атрос. - У всех ухи как ухи, а
у тебя только предмет, что ухо.
     - Сам ты предмет,  - огрызнулся  Малюга,  но,  увидев  начальника
политотдела,  засуетился, приводя себя в порядок. Он причесал пальцами
бороду,  затянул на себе ремень,  а потом кинулся в канаву, где пучком
сырой травы обхлестал сапоги, наводя глянец.
     Матрос вытряхивал бушлат.
     Тут подошел Иван Лаврентьич. Все встали в шеренгу.
     Иван Лаврентьич  поздоровался  с  командой  и,  помуслив  пальцы,
развернул номер "Правды".
     - Бьем ведь их,  ребятки,  а?  - сказал он,  встряхивая  газетный
лист.  -  Колчаку-то,  главному их закоперщику,  скоро и совсем капут.
Гонит его по Сибири наша  доблестная  Красная  Армия  -  только  земля
гудет...
     Иван Лаврентьич присел на пенек, снял фуражку и пригладил ладонью
отросшие редкие волосы.
     Все пододвинулись к нему.
     - Большое это, товарищи, облегчение нашей Республике, - заговорил
Иван Лаврентьич.  - Сибирь  -  страна  хлебная.  Будет,  значит,  хлеб
рабочему классу... Бойцы Восточного фронта выполняют свою задачу перед
Республикой. Теперь дело за нами. Пора, товарищи, пора и нам кончать с
петлюровщиной.
     - Это правильно,  - горячо поддержали бойцы.  - Развели мы с ними
канитель - дальше некуда...
     Еще теснее бойцы окружили Ивана Лаврентьича.
     - Почитайте, товарищ начальник, газетку-то. Как там Колчака бьют?
     Иван Лаврентьич  протянул  свежую   газету   бойцам.   Ее   сразу
подхватило  несколько  рук,  ребята  отхлынули  в  сторону и принялись
читать в несколько голосов:  "Оперативная сводка...  Восточный  фронт.
Развивая генеральное наступление, наши части..."
     - Ну  как,  ладите  между  собой?  -  сказал   Иван   Лаврентьич,
просовывая  руку  мне под ремень и подводя другой рукой Панкратова.  -
Лбами не стукаетесь?
     - Да   уж  лучше,  кажись,  и  не  бывает,  -  сказал,  смущаясь,
Панкратов. - Что я вяжу, командиру пороть не приходится; ну и я за ним
узелков не распускаю...
     - Хорошо.  А ты,  политком,  теперь газеток  побольше  в  команду
давай! И беседы заводи почаще.
     Иван Лаврентьич попрощался, пошел к лошади и круто обернулся:
     - Да,  чуть  ведь  и  не  забыл!..  Нате-ка приказ.  "Бронепоезду
тяжелой артиллерии,  - прочитал  вслух  Иван  Лаврентьич,  -  согласно
желанию команды, присваивается наименование: "Бронепоезд "Гандзя"".
     Вечером, когда бронепоезд  отошел  в  тыл,  чтобы  принять  запас
топлива, мы устроили небольшое собрание.
     - Знамени Красной Армии не уроним!
     Так сказали бойцы.

x x x

     А враг  подтягивал  войска...  Через пленных стало известно,  что
петлюровцы решили окружить под Казатином  бригаду  и  прикончить  всех
нас,  чтобы,  как говорили они, "не заносить кровь в Киев". Петлюровцы
намеревались вступить  в  украинскую  столицу  в  начищенных  сапогах,
смиренными    христианами,    под    колокольный    перезвон   древней
Киево-Печерской лавры.
     Под напором был оставлен Казатин.
     Бои завязались на подступах к Киеву...
