молодого снега. В воздухе пахло  снегом,  под  ногами  мягко  хрустел  снег,
земля, крыши, деревья, скамьи на бульварах - все было мягко, бело, молодо, и
от этого дома выглядывали иначе, чем вчера, фонари горели ярче,  воздух  был
прозрачней, экипажи стучали  глуше,  и  в  душу  вместе  со  свежим,  легким
морозным воздухом просилось чувство,  похожее  на  белый  молодой,  пушистый
снег..."
     Настоящее художественное слово как раз и должно вызывать эти  рефлексы,
должно быть видимо, осязаемо, слышимо. В этом  смысле  слова  различаются  и
сами по себе, вне контекста: когда мы  говорим:  "строгать,  пилить",  -  мы
чувствуем в руках пилу или рубанок. Когда говорим: "обрабатывать дерево",  -
ничего не чувствуем. Но главное - ощущение "слова в строю".
     Бели вы сравните маленьких писателей с большими, то увидите,  насколько
большие одновременно и одухотвореннее и  физиологичнее.  Это  даже  связано:
если бы мы не воспринимали так чувственно первый снег в рассказе Чехова,  до
нас не дошла бы и одухотворенность этого отрывка.
     Когда мы читаем у Пушкина:

                         И он к устам моим приник,
                         И вырвал грешный мой язык,
                         И празднословный и лукавый... {14} -

     мы словно  присутствуем  при  кровавой  операции,  нам  передается  эта
высокая боль.
     Эта пушкинская материальность - так же, как и одухотворенность - обычно
пропадает при упадке поэзии. Нельзя  чувствовать  и  знать  слово,  если  не
чувствуешь и не знаешь действительности. Иначе происходит то, о чем  говорит
Гамлет: "Слова, слова, слова..."
     Когда люди сыты, вернее, пресыщены словами, происходит  инфляция  слов,
полное их обесценивание. Поэт больше, чем кто-нибудь другой, должен бороться
за ценность и ответственность слова, за связность мира и  языка,  за  вечное
ощущение ценностей в том и в другом.


ПРИМЕЧАНИЯ

     "Писать все так  же  трудно..."  -  Опубликовано  посмертно  в  журнале
"Вопросы литературы", 1964, э 9 со следующим редакционным  примечанием:  "По
поручению редакции "Вопросов  литературы"  наш  корреспондент  Ст.  Рассадин
обратился к С. Я. Маршаку  с  просьбой  поделиться  своими  соображениями  о
поэтическом  мастерстве.  Эта  беседа,  запись  которой  мы   публикуем,   к
несчастью, оказалась последним критическим выступлением выдающегося русского
писателя".

     1 Из  программного  стихотворения  французского  поэта,  родоначальника
символизма Поля-Мари Верлена (1844-1896) "Искусство поэзии".
     2 Речь идет о сборнике С. Я. Маршака "Лирические  эпиграммы",  изданном
"Советским писателем" в 1965 году.
     3 С. Я. Маршак, видимо, имеет в виду следующее высказывание Перси  Биши
Шелли (1792-1822) из его трактата "Защита поэзии": "...стремиться  перенести
создание поэта с одного языка на другой - это то же самое, как  если  бы  мы
бросили фиалку в тигель,  с  целью  открыть  основное  начало  ее  красок  и
запаха".
     4 Из стихотворения В.  В.  Маяковского  "Разговор  с  фининспектором  о
поэзии".
     5 Из баллады Павла Александровича Катенина (1792-1853) "Ольга". Перевод
баллады немецкого поэта Готфрида Августа Бюргера (1747-1794).
     6 Из поэмы В. В. Маяковского "Хорошо".
     7 Оттуда же.
     8 Стихотворение Ю. Панкратова "Крыли крышу, забивали молотком...".
     9 Из "Сказки о царе Салтане" А. С. Пушкина.
     10 Оттуда же.
     11 Из стихотворения А. А. Блока "О  смерти"  (Посвящ.  Г.  Чулкову)  из
цикла "Вольные мысли".
     12 Из стихотворения С. Я. Маршака "Бывало, полк стихов маршировал".
     13 Имеется в виду статья С. Я. Маршака "Слово в строю" (см. т. 7  наст.
изд.).
     14 Из стихотворения А. С. Пушкина "Пророк".



