили  передо мной.  Гляжу - и буквы
отпечатались:

ПРИКАЗ
     Послезавтра, во  вторник,  должны  быть  доставлены   из   каждой
деревни, которая получит этот приказ, в германскую местную комендатуру
г.  Проскурова 40 взрослых,  крепких,  среднего роста лошадей, которых
будет осматривать германская военная комиссия...

     Печатник взял у меня из рук бумажку и скомкал.
     - Держи  карман  шире,  -  усмехнулся печатник.  - Дядьки наши по
деревням рассудили так,  что их благородия германские офицеры и пешком
добегут до границы тут недалече, ноги не отвалятся.
     - Значит, не дали? Здорово!
     - Да что ж,  паны невелики, - сказал печатник, - а лошадям лишнее
беспокойство.
     Рабочие расхохотались и сразу заговорили о деле.
     - Будет газета,  бумаги только давайте.  Пудов хоть с десяток для
начала.
     Десять пудов бумаги!  Да в штабе у нас каждый листок чуть  ли  не
под расписку выдают...  Отправился я на поиски бумаги по городу. Где я
только не побывал, каких только мест не облазил! День бегал, два бегал
-  и  все никакого проку.  Наконец - уже некуда было идти - завернул в
аптеку.  Думаю себе:  "Аптекари всех в городе  знают,  может  быть,  и
посоветуют   мне   что-нибудь".   Вошел.   Гляжу,  аптекарь  лекарство
завертывает и на прилавке у него стопка тонкой розовой бумаги.
     Я попросил у него листочек,  пощупал.  "Не ахти какая бумага,  но
под машиной,  - думаю себе,  - пожалуй,  не лопнет, можно печатать". И
тут  я  разлился  перед  аптекарем  соловьем,  начал  уговаривать  его
уступить бумагу для газеты.  Говорю и сам себе удивляюсь,  до чего  же
ласковые, красивые слова получаются.
     Вижу, аптекарь обмяк.  Потом почесал в  затылке,  ушел  в  другую
комнату - и выволок мне целый тюк бумаги.
     "Эге, - думаю,  - да этот народ запасливый!" Я еще в одну  аптеку
завернул - мне и тут собрали тючок обертки.  Словом, "бумажный вопрос"
разрешился лучше и нельзя.  Доставил я бумагу  в  типографию;  говорят
мне: краски надо, кистей, керосину - шрифт перемыть. Я опять в город.
     А в типографию уже поступили статьи.  Иван Лаврентьич написал про
Первый конгресс Коммунистического Интернационала.  Весть о том,  что в
Москву пробрались делегаты от коммунистических  партий  разных  стран,
восторженно обсуждалась нашими бойцами. Вот смелые люди приехали: им и
блокада нипочем, и фронты. Вот каковы коммунисты!
     Важную статью написал предревкома.  Он говорил о том, что русские
рабочие помогли украинцам изгнать оккупантов и восстановить на Украине
Советскую  власть.  Дело  чести украинцев - ответить на эту помощь.  В
Советской России нет  хлеба,  там  очень  трудно  живется,  а  Украина
обильна хлебом.
     А вот  и  статья  от  комбрига.  Озаглавлена:  "Учиться!"  Теслер
требовал,  чтобы  вся  бригада  засела  за  парты.  Правильная статья.
Революционный боец должен неотступно  овладевать  новыми  знаниями.  А
кое-кому  из  наших  ребят  об  этом к месту напомнить.  А то отдыхают
чересчур!
     Не успели  еще  наборщики  набрать  статьи,  как  политотдельский
вестовой выгрузил на стол целый ворох  заметок.  Рабочие  даже  руками
замахали на него:  "И не приходи больше и не носи!  Эка вывалил! Сразу
чуть ли не на три номера материалу!"
     Для первого  номера  газеты  редакция  выбрала  заметки,  которые
поинтересней. Сразу же под передовой статьей поставили табличку очков,
выбитых  стрелками  на приз.  Вся бригада следила за ходом состязания.
Которая рота заберет гармонь и какого полка - первого или второго?  Об
этом  только  и  было  разговоров  в  эти  дни,  и стрелковая табличка
попадала не в бровь,  а в  глаз.  Рядом  с  табличкой  наборщик  ловко
заверстал  письмо раненных в боях красноармейцев к персоналу городской
больницы.  Красноармейцы лежали в больнице, но уже выздоравливали. Они
были  очень  довольны  лечением и уходом,  а в особенности благодарили
больничную  кухарку  "Апросю  Филиппьевну  за   вареники   с   маковой
подливкой".
     После этих статей и заметок пустили резолюции  рабочих  собраний,
сообщения  о  выборах  завкомов  на  предприятиях  и различные справки
советских  учреждений  для  крестьян.  А  в  самом  низу   листа,   на
подверстку, тиснули "анонс" об открытии в городе кинематографа и стихи
одного нашего сапера.
     И вот наутро, в назначенный срок, вышла наша газета под названием
"Мысль коммуниста".  Я упаковал ее  в  тюки  и  свез  на  извозчике  в
политотдел. Иван Лаврентьич, покручивая ус, прочитал газету от строчки
до строчки. Потом поднял на меня глаза и широко улыбнулся: "Ну что же,
значит, с почином? Неплохо сработали!"
     Он велел раскрыть тюки,  и тут же,  на моих глазах,  газету стали
разбирать красноармейцы и рабочие.  Пошли розовые листки в прослойку с
московскими газетами! И это было мне лучшей наградой.
     Скоро издание  газеты перешло к ревкому и Проскуровскому комитету
партии.  Но в политотделе от этого работы ничуть  не  убавилось.  Мне,
вместе со старшими товарищами инструкторами,  приходилось то разбирать
брошюры,  листовки  и  плакаты,  которые  прибывали  из   центра,   то
подготовлять митинги, то устраивать лекции в казармах.

