ициях  народнической  литературы.
Только теплушечный поезд в ней новость.
     Впрочем, писатели первых лет революции, не только  детские,  но  и  те,
которые писали книги для взрослых, часто изображали теплушки и голод.
     Я не думаю, что в детских книжках нельзя  рассказывать  о  голоде  и  о
страшной голодной смерти. Пусть наши дети знают,  какой  ценой  завоеван  их
сегодняшний день.
     Но детская повесть должна открывать широкие  перспективы,  должна  быть
способна к обобщениям больше, чем книга для взрослых.
     А у нас выходило одно из двух: либо неверовское  "горе  горькое",  либо
романтически бесшабашная удаль очень  популярных  в  свое  время  бляхинских
"Красных дьяволят" {62}, которые взяли в плен аж самого батьку Махно! Где-то
в промежутке между "Ташкентом - городом хлебным" и  "Дьяволятами"  оказались
повести Сергея Григорьева "С мешком за смертью" и "Тайна Ани Гай" {63}.
     В этих книгах тоже есть теплушки, и голод, и мешочники.  Но  постепенно
темп повести все ускоряется, и вот уже вместо скучных  теплушек  перед  нами
мелькают таинственные автомобили заграничных авантюристов. На  наших  глазах
совершается загадочное похищение героини  повести.  Ее  спасает  благородный
шестнадцатилетний бандит.  Повесть  о  революции  незаметно  превращается  в
традиционный детектив с примесью идиллического детского романа о мальчике  и
девочке, разлученных и ищущих друг друга.
     Но Сергей Григорьев - писатель, а не случайный человек в литературе.  У
Сергея Григорьева есть книги,  в  основу  которых  положен  более  подлинный
материал - такие, как "Мальчий бунт",  "Берко-кантонист",  "Красный  бакен".
Поэтому  даже  авантюрная  его  повесть  не  могла  докатиться   до   прямой
бульварщины.
     А вот Остроумов в своем "Макаре Следопыте" {64} ухитрился  перещеголять
самого Пинкертона.
     Пинкертон в свое время изготовлялся по заграничным образцам. Поэтому он
был несколько суховат и по-своему лаконичен  -  ему  отпускалось  не  больше
десяти страничек на каждый подвиг. Никакой психологии, никакой лирики!
     А в пухлых книжках Остроумова хватает места для всего: и для лирических
сцен,  в  которых  участвуют  красный  разведчик  Макар  и  позабывшая  свои
классовые интересы дочь помещика Любочка, и  для  сцен  бытовых  с  участием
патентованных корчмарей-евреев, которые визжат и цепляются за  полы  барских
кафтанов.  Это  уже  напоминает  не  Пинкертона,  а  одно  из  приложений  к
старинному черносотенно-мещанскому журналу "Родина" {65}.
     Старая рутина долго тяготела над детской литературой. Наши повести либо
скатывались в унылый натурализм, и  тогда  у  них  не  было  ни  задачи,  ни
размаха, ни чувства времени; либо взлетали в лжеромантические туманы,  теряя
всякую почву, всякое подобие материала и фактов.
     А нужна была другая книга, сочетающая смелый реализм с еще более смелой
романтикой, книга, которая бы не  боялась  неизбежных  в  наши  дни  суровых
фактов, но умела бы поднимать их на такую оптимистическую высоту, откуда они
не были бы страшны.
     Такие книги у нас стали появляться. Конечно, мы еще не можем  успокоить
себя сознанием того,  что  наши  читатели-дети  подучили  от  художественной
литературы все, что  нужно  для  их  роста,  для  воспитания  их  убеждений,
интересов и вкусов. До этого еще очень далеко.
     Но какие-то принципиальные позиции у  нас  уже  нащупаны  и  постепенно
завоевываются.
     У нас есть смелые, поэтические  и  в  то  же  время  не  оторванные  от
реальности повести Гайдара, о которых мы  уже  говорили.  В  дореволюционной
детской литературе была бы немыслима такая книга, как "Республика  Шкид"  Г.
Белых и Л. Пантелеева.