     Трудящиеся Киева спешили с подмогой: на паровозах, на дрезинах, с
товарными,  дачными поездами и пешком по шпалам шли и ехали на  помощь
рабочие.  Были тут старики и даже женщины.  Плохо вооруженные,  наспех
сформированные в отряды,  шли они бесстрашно в бой. Но слишком неравны
были силы.  С запада давил на нас,  уже торжествуя победу,  Петлюра; с
юго-востока стремительно подходил  к  Киеву  Деникин.  Мы  видели:  не
удержать нам натиск врага.
     Телеграф в штабе беспрерывно получал депеши-шифровки:  из глубины
Советской России по железным дорогам к Киеву двигались красноармейские
части. Вот кто мог нас выручить!
     Но враг уже навязал нам решительный бой...
     Киев двинул на фронт свои последние резервы - красных  курсантов.
Горько было сознавать, что ребят сорвали с учебы. А какие - я поглядел
- молодцы!  Еще немного - и получились  бы  из  них,  юных  рабочих  и
крестьян, образцовые командиры...
     Батальоны курсантов выступили на позиции, как на парад, с музыкой
и развернутыми знаменами,  все, как один, в зеленых шапочках пирожком,
строгие, подтянутые.
     Раз-два, раз-два...  - шагали курсанты,  и, глядя на их выправку,
каждый  невольно  оправлял  на  себе  ремень  и  фуражку  и  сам  весь
подтягивался.
     Ввели в бой курсантов.  Еще выше подняли они знамена,  еще громче
ударила  музыка.  Наступавшие  встретили  курсантов бешеным огнем.  Но
славные бойцы шли вперед все тем же размеренным шагом, не оборачиваясь
и не пригибая головы.
     В рядах врага началось замешательство. И тут бойцы нашей бригады,
изможденные,  израненные,  спотыкавшиеся даже под тяжестью собственных
винтовок,  подхваченные  великой  силой  товарищества,   стремительным
ударом во фланг опрокинули передовые части петлюровцев.
     Курсанты довершили дело:  не дав им опомниться,  они отбросили их
обратно за Казатин.

x x x

     Эта победа,   пусть  неполная,  временная,  победа  среди  многих
поражений,  просияла  для  нас  ослепительным  лучом:  все   на   деле
почувствовали,  что  уже  не  за горами тот день,  когда Красная Армия
вышвырнет вон всех ненавистных врагов советской земли.
     В эти дни на бронепоезде счастливейшим человеком был Никифор.  Да
и как иначе? Ведь курсанты - те самые, среди которых его брат, кузнец,
-   сломили   врага.   Никифор  с  пылающими  щеками  всем  и  каждому
рассказывал, как шли курсанты и как он перед самой атакой повстречался
с братом:  "Подбежал я...  Митька!  - кричу. А он как подденет меня за
пояс - да кверху. У меня дух прочь. Забыл я про его повадку под ремень
хватать...  Да  вот,  обождите,  придет  ко мне.  Сами увидите,  каков
силач!"
     Да где  уж  тут  было  в  гости  ходить!  Так и не выбрался к нам
любимый брат Никифора. Не случилось нам повидать знаменитого кузнеца!

x x x

     Газеты теперь присылали прямо из Киева.  В поезде у меня иначе  и
не укладывались спать, как только прочитав свежие газеты от строчки до
строчки.
     Читали про  разгром  Колчака и другие фронты,  про свою Советскую
страну, про Москву и Кремль, где Ленин; читали и все больше говорили о
мире.  Но добыть мир и спокойствие для советского народа, мы понимали,
можно было только силой оружия.

                          Глава одиннадцатая

     Курсанты помогли бригаде удержать фронт до прибытия  подкреплений
из тыла.
     И вот пришли к нам свежие войска - каждый  боец  в  ярко-зеленой,
еще не успевшей полинять гимнастерке, в скрипящих сапогах, с новенькой
винтовкой.  Приклады  у  новых  винтовок  были  совсем   белые,   едва
загрунтованные:  не успевали наши заводы красить винтовки, да, видать,
и нечем было.