    Самуил Яковлевич Маршак.
    В начале жизни

                          (Страницы воспоминаний)


     Собрание сочинений в восьми томах. Т. 6.
     М., "Художественная литература", 1971.
     OCR Бычков М.Н.


                                                             Памяти
                                                    Тамары Григорьевны Габбе

ОТ АВТОРА

     В этих записках о годах моего детства и ранней юности нет  вымысла,  но
есть известная доля обобщения, без которого  нельзя  рассказать  обо  многих
днях в немногих словах. Некоторые эпизодические лица соединены в одно  лицо.
Изменены и кое-какие фамилии.

                     Столько дней прошло с малолетства.
                     Что его вспоминаешь с трудом.
                     И стоит вдалеке мое детство,
                     Как с закрытыми ставнями дом.

                     В этом доме все живы-здоровы -
                     Те, которых давно уже нет.
                     И висячая лампа в столовой
                     Льет по-прежнему теплый свет.

                     В поздний час все домашние в сборе:
                     Братья, сестры, отец и мать.
                     И так жаль, что приходится вскоре,
                     Распрощавшись, ложиться спать.


                                             В начале жизни школу помню я...

                                                                   А. Пушкин

ВРЕМЕНА НЕЗАПАМЯТНЫЕ

     Семьдесят лет - немалый срок не только в жизни человека, но и в истории
страны.
     А за те семь десятков лет, которые протекли со времени моего  рождения,
мир так изменился, будто я прожил на свете по меньшей мере лет семьсот.
     Нелегко оглядеть такую жизнь. Для того, чтобы увидеть ее начало - время
детства, - приходится долго и напряженно всматриваться в даль.