x x x

     Вскоре после  освобождения Проскурова,  в марте,  Иван Лаврентьич
уехал в Москву.  Поездка была  не  простая:  проскуровские  большевики
избрали его делегатом на VIII съезд партии.  Мы, бойцы, ходили гордые:
это почет бригаде, а значит, и каждому из нас почет!
     В день   отъезда  Ивана  Лаврентьича  все  особенно  волновались.
Прощаясь,  он стал обходить казармы, роту за ротой, и всюду спрашивал,
какие  есть  у  бойцов  пожелания  или  просьбы  к  нашему  Советскому
правительству!
     - Привет Владимиру Ильичу от пятой роты!.. Привет от седьмой!.. -
гремели голоса. - Да здравствует товарищ Ленин!
     Началось ожидание.  Позадержался  наш  делегат  в Москве.  Сады в
Проскурове оделись зеленью,  и зацвела  белая  акация,  когда  наконец
воротился  из  далекого  путешествия  Иван  Лаврентьич.  Приехал он из
Москвы отдельным вагоном-теплушкой среди тюков и ящиков.
     Встречали его   целой   делегацией.  Бойцы,  рабочие  с  заводов,
работницы - кого тут только не было! Мигом заполнили перрон.
     Я первый  увидел  Ивана  Лаврентьича  и  вскарабкался  к  нему  в
теплушку.
     - Ну   как?  -  дружелюбно  пробасил  он,  поздоровавшись.  -  Не
разбаловался политотдел в отсутствие начальника?
     А я глядел на него и удивлялся: он и будто не он. Иван Лаврентьич
побывал в Кремле и держаться стал прямее,  не  сутулится,  величавость
появилась,  военная выправка...  Усы уже не висят,  как случалось, без
призора,  а  подстрижены  и  закручены  кверху.   Твердый   воротничок
подпирает подбородок. Вон он каков приехал, Иван Лаврентьич!
     На вокзале состоялся митинг.  После речи  начальника  политотдела
выступали красноармейцы,  выступали рабочие. Едва кончился митинг, как
бойцы наперегонки устремились к Ивану Лаврентьичу.  Дело  в  том,  что
разнеслась  весть,  будто  тюки  и  ящики в вагоне - это подарки нашей
бригаде от Ленина.  И бойцы,  тесня со всех сторон Ивана  Лаврентьича,
стали допытываться:
     - Это правда, товарищ начальник? От Ленина? Неужели от самого?
     Иван Лаврентьич подтвердил:
     - Да, в вагоне подарки для вас лично от Ленина.
     Но кто  же поверит!  Ленин управляет всем нашим государством,  да
еще в такую трудную пору, когда всюду враг. Где же ему самому набирать
для  бойцов  записные  книжки,  тетрадки,  носовые платочки,  иголки с
нитками... Смешно говорить! Насчет двухрядной гармони, что в отдельном
ящике приехала,  - это,  конечно,  возможно. Подарок ценный, призовой;
так что,  может,  и прошелся Владимир Ильич пальцем по ладам, проверяя
голоса. А насчет прочего - наверное, выдумка!..
     И все-таки оказалось правда.  Иван Лаврентьич подробно рассказал,
как  Владимир  Ильич  из  своего  кабинета звонил по телефону в разные
учреждения,  как он сам хлопотал  и  беспокоился,  чтобы  собрать  для
бойцов получше подарки.
     Долго никто не мог выговорить ни слова от волнения.  Потом кто-то
сказал:
     - Письмо Владимиру Ильичу! Письмо напишем!
     Сразу стало  легко  и  радостно  на  душе,  потому что правильное
решение.
     А потом  в  казарме у нас произошла встреча с Владимиром Ильичем.
Стрелковую бригаду невозможно  поместить  в  зале  полностью.  Поэтому
впускали бойцов побатальонно. Целый день, от подъема до отбоя, слушали
у нас Ленина, а перед казармой все нарастала и нарастала толпа.
     В политотделе  у  нас  был  граммофон  - ящик с горластой трубой.
Раздобыли один на бригаду - да и тот был чиненый-перечиненый. Ему ведь
тоже  доставалось  в  боях.  На  трубе пестрели заплаты,  поставленные
бригадными кузнецами.  Эти ребята  ловко  ковали  лошадей,  но  нельзя
сказать,  чтобы  столь  же  удачно  подковали граммофонную трубу.  Она
дребезжала и искажала звуки.
     Из уст  Ленина  мы  услышали  "Обращение  к  Красной  Армии" и "О
крестьянах-середняках".
     Долго-долго слушали бойцы пластинку. Потом заговорили.
     - А почему,  товарищ комиссар, пластинку разным голосом пускаете:
то  высоко,  то низко,  то середина наполовину?  Какой же настоящий-то
голос у Ленина?
     Комиссар заглянул в трубу, однако не стал ее порочить.
     Опять заговорили  бойцы  всей  бригадой,   горячились,   спорили,
большинством решили:
     - Какой голос у Ленина?  Ясно - громовой!  На весь мир звучит.  С
этого  дня  политотдел  засыпали требованиями:  всюду желали послушать
живую речь Ильича.
     Тогда Иван Лаврентьич сказал:
     - Берись-ка, Медников, работать с граммофоном!
     Запрягли мне армейскую двуколку,  и стал я разъезжать по заводам,
фабрикам и по селам, собирая народ послушать Ленина.
     Иван Лаврентьич  сам  выдавал  мне  пластинки - из рук в руки.  А
принимая обратно, всякий раз надевал очки, строго осматривал пластинки
со всех сторон - нет ли какого изъяна или царапины.  Я и сам, глядя на
него,  стоял не  дыша,  как  на  экзамене.  Осмотрев  пластинки,  Иван
Лаврентьич  обтирал  каждую  суконкой  и  запирал  в железный походный
сундук, который был привинчен к стене в политотделе.

