ылись в
землю по самые цилиндры. Видно, своротило его на ходу. Тендер паровоза
был  смят  в  гармошку,  на  тендере  лежал,  придавив  его всей своей
тяжестью, задний броневой вагон...
     Башен на  вагонах  не было.  Похожие теперь на огромные скорлупы,
они валялись в траве.  На местах башен  торчали  только  пушки.  Пушки
сорвались со своих тумб, - должно быть, от удара при крушении поезда.
     На нас в упор глядели из бойниц вагонов пулеметы...
     Я придержал  своих бойцов,  которые в нетерпении напирали со всех
сторон на врага.
     - Петлюровские бандюги,  сдавайся! - крикнул я, выступая вперед с
наганом.
     Молчание...
     - Есть живые? Выходи! - крикнул я, выждав с минуту.
     В вагонах послышался шорох,  приглушенные голоса. Потом откуда-то
из-под обломков начали поодиночке выползать бледные, трясущиеся люди в
коричневых   английских  френчах.  Они  махали  нам  белыми  тряпками,
останавливаясь на каждом шагу и бормоча:
     - Неволей служим. Не убивайте. Забрали нас, не спрашивали...
     - Солдаты,  что ли? - крикнул, теряя терпение, Федорчук. - Выходи
без канители. Стройся все!
     Пленные приободрились и подбежали к Федорчуку.
     - Оружие,  документы  есть?  -  говорил он,  ощупывая каждого.  -
Опоражнивай карманы!
     Всех солдат набралось человек пятнадцать.
     Сопровождать пленных вызвался племянник.  Я назначил в конвой еще
двух бойцов, из железнодорожников.
     - А кто будет старший?  - спросил племянник.  Он так и ловил  мой
взгляд.
     - Ты старшим пойдешь, - сказал я, к великому удовольствию парня.
     Пленных повели в штаб бригады.
     Больше на мой зов никто из разбитого поезда не откликался.
     "Ну что же, надо обследовать, что там еще есть..."
     - Вперед!  - скомандовал я,  и все мои бойцы с разбегу вскочили в
броневагоны.  Наставили винтовки,  но стрелять не пришлось: перед нами
были только мертвые.
     Бойцы вопросительно  взглянули  на  меня:  "А где же он сам?" - и
принялись переворачивать трупы.  Я посмотрел в лицо  одному,  другому,
третьему,  отыскивая среди них Богуша.  Но трупы были так изуродованы,
что пришлось оставить поиски, Богуш мертв, а который он здесь - не все
ли равно?
     Мы собрали  по  вагонам  оружие  -  винтовки,  карабины,  тесаки,
револьверы...  Панкратов  со  слесарями-железнодорожниками вывинтил из
бойниц пулеметы.
     Шестнадцать пулеметов! Вот это трофей! Это не дырявая платформа с
рельсами да костылями, которую он нам бросил под откосом у Жмеринки!
     Бойцы торжествовали.  Несколько  человек  с  Федорчуком  во главе
собрались на лужайке,  и сразу же грянула веселая,  задорная "Гандзя".
Матрос,  прижимая  бескозырку  к груди,  старательно выводил смешливые
слова куплета,  потом азартно взмахивал бескозыркой,  и  бойцы  дружно
подхватывали припев:
                    Гандзя люба, Гандзя кыця,
                    Гандзя славна гаубица!..
     Тут ко мне подошел машинист Федор Федорович.
     - Гладеньких  штучек  набрали,  - сказал он,  кивнув на трофейные
пулеметы. - Ишь, словно бульдоги в траве сидят да в поле глядят... - И
вдруг переменил разговор:  - А что, товарищ командир, назад не подадим
наш поезд?
     - Как так - назад? - удивился я.
     - Да трубу-то надо подобрать?  - Он показал на  свой  паровоз.  -
Экая ведь простофиля стоит! Даже совестно перед бойцами.
     Я поглядел на наш истерзанный паровоз,  который без трубы дымил с
обоих концов,  как головешка,  перевел глаза на огорченное лицо Федора
Федоровича - и расхохотался.
     - Да мы тебе,  Федор Федорович,  под броней паровоз дадим! Теперь
мы разжились!
     - Да ну, и вправду дадите?
     Старик просиял.
     Я взял его под руку.
     - Пойдем-ка посмотрим эту черепаху, какая ей нужна починка!
     Мы вдвоем зашагали к бронированному паровозу.
     И вдруг в ту же сторону толпой бросились бойцы. Они обгоняли нас,
на бегу щелкая затворами винтовок.
