ой
гениальный   педагог!   Какой   чуткий   воспитатель!   А   этот   дух
самопожертвования ради счастья не только сына, а каждого ребенка, всех
детей в мире,  кто брошен на дороге жизни и  погибает  от  жестокостей
общества...
     Молодой человек умолк,  лишь улыбался,  смотря куда-то вдаль. Он,
конечно,  продолжал говорить, но теперь уже только мысленно, для себя.
А Илья Николаевич не торопил юношу с разговором - молча им любовался.
     Наутро, когда  в  классе  собрались ученики,  подтвердилось,  что
учебный процесс здесь построен с полным  знанием  дела:  грамоте  Лука
Лукич    обучает,    следуя    передовой   звуковой   методе,   а   не
буквослагательной,  за которую еще цепляются во многих  школах;  уроки
содержательны,   интересны;  учитель  зорко  следил,  чтобы  никто  не
оставался без дела,  и весь класс дружно трудился с большой  для  себя
пользой.
     Но это было уже на следующий день,  утром.  А сейчас из-за  печки
вышел тот же самый Лука Лукич,  но уже не лапотником,  а в сапогах, на
нем  была  сарпинковая  косоворотка,  подпоясанная  цветным  шнуром  с
кисточкой.
     Вид уже приличный. Но одежда была из самого дешевого материала, и
Илья  Николаевич  понял,  что  она  сберегается для выхода в класс,  к
ученикам. Пусти ее в повседневную носку - живо расползется.
     Затопили печку,   сели   к  огоньку.  Илья  Николаевич  помешивал
кочергой  дрова,  и  жерло  печи  гудело  от  доброй  тяги,  сияло   и
золотилось.
     А Лука Лукич стал читать стихи.
     Начал он тихо, проникновенным шепотом:
                    Спасибо, друг.
                    Мы встретились случайно,
                    Но для меня так много сделал ты,
                    Что превзошло все, что хранил я тайно
                    В душе, как фантастичные мечты...
     - Чье это? - поинтересовался Илья Николаевич.
     Тот повел головой - мол, послушайте дальше - и продолжал:
                    Я не за то тебя благословляю,
                    Мой добрый, честный, мой отважный друг,
                    Что если я свободу вновь узнаю,
                    То, может быть, ценой твоих услуг.

                    Услуги - вздор! Но ты всю сладость веры
                    Мне возвратил в успех добра, в людей,
                    И нет, поверь, да и не будет меры
                    Любви и благодарности моей!
     Илья Николаевич,  повернувшись к парню, ждал ответа, и тот, вдруг
смело  взглянул  ему  в  глаза,  даже с вызовом и как бы с готовностью
вступить в бой, ответил:
     - Вы спрашиваете,  чьи стихи?  Это один наш товарищ, нечаевец. Из
тюрьмы передал на волю...  Кто в тюрьме, а кто бежать успел из Москвы,
когда  кружок  наш  студенческий  громили.  А  я  вот  здесь,  в  тиши
приютился. Не прогоните?
     Илья Николаевич молча пожал ему руку.

x x x

     "Бывало, сидишь    в    теплой,    покойной   комнате,   тревожно
прислушиваясь к яростным воплям зимней метели,  уже  третьи  сутки  не
выпускавшей мужика из избы,  остановившей всякое движение, все работы,
и вдруг под самым окном прозвенит колокольчик.  Думаешь,  кто заехал в
такую  пору,  а  сам  уже  спешишь в прихожую,  чтобы встретить гостя.
Входная дверь отворяется,  и  передо  мной  Ульянов,  весь  занесенный
снегом, с обледеневшими бакенами и посиневшим лицом. Он не в состоянии
говорить  от  холода  и  только  по  своему   обыкновению   добродушно
посмеивается,  с  величайшими  усилиями  вылезая  из своего нагольного
тулупа и наполняя всю прихожую снегом.  Начинаются заботы о том, чтобы
как можно скорее обогреть и успокоить скитальца,  но тот, как ни в чем
не бывало,  быстро ходит взад и вперед  по  комнате,  расправляя  свои
окоченевшие  члены,  а  сам  уже  заводит  разговор о школах,  о своих
наблюдениях,  школьных радостях и горестях и  продолжает  говорить  об
одном и том же предмете во время чая,  ужина;  вас клонит ко сну, а он
все продолжает говорить,  и первое слово,  с которым он  встретит  вас
поутру,   это   все  та  же  школа..."  (Из  воспоминаний  симбирского
общественного деятеля и литератора Валериана Никаноровича Назарьева.)