     Поротно и  побатальонно  ночными маршами выходили прибывшие бойцы
на линию фронта. Началась общая перегруппировка сил бригады.
     С нетерпением все ждали наступления.
     И вот наконец пришел этот долгожданный час...  Все части бригады,
и  бронепоезд  в  том числе,  получили извещение:  "Штаб готовит общий
боевой  приказ.  Иметь  на  красноармейцах  двойную  норму   патронов,
санитарные пакеты и продовольствие. Назначить в окопах дежурные части,
остальным дать полный отдых".
     Извещение из  штаба  пришло  с  вечера.  Меня  с бронепоездом оно
застало на позиции.  Я выждал,  пока стемнело,  и отвел бронепоезд для
снабжения боеприпасами на ближайшую тыловую станцию Попельня.
     Снабдились. Я послал в штаб бригады связного.
     Штаб расположился в поселке,  недалеко от станции; связной должен
был доставить мне оттуда приказ.
     Предварительное извещение мы получили с вечера,  но я уже знал из
практики, что самый приказ будет издан ночью.
     Наш комбриг  подписывал приказы перед самым началом операции.  Он
делал это для того,  чтобы противник,  если бы он  даже  и  перехватил
через своих шпионов приказ, не успел бы ничего предпринять.
     А в эту ночь еще с нашей  стороны  работала  усиленная  разведка:
штаб  собирал  самые  последние данные о расположении наступавших,  их
коммуникациях и резервах.
     Словом, у бойцов было время, чтобы хорошо отдохнуть.
     И вот мы, команда бронепоезда, собрались под бревенчатой крышей в
нашем  "кубрике".  Перед боем ведь всегда тянет побыть с товарищами...
Уселись мои бойцы в кружок около фонаря, потолковали о том о сем, сели
писать  письма.  Кто  писал отцу,  кто матери,  кто прямо на деревню -
"обществу".  Многим некуда  было  писать:  родные  места  остались  за
фронтом,  и бойцы, чтобы облегчить тосковавшее сердце, посылали о себе
весточки в семьи товарищей.  И вышло так, что под письмом Панкратова -
он писал к себе в Рязань - подписались еще двое,  в письме пулеметчика
Молодцова поставил свою фамилию и  его  напарник  Крыниця.  А  матушка
Никифора обрела в эту ночь целых пятерых нареченных сынов...
     Кончили бойцы писать, стали складывать письма треугольничками.
     - Ну,  а от бобылей-то поклон посылаете?  - пробурчал матрос, все
время молчавший.  - От меня бы послали... Не грех и от командира слово
прибавить.
     Тут попали в письма и наши поклоны.
     Федорчук собрал всю почту и понес на станцию.
     Оттуда он вернулся со свежими газетами.
     И как  же  мы  обрадовались  все,  когда вдруг неожиданно в вагон
вошел Иван Лаврентьич!
     Он распахнул плащ, похлопывая себя по карманам:
     - Ну что ты скажешь? Собрался в объезд частей, а табачок забыл...
Дай-ка,  думаю,  загляну на огонек в попутную избу,  авось добрые люди
выручат!
     Он, посмеиваясь и приглаживая усы, присел на ящик.
     Ребята принялись угощать его из своих кисетов.
     Иван Лаврентьич  взял  по щепотке табаку у одного,  у другого,  а
матрос  принес  ему  нераспечатанную  осьмушку  из  нашего  артельного
запаса. И сразу же захлопотал насчет чая.
     - А ты это брось,  Федорчук,  - остановил его Иван Лаврентьич.  -
Недосуг мне с вами чаевничать. Сейчас поеду.
     Но мы не отпустили начальника политотдела.
     - Иван  Лаврентьич,  -  заговорили  бойцы,  -  побудьте  с  нами.
Обрисуйте нам текущий момент! Охота знать, что на свете делается...
     Начальник кивнул на свежую пачку газет:
     - Да вы же грамотные. Вот и читайте.