     - Стой!  Куда?!  - закричал я,  прибавляя шагу, и тут увидел, что
все бегут к Малюге. Старый артиллерист стоял на борту башенного вагона
и махал бойцам своей фуражкой. Меня он не видел и не слышал.
     Самые проворные  из  ребят  уже забрались к Малюге и вместе с ним
спрыгнули куда-то вниз. Остальные карабкались по броне.
     Я оставил Федора Федоровича и бросился догонять ребят. Добежал до
вагона,  взобрался к  пушке,  где  только  что  стоял  Малюга,  быстро
огляделся.
     - Богуш...  Богуш!..  - вдруг понеслись  крики  из-за  вагона.
     Я кубарем  перекатился  через  борт  и попал в самую гущу бойцов.
Бойцы грозно шумели, потрясая винтовками.
     - Стой! Расступись!
     Бойцы сжали меня и вытолкнули вперед.
     На земле  лежал  офицер  в  табачном френче с золотыми погонами в
гвардейскую дорожку.  Одна нога его в хромовом сапоге была  придавлена
свалившейся с вагона башней.
     Я сразу узнал Богуша.  Он бессмысленно глядел на людей,  - видно,
только что очнулся и не понимал еще, где он.
     И вдруг лицо его передернулось гримасой и глаза загорелись  дикой
ненавистью: он узнал меня и моих бойцов.
     - На помощь! Сюда! -закричал он исступленно.
     Но только слабое эхо отозвалось из пустых башенных вагонов.
     Богуш дергал плечом, порываясь вытащить маузер из своей коробки.
     - Сдавайтесь,  Богуш,  - сказал я, оттесняя ребят, которые своими
криками мешали мне говорить.
     - Давайте кончать, Богуш. Сдаетесь? Считаю до трех.
     - Передушить вас всех...
     - Сдаетесь?
     - До Киева болтаться будете на телеграфных  столбах...  До  самой
Москвы!
     - В последний раз. Сдаетесь?
     Вдруг Богуш выхватил маузер и вскинул на меня.
     Я пустил ему пулю в лоб из нагана.
     - Кончилась твоя измена, собака, - сказал кто-то из бойцов. Голос
был спокойный и строгий.
     Маузер я вручил Малюге.
     - Это правильно,  - сказал старик со смешком в глазах.  -  Мне  и
причитается. За уворованную кочергу.

x x x

     Боевой приказ  о наступлении был выполнен всеми частями бригады в
точности:  наши  славные  войска  отбросили  петлюровцев,   вышли   на
командующие высоты и укрепились.
     А наш бронепоезд?  Оказалось, что и мы со своей "Гандзей" неплохо
выполнили приказ,  хотя и получили его после боя.  Нам была поставлена
задача:  теснить вражеский бронепоезд,  отвлекая его  своим  огнем  от
наступающей пехоты, - ну а мы его уничтожили.

                              Заключение

     На этом  я  кончаю  повесть  о "Гандзе",  хотя и трудно поставить
точку и отложить перо.
     Меня спрашивают: "Где сейчас бойцы "Гандзи", кто из них жив?"
     Но лучше бы не спрашивали...
     Уж куда  я  только  не обращался:  и в Проскуров,  и в Киев,  и в
Москву. Верите ли, за долгие годы ни одной обнадеживающей весточки...
     А потом   -   гитлеровское  нашествие  на  нашу  страну.  Великая
всенародная Отечественная война. И всенародные жертвы, миллионы павших
героев, советских людей.
     Вернулся я в 1945-м году с фронта - ну какой уж  тут  разговор  о
продолжении  поисков!  Гражданская война,  все ее события отодвинулись
куда-то в давно прошедшую эпоху. И если еще существуют следы "Гандзи",
то   распознать   их  под  силу  лишь  историку,  а  то  и  археологу,
восстанавливающему эпохи по черепкам.
     Так мне думалось. И вдруг...
     Вдруг на пороге моей комнаты - черноморский матрос.
     - Извините, вы, - называет меня по фамилии.
     Тут моряк подал мне письмо:
     - От старшего моего брата,  из Одессы. Помните Кришталя? У вас на
бронепоезде служил артиллеристом.
     Только прочтя  письмо  и  разговорившись  с  гостем,  я припомнил
Давида Кришталя, нашего артиллериста.
     Главный мой  хозяин  при  гаубице,  Малюга,  случалось,  допускал
Кришталя даже к прицельной оптике -  и  тот  не  ошибался:  выкрикивал
показания  прибора  без запинки,  полным голосом.  Да и снаряд посылал
метко.
     И все  же  Малюга  не  считал  Кришталя заправским артиллеристом.