x x x

     Весна. Неслышно раздевшись в передней, Илья Николаевич подошел на
цыпочках к двери,  что вела в комнаты.  Увидел в щелку жену, детей и с
трудом  удержался,  чтобы  не  броситься  к  ним.  Пересилило  чувство
предосторожности - ведь с дороги,  даже еще не помылся.  И дал знать о
себе только веселым возгласом через дверь:
     - Ау,  ау,  грачи прилетели!  Нет,  нет, Маша, не подпускай меня,
гони в чистилище! Я же совсем омедвежил за эту сумасшедшую зиму!
     Квартиру Ульяновы  снимали у домовладелицы Прибыловской во дворе,
во флигеле.
     В глубине  двора  стояла баня,  вполне приличный сруб,  с выводом
дыма  через  трубу.  Илья  Николаевич  только  теперь,  возвратясь  из
поездки,  в  полной  мере  оценил,  какое  это  удовольствие поразмять
косточки в хорошо устроенной баньке!  Чувство чистоплотности - одно из
самых праздничных человеческих ощущений. А в деревнях... Бани есть, но
в каком же они виде!  Случалось Илье Николаевичу влезать  в  парильню,
как  в  берлогу,  мыться,  задыхаясь в дыму.  Да что бани!  Жилые избы
сплошь да рядом топятся по-черному,  особенно в чувашских и мордовских
селениях.
     "Жилище человека  должно  быть  светлым,  радостным,  уютным,   -
думалось  Ульянову в такие минуты и хотелось воскликнуть:  - О Россия!
Когда же войдешь ты в светлый дом свой?"
     Хозяйский работник  помог  натаскать  воды  из колодца,  затопить
баню. Вместе и мыться пошли.
     Потом в блаженной расслабленности Илья Николаевич лежал на полке.
Наконец-то он дома,  с женой и детьми.  "Боже, - подумал он, - есть ли
предел человеческому счастью?"
     ...Илья Николаевич  все  еще  нежился  на  банном  полке,  -   то
задремывая,  то лениво подстегивая себя веником. Вставать не хотелось:
только бы смотреть и смотреть картины его счастья с Машей...
     А Мария Александровна в это время готовила не только самовар. Она
подошла к зеркалу и с большой строгостью  принялась  исследовать  свое
лицо.  Не  выдаст  ли усталый взгляд?  Не слишком ли бледны щеки?  Она
пережила тяжелую  зиму.  Плакала...  Порой  вечерами  даже  читать  не
хотелось.  И  к  роялю  охладела.  Притронется  к клавише пальцем и со
вздохом опустит крышку. Стоит и слушает, как замирает одинокий звук...
     Стучит колотушка ночного сторожа...
     Мария Александровна печально вернулась к себе и всплакнула:  "Вот
и все мое здешнее знакомство, вот и весь наш с Илюшей Новый год..."
     А потом ночь  без  сна.  "Где-то  сейчас  Илюша?  Он  ведь  такой
непрактичный,  не  умеет и подумать о себе..." И ей мерещилась снежная
пустыня,  по которой,  настигнутый вьюгой, едва пробирается возок... А
спасительного огонька жилья все не видать.  "Пресвятая богородица, кто
же поможет ему?.."

x x x

     После бани Илья  Николаевич  благодушествовал,  расположившись  в
кресле.
     Пил чай, лакомился домашними булочками.
     - А  к  слову  сказать,  Маша,  и  чуваши  умеют  вкусно  поесть.
Например,  "тавара" - пальчики оближешь! Это вот что. На столе горшок,
в нем горячее топленое масло. А в масле... Тут надо погрузить ложку до
дна - и вытянешь творожный шарик...
     Мария Александровна заинтересовалась, спросила:
     - Илюша,  ты что-то недосмотрел:  в  масле  творог  расползается,
какие тут шарики?
     Илья Николаевич словно только и ждал коварного  вопроса.  Победно
улыбнулся:
     - А тут хитрость чувашской стряпухи!  Шарики не  сразу  кладут  в
масло,  а высушивают:  на противень и с вечера в вольную печь,  к утру
готовы!
     - Ну  что  ж,  - сказала Мария Александровна,  - ты научишь,  а я
приготовлю, если тебе так понравилась тавара...
     - Очень  понравилась.  Вообще  у меня самые лучшие впечатления от
чувашей.  И  я  не  перестаю  возмущаться   мракобесием   иных   наших
профессоров-этнографов.
     Илья Николаевич прищурился,  что-то припоминая.  Тронул  себя  за
бороду:
     - Вот послушай,  Маша...  За правильность фонетики,  понятно,  не
ручаюсь.  "Ахал лариттен керек аркине те пулин павала".  По-русски эта
поговорка значит: "Чем так стоять, хоть полу накручивай у своей шубы".
     - Какая прелесть!  - воскликнула Мария Александровна.  - Народный
юмор, бьющий наповал бездельников!
     - По-моему,  -  вставил  Илья  Николаевич,  -  и некоторых господ
профессоров.  Считают  поволжские  народности  неполноценными  людьми.
Подумать только!..