     Конец восьмидесятых годов. Город Воронеж, пригородная слобода  Чижовка,
мыловаренный завод братьев Михайловых. При заводе, на котором работал  отец,
- дом, где я родился.
     Собственно говоря, никаких "братьев Михайловых" мы и в глаза не видели,
а знали только одного хозяина - флегматичного, мягко покашливающего  Родиона
Антоновича Михайлова и его сына - воспитанника кадетского корпуса в коротком
мундирчике с белым поясом и красными погонами.
     Годы, когда отец служил на заводе под Воронежем,  были  самым  ясным  и
спокойным  временем  в   жизни   нашей   семьи.   Отец,   по   специальности
химик-практик, не получил ни среднего,  ни  высшего  образования,  но  читал
Гумбольдта и Гете  в  подлиннике  и  знал  чуть  ли  не  наизусть  Гоголя  и
Салтыкова-Щедрина. В своем деле он  считался  настоящим  мастером  и  владел
какими-то особыми секретами в области  мыловарения  и  очистки  растительных
масел. Его ценили и  наперебой  приглашали  владельцы  крупных  заводов.  До
Воронежа он работал  в  одном  из  приволжских  городов  на  заводе  богачей
Тер-Акоповых. Но служить он не любил и мечтал о своей лаборатории.
     Однако мечты эти так и не сбылись.
     У него не было ни денег, ни дипломов, и рассчитывать на большее, чем на
должность заводского мастера, он не  мог,  несмотря  на  то,  что  отличался
неисчерпаемой энергией и несокрушимой волей.
     Немногие оказались бы в силах так решительно  и  круто  повернуть  свою
жизнь, как это сделал отец в ранней молодости.
     Детство и юность провел  он  над  страницами  древнееврейских  духовных
книг. Учителя предсказывали ему блестящую будущность. И вдруг он, к великому
их разочарованию, прервал эти занятия и на девятнадцатом  году  жизни  пошел
работать на маленький заводишко - где-то  в  Золотоноше  или  в  Пирятине  -
сначала в качестве ученика, а потом и мастера. Решиться на  такой  шаг  было
нелегко: книжная премудрость считалась в  его  среде  почетным  делом,  а  в
ремесленниках видели как бы людей низшей касты.
     Да и не так-то просто было перейти от старинных пожелтевших фолиантов к
заводскому котлу.
     Много тяжких испытаний и горьких неудач выпало на долю отца прежде, чем
он овладел мастерством и добился доступа на более солидный завод.
     И, однако, даже в эти трудные годы он находил  время  для  того,  чтобы
запоем читать Добролюбова и Писарева, усваивать по самоучителю немецкий язык
и  ощупью  разбираться  в  текстах  и   чертежах   иностранной   технической
литературы.
     Человек он  был  мягкий,  по-детски  простодушный,  но  самолюбивый  до
крайности, и его гордый, непоклонный нрав мешал ему уживаться с хозяевами  в
поддевках и сапогах бутылками - людьми невежественными, но  требовавшими  от
своих подчиненных почтительного повиновения. Не  ладил  отец  и  с  властями
предержащими.
     Был у него в молодости  случай,  который  надолго  сохранился  в  наших
семейных преданиях.
     Отец только что поступил на большой завод в одном из губернских городов
Поволжья. Встретили его с распростертыми объятиями и  сразу  же  отвели  ему
квартиру во втором этаже флигеля, расположенного  на  заводской  территории.
Кажется, это была первая в его жизни отдельная квартира,
     С удовольствием, не торопясь,  принялся  он  разбирать  и  раскладывать
вещи, как вдруг раздался громкий стук в дверь, - это пожаловал не кто  иной,
как сам полицейский пристав, особа по тем  временам  довольно  значительная.
Приехал он якобы для того, чтобы проверить, в порядке ли у отца документы  и
есть ли  у  него  "право  жительства"  вне  "черты  оседлости",  где  евреям
разрешалось тогда селиться.
     В сущности, пристав мог бы вызвать отца к себе  в  полицейский  участок
повесткой, но предпочел явиться лично, чтобы с глазу на глаз, из рук в  руки
получить установленную обычаем дань.
     Не  дождавшись  полусотенной,  на  которую  он  рассчитывал,  величавый
пристав потерял терпение и позволил себе какую-то грубость. Отец вспылил,  а
так как силы он был в то время незаурядной, незваный гость и  оглянуться  не
успел, как очутился на лестничной площадке и от одного толчка  полетел  вниз
по крутым деревянным ступенькам...
     Слушать эту историю нам никогда не надоедало. Мы  представляли  себе  -
вместо того, незнакомого, - нашего воронежского пристава, большого, статного
с полукружиями белокурых пушистых усов, шагающего,  словно  на  пружинах,  в
своей голубоватой офицерской шинели и лакированных сапогах.
     И вот такой-то пристав кубарем катился по всем ступенькам, гремя шашкой
и медными задниками калош. Об одном только мы жалели: отчего отец жил  в  ту
пору во втором этаже, а не в третьем или даже в четвертом...
     Впрочем, и этот полет пристава со второго этажа мог бы дорого  обойтись
отцу. Не знаю, какие громы небесные обрушились бы на его буйную голову, если
бы хозяин завода не съездил к  губернатору,  с  которым  частенько  играл  в
карты, и не убедил его замять это щекотливое дело.
     Должно быть, отец был в ту пору необходим на заводе - иначе хозяин вряд
ли вмешался бы в эту историю, а  скорей  всего  предоставил  бы  строптивого
мастера его судьбе.
     Однако через некоторое время он предпочел расстаться с  отцом,  поручив
заблаговременно  своим  служащим  выведать   у   него   кое-какие   из   его
профессиональных секретов.