Парень был нрава затейного, уморительно отплясывал чечетку.
     Бойцы, захлебываясь от смеха, яростно поощряли танцора:
     - Наддай! Швидче... Що швидче!
     А Малюга,  бывало,  поглядит-поглядит  исподлобья на мелькающие в
траве носки сапог и выковыривающие  пыль  каблуки,  громко  сплюнет  и
отойдет прочь.
     "Швидкисть в ногах - небогато розума в голови".
     Эх, Малюга, Малюга, дремучий был человек!
     Послание на  множестве  листков.   Читаю.   Ну   конечно,   бурно
высказанная радость,  что оба мы еще живы,  что можем встретиться... И
сразу же Кришталь пустился в воспоминания. На листках запестрело:
     "А помните   -   в  Жмеринке...  в  Гнивани...  в  Браилове...  в
Казатине?"
     И он  выкладывал горы фактов,  казалось только что выхваченных из
боя,  обжигающих  пороховым  дымом...  А  ведь  события   сорокалетней
давности!
     И все это без дневника. Поразительная у человека память...
     Но как  же  он  живет  теперь,  мой  бывший артиллерист,  веселый
чечеточник?  Мне было приятно узнать, что боец "Гандзи" хорошо проявил
себя  и  на  мирном  фронте.  Рабочий-краснодеревщик,  он трудился над
восстановлением пострадавших от войны домов и дворцов Одессы.
     "Это замечательно,  -  написал  я  Кришталю,  -  что  у вас такая
память.  Она может помочь нам в самом трудном - в розыске оставшихся в
живых товарищей. Хорошо, если бы вы подсказали план действий..."
     Особой строчкой в письме я просил Кришталя сообщить все,  что ему
известно  о  матросе  Басюке  Филиппе  Яковлевиче (он у меня в повести
выведен как матрос Федорчук).
     Ответ пришел незамедлительно.
     Распечатываю письмо,   с   волнением   пробегаю    страницу    за
страницей...  Вот пошли фамилии... Вот упомянут и особенно близкий мне
человек,  Басюк...  Но вчитываюсь - и перед  каждой  фамилией  начинаю
спотыкаться:  "НЕТ...  НЕ  знаю...  НЕ слышал...  утратил связь...  НЕ
встречал..."
     Мы продолжаем  переписываться.  Шлем  друг  другу поздравления на
Новый  год,  на  Первое  мая,  на  Октябрьские   праздники.   Кришталь
по-прежнему ошеломляет меня остротой памяти.
     Иной раз заново с волнением переживаешь давно забытый случай:  со
скольких снарядов,  к примеру,  мы разгрохали вражеский обоз у станции
Гнивань,  как  подавили  пулемет  на  церковной  колокольне   в   селе
Кожанка...
     Но люди!  Такая была дружная,  боевая команда...  Неужели,  кроме
нас, никого в живых? Быть этого не может!
     И тут сама книга стала скликать своих героев. В 1955 году повесть
"Бронепоезд "Гандзя"" была переиздана.
     Генерал Григорий  Арсентьевич  Печенко  увидел  книжку  в   руках
сына-школьника.
     Загипнотизированный названием, прочитал книгу залпом.
     И вот уже передо мной на столе письмо:
     "Докладывает ваш бывший пулеметчик..."
     Далеко шагнул  боец  "Гандзи"  -  пришел  на  бронепоезд  молодым
крестьянским парнем, а теперь, поди ж ты, генерал-инженер.
     Читаю дальше.
     Григорий Арсентьевич  Печенко  проживает  в  Харькове.   Там   же
обнаружился полковник-инженер Федор Семенович Филиппенко - тоже бывший
пулеметчик на "Гандзе". Оба в отставке.
     И у Филиппенко за плечами нелегкий путь.
     Сын каменщика,  он в детстве, в царское время, не знал, что такое
поесть досыта.
     А в  советские  годы,  посмотрите,  сколько   учебных   заведений
окончил:
     высшая школа  физического  образования   (ныне   Институт   имени
Лесгафта), летная школа, военная академия, планерная школа.
     У Филиппенко  плохо  действует  рука  (на   бронепоезде   хватило
осколком  по суставам пальцев).  Как же попасть в военную школу?  Ведь
медицинская комиссия, строгий отбор!
     И его  забраковали.  Не посчитались с тем,  что человек с фронта,
стойкий боец - такими только и пополнять ряды красных  офицеров.  Даже
ходатайство,  которое  мы написали с бронепоезда,  не подействовало на
врачей.
     Но не таков Филиппенко, чтобы сдаваться.