     А бойцы опять:
     - Иван Лаврентьич, вы так складно рассказываете... Вот у нас спор
зашел:  была  нынче  весной  Советская  Венгрия  - а где она?  Толкуем
промежду собой,  да все врозь.  И Советская Бавария была  -  опять  не
стало,  как же так? Чтоб люди за свою Советскую власть не заступились.
Непонятно.
     - Что   ж,   давайте   поговорим,   -   сказал  Иван  Лаврентьич,
присаживаясь поближе к фонарю.  - Мало еще у  них  каленого  народа  -
коммунистов   мало,   большевиков,  -  сказал  Иван  Лаврентьич.  -  И
классового опыта нет...  Но  дайте  срок,  и  они  выйдут  на  дорогу.
Слыхали,  что  товарищ  Ленин  говорил  на конгрессе Коммунистического
Интернационала?  Говорил товарищ Ленин перед делегатами рабочих разных
стран   и   сказал   так:   "Пусть  буржуазия  всего  мира  продолжает
неистовствовать,  пусть она изгоняет,  сажает в тюрьмы,  даже  убивает
спартаковцев  и  большевиков  -  все это ей больше не поможет.  Победа
пролетарской революции во всем  мире  обеспечена".  И  рабочие  разных
стран запомнят это ленинское слово... Победа, товарищи, за нами!
     Иван Лаврентьич уехал. Я уложил бойцов спать.
     Приказа из   штаба   еще   не  было.  Я  с  Федорчуком,  Малюгой,
Панкратовым и машинистом сделал обход поезда. Мы проверили вооружение,
паровоз, ходовые части вагонов - все было в боевой готовности.
     После этого я и своих помощников уложил спать.
     Мне хотелось остаться одному и побыть у орудия.
     Внизу мерно расхаживал часовой. Я его не видел в темноте и только
по  хрусту  песка  мог  определить,  когда  он  приближается  и  когда
удаляется от меня. Но этот шорох не мешал сосредоточиться.
     Я предупредил часового,  чтобы боевой приказ, как только он будет
получен, подали бы мне сюда, к орудию.
     Начала всходить луна,  похожая на большой неразгоревшийся фонарь.
Таким  блеклым  очком  светит  только  что  зажженная  железнодорожная
стрелка,   пока   стрелочник   еще   приправляет  фитиль.  Вспомнились
стрелочные огни,  и я почувствовал, как стосковался по ним. Ведь после
Проскурова  -  на  станциях  ни  огонька:  все  делаем в темноте,  все
ощупью... И вдруг такой фонарище на небе!
     Луна взошла. Теперь орудие передо мной - во всех подробностях.
     Я прислонился к  гаубичному  колесу  и  спросил  себя:  "Отвечай,
Медников,  отвечай себе самому по всей совести:  способен ли ты идти в
бой уже красным офицером?" Рука по привычке  потянулась  в  карман  за
тетрадкой,  но я сказал себе: "В записки не заглядывать!" И убрал руки
за спину.
     Могу ли   я  сказать  по  совести,  что  на  бронепоезде  создана
дисциплина?  Отвечаю:  нет для моих бойцов  и  для  меня  самого  дома
роднее, чем бронепоезд. Здесь наша семья, наша жизнь и счастье. И если
бы я вдруг захотел наказать кого-нибудь,  то самым страшным приговором
было  бы:  "Иди,  брат,  на  все четыре стороны,  возвращайся к себе в
деревню, в свою хату!"
     Но мне  не  приходилось  и,  уверен,  не придется выносить такого
приговора.  Для революционного бойца лишение оружия  мучительнее,  чем
приговор к смерти.
     Да, отвечаю по совести: дисциплина есть и она прочна, как цемент.
Об  этом  я  с  гордостью  скажу  Ивану  Лаврентьичу и комбригу на той
комиссии,  которая соберется,  чтобы принять от меня  экзамен.  И  оба
порадуются  вместе  со  мной,  потому  что  ведь  они сами мне во всем
помогали.