                                   -----

     На заводе "братьев Михайловых" отец не чувствовал над собой -  особенно
в первые годы - хозяйской руки. Был он в  это  время  молод,  здоров,  полон
надежд и сил. Да и мать наша, не отличавшаяся крепким  здоровьем,  была  еще
тогда довольно весела и беззаботна,  несмотря  на  то,  что  ее  никогда  не
покидала тревога о детях. Неподалеку от завода  простиралось  поле,  за  ним
роща, и у матери пока еще хватало досуга, чтобы иной раз под вечер  выходить
с отцом на прогулку.
     Мне  дорого  смутное  воспоминание  о  молодости  моих  родителей.  Эта
счастливая пора их жизни длилась недолго. Правда, отца я и в  более  поздние
годы помню  сильным,  широкоплечим,  жизнерадостным,  но  глубокая  морщинка
заботы рано пролегла между его бровей, а рыжеватые усы  и  маленькая  острая
бородка поседели задолго  до  старости.  Только  густые,  черные  с  блеском
волосы, круто зачесанные вверх, ни за что не хотели поддаваться седине.
     Мать постарела и поблекла гораздо раньше отца, хоть и была много моложе
его. Но, помнится мне, в эти воронежские годы ее синие, пристальные, глубоко
сидящие глаза еще смотрели на мир доверчиво, открыто  и  немного  удивленно.
Приподнятые и чуть сведенные к переносице брови придавали ее взгляду оттенок
настороженности, напряженного внимания.
     Может быть, я даже не самое ее помню в  эти  годы,  а  побледневшую  от
времени фотографическую карточку, на  которой  она  казалась  такой  юной  и
миловидной в скромной кофточке с модными тогда "буфами"  на  плечах.  Волосы
ее, коротко остриженные во время болезни, не успели отрасти, и от этого  она
выглядела еще моложе, чем была на  самом  деле.  Под  фотографией  значилась
фамилия московского фотографа.
     Это была память о тех праздничных  месяцах,  которые  мать  провела  до
замужества в гостях у сестры и брата в Москве. Там-то она  и  встретилась  с
моим отцом. Покинув строгую, патриархальную семью, которая жила в  Витебске,
она впервые попала в столицу, в круг молодых людей - друзей брата, ходила  с
ними в театр смотреть Андреева-Бурлака, любимца тогдашней молодежи,  слушала
страстные студенческие споры  о  политике,  о  религии,  морали,  о  женском
равноправии, зачитывалась Тургеневым, Гончаровым, Диккенсом.
     "Давида Копперфильда" она и отец читали вслух по очереди.
     Московские друзья брата приняли ее в свой кружок как  свою.  Показывали
ей город, доставали для нее билеты то в оперу, то в драму.
     Не часто доводилось ей бывать в театре  и  на  дружеских  вечеринках  в
последующие годы ее жизни, омраченные нуждой и заботой. Вероятно,  потому-то
она и вспоминала с такой благодарностью немногие дни, прожитые в Москве.
     Впрочем,  мать  моя  никогда  не  была  слишком  словоохотливой  и,   в
противоположность отцу, не умела да и не любила  выражать  свои  сокровенные
чувства. Но и по  ее  немногословным,  скупым  рассказам  в  памяти  у  меня
навсегда запечатлелось, быть может, не вполне отчетливое и точное, но  живое
представление  о  молодежи  восьмидесятых  годов,  о   московских   "старых"
студентах в косоворотках и поношенных тужурках, об  их  шумной,  дружной  и,
несмотря на бедность, по-своему широкой жизни. Я не  запомнил  их  имен,  за
исключением одного, которое чаще других упоминала мать. Ни разу в  жизни  не
видел я человека, носившего это имя, да и родители  мои  никогда  больше  не
встречались с ним. Знаю только, что он был так же беспечен, как и беден.  За
душой у него не было гроша медного, но это не мешало ему быть  душой  своего
кружка. И фамилия его казалась мне словно нарочно придуманной:  "Душман".  Я
был тогда совершенно уверен, что это не зря.
     Воронежские знакомые моих родителей были людьми совсем  иного  круга  и
другого возраста. Солидные, семейные, они изредка приезжали к лам из  города
отдохнуть и пообедать. В таких случаях обедали дольше, чем  всегда,  и  нас,
детей, кормили отдельно. По совести сказать, нам были не  слишком  по  вкусу
эти приезды. Ради гостей  приходилось  надевать  праздничные  костюмчики,  в
которых нельзя было забираться под кровать, если туда закатывался  мяч,  или
прятаться за большим сундуком в передней. Правда, гости привозили из  города
конфеты, а иной раз игрушки, но зато без конца приставали к нам с вопросами:
сколько нам лет, деремся ли мы друг с другом и кого больше любим - папу  или
маму.
     Уклоняясь от таких никому не интересных разговоров, мы выбегали во двор