     "Я левша,  еще слесарем работал левой  -  и,  на  беду,  левую  и
повредило.  Нормально  действовал  на  руке только большой палец - я и
принялся его тренировать.  Одновременно тренировал мускулы на ладони -
до корней поврежденных пальцев".
     По многу часов в день занимался Филиппенко  своей  рукой  -  и  с
радостью обнаружил, что большой палец крепнет, крепнут и мышцы ладони.
     Рискнул - записался на спортивные соревнования.
     В зале  расположены  снаряд  за снарядом.  Филиппенко сопутствует
удача.  И вдруг - канат...  Свисает с потолка - а  до  потолка  восемь
метров,  и  на  канате  ни  одного  узла.  Тут  же судья объявил,  что
взбираться к потолку только при  помощи  рук;  притронешься  к  канату
ногами - будешь снят с соревнования.
     Филиппенко преодолел канат.  Сам не понимал,  что за чудо  с  ним
произошло...
     Его растормошили соперники, - это были сильные спортсмены.
     И они же торжественно повели его получать первый приз.
     Так Филиппенко  раз  и  навсегда  доказал   военным   медицинским
комиссиям,  что  его  увечье  -  не  увечье,  а  как бы почетный знак,
свидетельство сильной воли.
     В Москве  Филиппенко  заканчивал военно-воздушную академию.  Надо
было выполнить последнее задание.  Посадили его бортмехаником на вновь
построенный   самолет   -   первенец  нашей  бомбардировочной  авиации
конструкции А. Н. Туполева.
     За руль сел Валерий Павлович Чкалов.  Он обычно первым поднимал в
воздух вновь создаваемые,  еще не облетанные и подчас  таящие  в  себе
неприятные сюрпризы самолеты...
     Набрали высоту...
     Но пусть и на этот раз рассказывает сам Филиппенко:
     "Вдруг вижу через щель:  самолет - камнем вниз. Все внутри у меня
поднялось  к горлу...  Но мелькнула надежда:  "Ведь это же Чкалов,  не
допустит он,  чтобы мы так враз угробились!" Я  за  что-то  схватился,
чтобы удержаться на месте, кричу другому механику:
     - Что происходит?
     - Пикируем.
     - Да ведь нельзя! Кто же пикирует на бомбардировщике? Есть приказ
главкома - каждому самолету знать свое дело. И не вольничать!
     А механик спокойно, с усмешечкой:
     - Это же Чкалов..."
     После окончания  академии  Филиппенко   работал   в   авиационном
научно-исследовательском институте.
     Вот он куда взлетел,  пулеметчик с "Гандзи",  - исследователем за
облака!
     Между тем почта принесла мне новое письмо.
     И опять от пулеметчика. Ему дал мой адрес Филиппенко.
     Иван Васильевич  Крысько   обнаружился   в   городе   Хмельницке,
Винницкой области.
     Бывший боец  "Гандзи"   на   заслуженном   отдыхе,   персональный
пенсионер.
     Но Крысько  -  непоседа.  Его  можно  встретить  и  на  партийном
собрании  в  колхозе,  и  на  току,  и  внезапным ревизором у весов на
хлебоприемочном пункте, и в поле, балагуром среди колхозниц...
     Если у  Ивана  Васильевича  огорченный  вид - это почти наверняка
означает,  что в делах  района  возникли  неполадки.  Именно  в  сфере
общественной,  но отнюдь не в личной жизни. Со своей "дружиною", Верой
Андреевной,  живет он душа в душу. Держатся добрых украинских обычаев.
Например,  ежегодно  ставят  в  клетку  пару гусей.  Вера Андреевна не
признает  новогоднего  праздничного  стола  без  гуся,  причем  особым
способом откормленного.
     ...Итак, передо  мной  четыре  письма:  от   Кришталя,   Печенко,
Филиппенко, Крысько. Есть сведения еще о некоторых товарищах, впрочем,
пока лишь предварительные,  требующие подтверждения.  А вот обнаружить
следы Басюка не удается... Жив ли он?
     Четверо с "Гандзи",  со мной - пятеро! Однако мы еще не виделись.
Надо встретиться, но где?
     Съедемся к Ивану Васильевичу Крысько,  поглядим  друг  на  друга,
посетуем  на  годы,  которые так изменяют людей,  что вынуждают боевых
соратников как бы заново знакомиться...
     Хмельник был  удобен  и,  так  сказать,  в оперативном отношении.
Отсюда короткий бросок  на  автомашине  -  и  мы  в  областном  центре
Подолии, в городе Хмельницком (бывшем Проскурове).