x x x

     Уже четвертый месяц мы  стояли  в  Проскурове.  Совсем  незаметно
пролетело время!
     Был июль.  В садах уже поспевали плоды.  Вокруг города колосились
хлебами поля. Только и разговоров теперь было что об урожае. По городу
собирали  мешки.  Железнодорожники  на  станции  мыли,   выскабливали,
пропаривали вагоны для хлеба.  Мирные заботы!  Мирный труд! Вспомнишь,
бывало, в эти дни про недавние походы, про все тяготы боевой жизни - и
усомнишься:  да уж и в самом ли деле все это было? И фронт, и окопы, и
немецкие захватчики, и петлюровцы...
     Меня свалил тиф, и я совсем отстал от саперного дела. Да и взвода
моего уже не было в Проскурове. По директиве штаба фронта наша бригада
выделила  крупный отряд для действий на юге,  против Деникина.  В этом
отряде из Проскурова ушла чуть ли не половина бригады:  от  нас  взяли
два  батальона  пехоты,  три  орудия  - из восьми - при полном составе
артиллеристов, полуэскадрон кавалерии и целиком весь саперный взвод.
     Уехали мои  товарищи,  а  я  так  и  остался при политотделе и из
лазарета сразу перебрался на вольную квартиру.  Это и к штабу  поближе
вышло,  да  в  своей  комнате  и  работать удобнее.  А работы всем нам
хватало.  В политотдел приходили не только рабочие,  но и крестьяне из
окрестных   деревень,   местные  партийные  и  профс