и любовались лошадьми, которые ожидали у крыльца.  Засунув  морды  до  самых
глаз в торбы с овсом, они мигали длинными бесцветными ресницами и помахивали
хвостами, а мы наперебой расспрашивали кучеров, смирные ли у них лошади  или
горячие и можно ли покормить их с ладони хлебом.
     Каждую лошадь мы сравнивали с нашим Ворончиком, и он всегда  оказывался
лучше всех.
     Это был молодой, норовистый конь, которого хозяин завода предоставил  в
распоряжение отца, так как жили мы далеко от города.
     Ворончиком назвали его, вероятно, потому, что шерсть у него была черная
и лоснистая, как вороново крыло, но для меня эта кличка была больше  связана
с именем города. Ворончик - воронежский конь.
     Когда отцу надо было съездить в город, Ворончика  запрягали  в  легкие,
узкие дрожки. Правил отец сам. Я и мой брат, который был на два года  старше
меня,  не  упускали  случая   полюбоваться   рослым,   статным,   огнеглазым
Ворончиком, когда он легко и весело выносил дрожки из распахнутых  ворот.  А
как гордились  мы  отцом,  который  спокойно  и  уверенно  держал  в  вожжах
непокорного, резвого коня.
     Я был еще очень мал в это время - и поэтому Ворончик навсегда остался у
меня в памяти каким-то сказочным  конем-великаном.  Он  был  очень  страшен,
когда закидывал голову  или  подымался  на  дыбы,  пытаясь  освободиться  от
стеснявшей его упряжи.
     Видно было, что и хозяйский кучер не на шутку побаивался Ворончика.  Уж
очень осторожно оглаживал он его, ласково приговаривая:  "Ну,  не  шали,  не
шали, малый!"
     Но "малый" был не прочь пошалить. Однажды он чуть  не  разнес  в  щепки
сани, в которых ехали хозяин завода и кучер. После этого мать каждый  раз  с
тревогой ожидала возвращения отца из города, особенно в те дни, когда он за-
держивался там дольше обычного.
     Мы, дети, в городе бывали редко. Помню только две поездки. Первый  раз,
когда я еще и говорить как следует не умел, мы ездили смотреть на  человека,
который ходил над площадью по канату.
     В другой раз нас повезли в городской сад, где в круглой беседке  играли
военные музыканты.
     У меня дух захватило, когда  я  впервые  услышал  медные  и  серебряные
голоса оркестра. Весь мир преобразился от этих  мерных  и  властных  звуков,
которые вылетали из блестящих, широкогорлых, витых и гнутых труб.  Ноги  мои
не стояли на месте, руки рубили воздух.
     Мне казалось, что эта музыка никогда не оборвется... Но  вдруг  оркестр
умолк,  и  сад  опять  наполнился  обычным,  будничным  шумом.  Все   вокруг
потускнело - будто солнце зашло за облака. Не  помня  себя  от  волнения,  я
взбежал по ступенькам беседки и крикнул громко - на весь городской сад:
     - Музыка, играй!
     Солдаты, продувавшие свои трубы, разом  обернулись  в  мою  сторону.  А
человек, стоявший  перед  маленьким  столиком,  прикрепленным  к  подставке,
постучал по краю столика тоненькой палочкой и что-то сказал музыкантам.
     Оркестр заиграл еще веселее. Снова солнце выглянуло из-за тучи.
     После этого памятного дня я долго упрашивал мать повезти нас еще раз  в
городской сад.
     Но в город повезли не меня, а старшего брата. И не в городской сад, а в
больницу. Брат заболел скарлатиной.
     До того мы с ним почти всегда болели вместе, и это нам даже  нравилось.
Мы переговаривались друг с другом или  играли  в  какую-нибудь  игру,  лежа,
сидя, а иногда и стоя в кроватках. Лечить нас приезжал из города щеголеватый
военный доктор, фамилия которого была Чириковер.
     Я любовался его блестящей формой, его военной выправкой.
     Самая фамилия доктора казалась мне звонкой,  боевой.  "Чириковер"  -  в
этих звуках слышалось треньканье шпор, как и в нарядном слове "офицер".
     К словам - даже к именам и фамилиям - дети относятся гораздо  серьезнее
и доверчивее, чем  взрослые.  В  любом  сочетании  звуков  они  предполагают
какую-то закономерность. Слова для них неотделимы от значения, а значение  -
от образа.
     Но брата лечили в городе какие-то неизвестные мне доктора без фамилий -
и потому я никак не мог представить их себе.
     Мать осталась с братом в городе на все время его болезни.
     Помню нашу опустевшую квартиру. Отец работает в  небольшой  комнате  за
письменным столом у окна,  а  я,  притаившись  в  углу,  перебираю  какие-то
вещички - чурки, гвоздики, винтики, пустые коробочки.
     Вот этот гвоздик лучше всех - он еще  совсем  новенький,  блестящий,  с
широкой шляпкой,  похожей  на  солдатскую  фуражку.  Как  он,  должно  быть,
понравится