     Взволнованный предстоящим путешествием в свою юность  -  в  годы,
которые  сделали  меня  борцом  и  всю  мою  жизнь наполнили ощущением
счастья, - садился я в поезд в Ленинграде...
     Вот и Украина. Проезжаем станцию Коростень. Разумеется, теперь не
узнать тупичка, в котором одно время располагался в вагонах штаб нашей
44-й дивизии.  Вдруг вспомнился Николай Александрович Щорс. Кажется на
станции Жмеринка начдив сделал  нам  крутую  ревизию...  Подъезжает  к
бронепоезду всадник. Все на нем ладное, как на картинке, - и шинель, и
ремни. Выбрит, аккуратно подстриженная темная бородка.
     Мы на бронепоезде насторожились:  какое-то начальство.  Про Щорса
знал на Украине каждый,  и мы гордились тем,  что  вместе  с  бригадой
вошли в состав его прославленных войск. Но бронепоезду от рождения еще
и месяца не было;  знали комбрига Теслера,  а начдива в  лицо  еще  не
видали.
     Внезапно из-за спины всадника вынырнул ординарец,  конь его перед
стенкой броневагона взвился на дыбы.
     - Кто тут командир? Докладайте Щорсу! - И вскачь обратно.
     Я мигом  ссадил  из  пульманов  свободных  от боевой вахты людей,
построил их, скомандовал "смирно", отдал начдиву рапорт.
     Начдив поздоровался, мы более или менее дружно ответили.
     Наступила пауза, всегда в таких случаях загадочная.
     Щорс поглаживает  по  холке  своего  коня  и всматривается в нас,
окидывая каждого с ног до головы.  Под изучающим  его  взглядом  бойцы
даже шевелиться начали, как от щекотки.
     А лицо у начдива все более недоумевающее.  Все строже  становится
лицо.
     - Кого это я вижу,  интересно?  -  заговорил  Щорс  и  совсем  не
по-военному,  с комической ужимкой, развел руками: - Неужели советские
бойцы?.. Нет, это какие-то голодранцы на бронепоезде!
     Я с  обидой  подумал:  "За  что  он  нас?" На станции Жмеринка мы
ошалели в боях.  Огромный железнодорожный узел - и со всех направлений
теснит враг...  По нескольку раз в сутки приходилось гонять бронепоезд
по станционному треугольнику,  чтобы повернуть его головным  пульманом
то    на    одесское    направление,   то   на   волочиское,   то   на
могилев-подольское...  Отовсюду  требовали  гаубичного  огня!  Тут  не
только поесть вовремя - мы в этих боях разучились спать ложиться...
     Обтрепалось и обмундирование:  ведь на бронепоезде что ни  шаг  -
железо, острые углы.
     Щорс выслушал мои объяснения,  усмехнулся,  снял фуражку, нащупал
что-то внутри...
     - Железо, говорите, виновато? А про это солдатское железо забыли,
товарищ командир?
     Гляжу - в руках у него иголка с ниткой. Подержал он ее перед моим
носом и убрал опять в фуражку.
     С этим и уехал.
     Тут у нас,  откуда ни возьмись, сразу нашлось время попортняжить,
мало того - даже простирнуть одежду,  перепачканную на  бронепоезде  в
масле и смазке.
     А вот другой случай...  Это был секрет начдива, который раскрылся
для меня лишь в тридцатых годах, притом случайно.
     Ленинград. Дом  писателя.  В  гостях  у  нас  военные.  Выступает
артиллерист, ветеран гражданской.
     Слушаю его и с трудом заставляю себя усидеть на месте:  да мы  из
одной с ним дивизии, из 44-й!
     Во время перерыва я подошел к артиллеристу.
     - С "Гандзи"?  Да как же мне не знать "Гандзю"! Вот вы где у меня
сидели!  - И он, рассмеявшись, похлопал себя сзади по шее. - И что это
Щорс с вами цацкался - до сих пор понять не могу.  Из меня, батарейца,
няньку сделал, ей-право. Словом, велено было держать одну из пушек - а
их  у  меня  было  всего-то  три  - специально для страховки "Гандзи":
выручать  вас,  чертей,  своим  огнем,  когда   в   бою   зарветесь...
Разумеется, по секрету от вас.
     Я был  глубоко  взволнован  этим   боевым   товариществом,   этой
чуткостью сурового начдива.
     - Полковник, неужели вы серьезно?
     - Да уж куда, браток, серьезнее - личный приказ Щорса!
     ...Ночь, пассажирский поезд.  В купе все спят. Даже колеса вагона
постукивают дремотно. А мне не спится, сижу у окна