x x x

     Доклад Ульянова о зимней поездке по губернии вызвал в официальных
кругах Симбирска конфуз и растерянность...
     Земцы хвалились:  радением их и трудами сеть народных школ к 1869
году доведена до 460 единиц.
     Приятнейшее это число взял в свой годичный отчет губернатор.  Его
сиятельство,  как  обычно,  красной  строкой  с  особым  удовольствием
поставил  сведения  о  сословной  мощи  губернии:  3115 проживающих по
преимуществу в родовых имениях потомственных дворян  и  2751  чиновник
счастливы,  как выразился его сиятельство,  верноподданнически считать
себя опорою престола.
     А число  460  вошло  в  отчет  как знак просвещенного направления
мыслей дворянства.  При  этом  его  сиятельство  учел,  разумеется,  и
собственный интерес.  По новому положению,  губернатор обязан состоять
членом губернского  училищного  совета.  Его  сиятельство  и  состоял,
следовательно,  успехи  в  школьном  деле  вправе  был отнести за счет
неусыпного попечения во вверенной ему губернии.
     Председательствовал в   губернском   училищном  совете  архиерей,
преосвященный Евгений.  Владыко,  донося по своей  церковной  линии  о
положении дел в епархии, тоже использовал выигрышное число 460.
     Его преосвященство не был завистлив,  но диавол порой шептал ему:
"Сочти  воинство  губернатора  и сочти свое.  Там помещики и чиновники
вкупе составляют 5866.  А у тебя в губернии  духовенства  -  белого  и
черного  -  13  198  лиц,  то  есть  вдвое больше;  вдобавок к этому у
губернатора греховодники - пьяницы,  картежники и прелюбодеи, а у тебя
пастыри со крестом в руках и словом божиим на устах..."
     Заслугу в преуспевании школьного  дела  архипастырь,  натурально,
отнес к себе...
     460 школ для народа!  Симбирцев  хвалили,  симбирцам  завидовали.
Деятели  училищных  советов,  как  губернского,  так  и уездных,  были
поощрены новогодними наградами...
     Успехи очевидны.  Оставалось  их  подытожить на годичном собрании
губернского  совета,  а   это   каких-нибудь   час-полтора   приятного
времяпрепровождения; после чего дамы готовили бал.
     И вдруг является  инспектор  народных  училищ  Ульянов,  строгий,
сухой,   затянутый  в  мундир,  и  ставит  свой  доклад,  объявив  его
чрезвычайным.
     Уже было  известно,  что  вновь  назначенный  в губернию чиновник
наделен  крупными  полномочиями.   А   в   губернский   совет   входит
действительным членом, наряду с губернатором и еще двумя господами.
     Все это так. Но слишком уж бесцеремонно новоприезжий вторгается в
разработанную программу вечера...
     Встретили Ульянова с холодком.
     Илья Николаевич   не   принадлежал   к  ораторам  громовержцам  и
ниспровергателям.  Эффектного жеста не искал, голос не форсировал. Как
всегда,  так  и  на  этот  раз,  обходился скромными своими голосовыми
средствами. А впечатление от речи было потрясающим.
     Оказалось, что  никакой  школьной  сети  в  губернии  нет,  можно
говорить лишь о жалких обрывках сети.
     - Четыреста  шестьдесят  школ  -  это  плод  ленивого воображения
некоторых земских деятелей,  - говорил Ульянов с грустной  улыбкой,  -
вредный плод. Такие плоды выбрасывают, а не несут на стол...
     В зале - ни звука.
     Возразить Ульянову не было возможности. Он называл факты и цифры,
факты и цифры...
     Инспектор установил, что лишь 19 процентов из 460, только 89 школ
представляют более или менее организованные учебные заведения.
     В зале сидели сановитые господа.  Сперва свою растерянность перед
цифрами и фактами они пытались  прикрыть  ироническими  усмешками,  но
вскоре   лица   их  стали  откровенно  злыми.  Некоторые  повели  себя
вызывающе, стали возмущаться вслух, особенно один толстяк в дворянском
мундире.
     Илья Николаевич обратил взор к председательствующему.  Но тот  не