     Но знаю  ли я свое артиллерийское дело?  Иначе какой же я красный
офицер?..  "Гандзя",  ответь за меня!..  Молчит гаубица...  В бою  она
ответит, вот когда!
     Однако не  лукавя  могу  сказать:  да,  я   научился   руководить
стрельбой с наблюдательного пункта.  Самостоятельно подготовляю данные
для стрельбы, а открыв огонь, не истрачу лишнего снаряда.
     Только теперь  мы  редко  работаем с наблюдателем.  Бронепоезд на
передовой,  в пехотных  цепях  -  тут  огонь  молниеносный,  с  прямой
наводки!
     А если пришлось бы заменить у орудия  Малюгу,  сумею  ли  я  бить
прямой наводкой с таким же мастерством и проворством,  как это удается
старому артиллеристу?  По совести говоря,  нет,  - на прямой наводке я
заменить  его  еще  не решился бы.  Орудие знаю,  материальную часть в
теории изучил, но практика мала.
     Нет, оказывается,  надо  еще погодить с почетным званием красного
офицера. Пусть уж до комиссии.
     Я смахнул рукавом росу с граней затвора,  надел чехол.  Прикрыл и
прицельное приспособление - хрупкий и нежный глаз орудия.
     - Эх, голубица ты наша! Не выдай в бою!..
     Я пошел в другой  конец  вагона.  Тут,  весь  раскинувшись,  спал
телефонист Никифор и чему-то во сне улыбался.
     Я вытянул из-под него кончик  шинели  и  прилег,  ожидая  боевого
приказа.

x x x

     Не знаю,  сколько  я  спал.  Помню  только,  что  меня  разбудили
встревоженные голоса и страшной силы взрыв.  От этого  взрыва  у  меня
перехватило  дыхание.  Я  вскочил  как  ошалелый  и выхватил из кобуры
наган.
     Была серая, предрассветная муть.
     Новый взрыв. Пламя.
     Я увидел,  что  это стреляет наша гаубица,  и сразу же сообразил,
что и в первый раз был тоже наш выстрел.  "Это от сырого воздуха такие
удары,  -  догадался  я,  -  в  сыром  воздухе  звук выстрела особенно
резкий".
     В отблеске  выстрелов  я  разглядел у орудия Малюгу.  Он был весь
растрепанный,  без рубахи, и возле него - в одном полосатом тельнике -
матрос. Оба спросонья метались, наводя куда-то гаубицу.
     "Что такое?..  Где мы?.."  Я  бросился  с  наганом  к  бойнице  -
Попельня. Стоим, как стояли, на станции...
     - Да вы что,  - вскричал я,  - не проспались?  С ума вы  сошли  -
здесь стрелять?
     Перепрыгивая через ящики и расталкивая  полуодетых  и  бестолково
суетившихся людей, я побежал к орудию.
     - Он! - яростно крикнул матрос и показал вперед. И в это же самое
мгновение  словно зарево полыхнуло в сумраке утра.  Отчетливо,  как на
картинке, я увидел на рельсах силуэт башенного бронепоезда.
     Зарево полыхнуло и тотчас погасло.
     - Берегись!  Это залп!  - только и  успел  я  крикнуть.  Раздался
грохот,  треск,  и наша гаубица,  подпрыгнув на одном колесе, со всего
маху ударила своим хвостом по обшивке вагона.  Доски лопнули, из щелей
заструился на пол песок.
     Матрос и Малюга,  отскочив  в  разные  стороны,  секунду,  словно
оцепенев,  глядели  друг  на  друга  и  потом опять бросились заряжать
орудие.
     - Сюда,  ребята!  Все!  -  крикнул я,  ухватившись за правило.  -
Никифор, к телефону! Полный ход назад!