способен был навести порядок:  погрузив нос в апостольскую бороду,  он
мирно дремал.
     Кто-то из   публики   не   выдержал,  потребовал,  чтобы  грубиян
замолчал.  Услышав фамилию толстяка,  Илья Николаевич  догадался,  что
перед ним - председатель Симбирского же,  только уездного,  училищного
совета. Анекдотическая фигура! Как рассказывал Назарьев, этот господин
ежечасно  ассигнует  на  школы  в уезде (а их числится 55) сто рублей;
пишется соответствующий протокол,  после  чего  председатель  запирает
деньги на ключ.  "У меня двухсотпроцентная экономия", - похваляется он
своей деятельностью.
     Но Ульянов,  будучи  в поездке,  вскрыл еще более скандальные его
проделки. Об этом и сказал во всеуслышание:
     - Мы с вами еще незнакомы,  господин уездный председатель...  Рад
случаю.  И кстати,  к вам вопрос...  Как руководитель уездного совета,
вы,  разумеется,  заглядывали  в Морскую Слободу?  До села этого рукой
подать - не могли не заглядывать.  Школы там нет,  почему  же  таковая
значится  в  документе,  вами  подписанном?  Недалеко  отсюда  и  село
Карлинское - и тамошняя школа только на бумаге. И в Панской Слободе, и
в Шиловке... В чем дело? Соблаговолите объяснить собранию.
     Толстяк молчал, наливаясь кровью, а в зале веселое оживление.
     Обезоружив наглеца,  Илья  Николаевич получил наконец возможность
спокойно продолжать доклад.  Заговорил о важности женского образования
в России.
     - Не исключение и деревня,  - сказал он.  - Грамотная деревенская
женщина  способна поднять к свету учения всю семью.  Кому,  как не ей,
жене и матери,  видны все темные и  затаенные  от  постороннего  глаза
углы,  из  коих  произрастают  невежество,  косность  и  все  уродства
деревенского бытия?  Кто,  как не она,  извечная труженица-крестьянка,
прозрев  к  свету,  еще  прежде  мужика своего,  Белинского и Гоголя с
базара принесет?
     И тут  же привел плачевные цифры:  в деревенской школе на пятерых
мальчиков только одна девочка.
     Внезапно оживился  толстяк.  Он выкарабкался из кресла,  встал и,
повернувшись к залу,  поднял руку,  как бы испрашивая себе  полномочие
для ответа инспектору.
     - Человек вы приезжий.  Живете у нас каких-нибудь полгода.  А уже
беретесь читать нравоучения, да не школьникам, а столбовым дворянам!..
- Толстяк помолчал,  подавляя в себе вспышку гнева, и продолжал: - Наш
край  знал  жестокие  времена.  Тому нет и ста лет,  как Волга-матушка
выбросила на наши берега чудовище Емельку Пугачева! Кровь, дым и смрад
- вот что оставалось от разоренных дворянских гнезд... Я вам, господин
Ульянов,  готов  показать  дворянские  семьи,  где  до  сих   пор,   в
четвертом-пятом  поколении,  не  могут избыть скорби по родичам своим,
замученным  и  растерзанным  злодеем...  Вот  что,  господин  Ульянов,
следует раньше всего взять в соображение!
     Илья Николаевич терпеливо выслушал помещика.
     - Простите, но мы, кажется, говорим о разном.
     - Ничуть, - возразил толстяк.
     - Я говорил о женском образовании...
     - И я о том же!  - Толстяк побагровел.  -  У  Емельки  жена  была
грамотейкой.  Образованная  разбойница!  Устинья,  звалась Кузнецовой,
песнями Емельку,  вишь,  веселила!  И  благодарение  богу  и  покойной
матушке императрице Екатерине,  что изловили и эту дрянь. Небось не до
песен,  пищать стала,  когда заключили  ее  намертво  в  Кексгольмскую
крепость!.. - Толстяк передохнул и опять: - Вам не нравится, что у нас
в школах одна девочка на пятерых мальчиков?  А мы,  симбирцы, считаем:
хватит. Поменьше злодеек будет по деревням да поменьше распутниц!
     Илья Николаевич опешил. Под дворянским мундиром тучного господина
он  вдруг  увидел обожравшегося дикаря,  который замахивается каменным
топором на развитие и будущее самой цивилизации!