     Поезд рванул  с  места,  в  ту  же секунду мы выстрелили,  и звук
выстрела слился с грохотом нового неприятельского залпа.  Но этот залп
уже  не  причинил  нам вреда.  Поезд был в ходу,  и у Богуша получился
недолет:  только  загремели,   рассыпаясь,   рельсы   на   контрольной
площадке...
     Мы отмахали от Попельни версты три.
     Ф-фу... Сердце у меня так колотилось, словно я сам пешком эти три
версты пробежал...
     Я остановил поезд и присел, чтобы отдышаться.
     Ребята торопливо обувались, бормотали и ахали:
     - Как же это он прорвался? Вот гад! В самый тыл вышел...
     - Проводил его к нам кто-то,  не без этого!  -  сказал  матрос  и
яростно сплюнул. - Давай, ребята, чиниться, живо!
     Он насобирал по полу тряпок и начал конопатить разбитую стену.
     - Брось,  Федорчук,  - остановил я его, - не суетись по пустякам.
Ты вон Малюге помоги, - гляди-ка, что с орудием...
     Массивный стальной  щит  орудия,  весь  перекореженный  ударившим
снарядом, обвис, как лопух.
     Матрос обомлел.
     - Ах ты, чтоб тебе... Значит, и стрелять нельзя? - И он кинулся к
Малюге.
     Артиллерист отстранил  его.  Старик  осматривал  со  всех  сторон
орудие и только покачивал головой.
     - Ну?  Ну как?  Пойдет?  - с тревогой спрашивали обступившие  его
бойцы.
     А я поглядывал на изувеченное орудие со стороны и  сам  удивлялся
своему  спокойствию.  Меня  ничуть  не смущали глубокомысленные вздохи
Малюги и даже не тревожила порча щита.  Что значит -  "пойдет"  орудие
или "не пойдет"?  Ствол целый,  есть куда закладывать снаряд?  Значит,
можем вести бой!
     Я терпеливо  ждал,  что  скажет Малюга,  и поглядывал в бинокль в
сторону станции.  Там,  в трех верстах от  нас,  остановился  башенный
бронепоезд.  Солнце  еще  не  всходило,  я  смутно различал на станции
вагоны,  но дым паровоза видел вполне отчетливо. Ниточка дыма выходила
как бы из неподвижной точки:  бронепоезд Богуша не двигался со станции
ни туда и ни сюда.
     Я обернулся к Малюге:
     - Ну как там гаубица?
     - Ладно еще,  что не по прицелу хватил...  - вздохнул наводчик. -
Э-гей вы, батарейцы!
     К Малюге подскочила вся тройка молодых артиллеристов:
     - Есть, товарищ начальник!
     Артиллеристы вытянулись, ожидая приказаний.
     Малюга велел им подать инструмент  и,  зайдя  к  орудию  спереди,
что-то там с минуту отвинчивал.  Потом скомандовал: "Рраз... Берем!" -
и бойцы,  взявшись с обеих сторон за тяжелый щит,  сняли его со ствола
орудия, как воротник, и сбросили вниз.
     Щит с грохотом повалился на контрольную площадку.
     - Так-то лучше, - сказал Малюга, откладывая в сторону инструмент.
- Теперь можем и стрелять.
     В вагоне весело и шумно загалдели.  Я еще раз посмотрел в бинокль
на станцию. Башенный поезд стоял все там же.
     - По местам!.. - скомандовал я.
     Малюга шагнул к прицелу.  Племянник, поплевав на руки и развернув
плечи, отошел к снарядам. Двое батарейцев подскочили к правилу, третий
занял  место  замкового.  В   стороне,   позади   орудия,   собрались,
перешептываясь,  наши  железнодорожники - починщики пути.  Но Федорчук
строго обернулся на шепот, и все замолкли.
     Я выждал паузу.
     - К бою!.. Машинист, тихий вперед!..
     Уже совсем рассвело