     - Бедные девочки...  - только и смог вымолвить Ульянов. Помолчав,
продолжал:  - Но теперь  я,  кажется,  понял,  почему  исчезли  прежде
существующие  школы  в  Мостовой  Слободе,  Карлинском,  да и в других
селах. Ведь школы были женскими...
     Угадал Илья   Николаевич.   Бешеный  взгляд  дворянина  был  тому
подтверждением.
     Подал реплику и еще один из участников собрания:
     - На пугачевщину,  допустим,  можно и  не  оглядываться:  прошлое
столетие. Но Бездна - это уже пугачевщина наших дней! Что вы, господин
инспектор, на это скажете?
     Илья Николаевич  знал  о  Бездне.  Это  название  одного  из  сел
Казанской губернии.  Манифест 19  февраля  не  удовлетворил  крестьян:
чаяли  большего.  В  Бездне  начались волнения.  Предводительство взял
молодой  местный  крестьянин  Антон  Петров.  Он  был   грамотный   и,
ознакомившись  с манифестом,  заподозрил обман со стороны чиновников и
помещиков. Петров пообещал односельчанам "настоящую волю". Начавшись в
Бездне,  восстание,  как  пожар,  гонимый ветром,  распространилось на
множество сел и деревень  Казанской  губернии,  затем  перекинулось  в
Самарскую губернию,  в Симбирскую...  Помещики разбегались,  их имения
пылали...
     Ульянов тогда  еще  только начинал службу,  учительствуя в Пензе.
Истребление безоружных крестьян приводило  его  в  содрогание.  "Скуси
патрон! Скуси патрон!" - размеренно подавали команду офицеры, и тупой,
забитый солдат,  зубами разодрав бумажный пакетик с  порохом,  заряжал
ружье. "Пали!"
     Боль простреленного  мужицкого  сердца  Ульянов  переживал,   как
собственную боль... Но тому уже почти девять лет. Страсти, считал Илья
Николаевич,  улеглись,  и манифест оказывает благотворное  влияние  на
жизнь деревни.  И,  отвечая на заданный ему из зала вопрос,  он сказал
то, что думал:
     - Кровавые трагедии,  господа,  подобные бездненской, принадлежат
истории.
     Он заговорил о вдохновляющих переменах в России.
     - Россия,  господа,  на пороге обязательного начального обучения.
Это  означает  всенародную  грамотность!  Лучшие  люди  и гении нашего
отечества всегда,  мечтали об этом.  В правительстве,  как,  вероятно,
всем  вам  известно,  этот  вопрос  всесторонне  изучается.  Последуют
великие решения, а осуществлять их, господа, нам с вами!..
     Сидят помещики,  раздумывают по поводу "вдохновляющих перемен", а
лица кислые...
     Прения по  докладу  не  развернулись:  давала себя знать близость
готовящегося бала.  Дамы-устроительницы все нетерпеливее заглядывали в
дверь,  строя недовольные гримасы: залы-де существуют для танцев, а не
для скучных рассуждений мужчин.
     Поднявшись на трибуну для заключительного слова,  Илья Николаевич
озабоченно посмотрел  на  часы.  А  из  зала:  "Господин  Ульянов,  не
торопитесь... Хотим вас дослушать!" Голос прозвучал не одиноко. В зале
воцарилась благожелательная тишина.
     Кто же в результате доклада, который он провел как честную битву,
взял его сторону? Только не архиерей и не члены губернского совета! Да
и  уездные  деятели  огорчили  его...  Но  в  зале труженики народного
образования - учителя,  попечители и  попечительницы  начальных  школ,
почетные   при   школах   блюстители   -   все  это  люди  из  местной
интеллигенции, даже из уездов приехали на инспекторский доклад.
     Илья Николаевич   кратко   изложил  программу  своей  предстоящей
деятельности,  отвесил залу низкий поклон и под аплодисменты  сошел  с
трибуны.
     Откуда ни возьмись - Назарьев. Сквозь толпу пробился к кафедре.
     - Радуюсь вашей победе! А вдвойне рад тому, что нашего дундука вы
обратили  в  бегство...  Смотрите  на  архиерея!  -  быстро   закончил
Назарьев.
     Владыко что-то объявлял скорбным голосом.
     Ульянов прислушался.    Оказывается,   председатель   Симбирского
уездного уч