     Написали  ее  еще  юноши,  только  что  сами  вышедшие  из  школы,  где
воспитываются беспризорные. Казалось бы, они легко  могли  потонуть  в  куче
мелких наблюдений, превратить свою повесть в бесформенный дневник. Но  этого
не случилось. "Республика Шкид" -  одна  из  первых  книг  о  перевоспитании
человека в нашей стране.  Не  экзотический  быт  беспризорных,  не  "блатная
музыка" - главное содержание повести (а ведь мы  знаем,  как  соблазнительны
для молодых писателей причудливый быт и причудливый язык).
     Пожалуй, больше всего любят ребята эту книгу за  то,  что  в  ней  есть
пролог и эпилог, начало и конец.
     История ее героев начинается на заросших травой  питерских  улицах,  на
барахолках, у вокзалов, где  толпятся  в  ожидании  мешочников  мальчишки  с
тележками. А кончается история вступлением в жизнь ребят, воспитанных  новой
школой и советской жизнью, возмужавших и полных надежд.
     Все эти герои встречаются друг с другом на последних  страницах  книги.
Один из них появляется в длинной серой шинели и новеньком синем шлеме. Он  -
командир РККА. Другого своего товарища авторы, которые и сами служат героями
повести, находят за  кулисами  заводского  театра.  Он  -  режиссер.  Третий
вваливается, когда его совсем не ждут,  в  непромокаемом  пальто  и  высоких
охотничьих сапогах. Он - агроном и только что приехал из совхоза,
     Я думаю, что далеко не все писатели из литературы для  взрослых  оценят
такой простой и наивный конец повести.
     "Ну что ж, - скажут они, - это очень традиционно".
     Совершенно верно, это очень традиционный мотив, встречающийся  в  самых
разнообразных литературных произведениях, посвященных школе, - в том числе и
в стихах Пушкина о лицейской годовщине. Вспомните "19 октября 1825 года":

                     Сидишь ли ты в кругу своих друзей,
                     Чужих небес любовник беспокойный?
                     Иль снова ты проходишь тропик знойный
                     И вечный лед полуночных морей?
                     Счастливый путь... С лицейского порога
                     Ты на корабль перешагнул шутя,
                     И с той поры в морях твоя дорога,
                     О, волн и бурь любимое дитя...
                     . . . . . . . . . . . . . . . .
                     Ты, Горчаков, счастливец с первых дней,
                     Хвала тебе - фортуны блеск холодный
                     Не изменил души твоей свободной:
                     Все тот же ты для чести и  друзей.
                     Нам разный путь судьбой назначен строгой;
                     Ступая в жизнь, мы быстро разошлись:
                     Но невзначай проселочной дорогой
                     Мы встретились и братски обнялись.

     Царскосельский  лицей  -  это,  конечно,  не  "ШКИД",  не  школа  имени
Достоевского на Петергофском проспекте.
     Молодой блестящий дипломат князь Горчаков - это не  Цыган,  агроном  из
совхоза. И, наконец, лирическое послание Пушкина к друзьям - это  совсем  не
то, что детская повесть, написанная двумя начинающими писателями ровно через
сто лет после пушкинских стихов.
     Но есть в этой суровой и шершавой советской повести что-то напоминающее
ту гордость, с которой Пушкин говорит о своих друзьях,  которые,  "ступая  в
жизнь", разошлись по разным путям.
     Уж не потому ли это, что юноши нашего времени, питомцы любого  детдома,
любой окраинной школы и фабзавуча,  видят  перед  собой  такие  же  открытые
дороги, какие лежали когда-то только перед немногими баловнями судьбы?
     Вступление ребят в жизнь, в борьбу, в работу - это  главное  содержание
наших лучших детских повестей.
     "Швамбрания" Кассиля - талантливая повесть, в которой рассказывается  о
том, как революция ворвалась  в  комнатный  мирок  интеллигентской  семьи  и
вынесла оттуда на широкую дорогу советской жизни двух маленьких  гимназистов
- двух "швамбранов", жителей выдуманной страны; "Тансык" Алексея Кожевникова
{66} - книга о казахском юноше-кочевнике, которого перевоспитал Турксиб,  и,
наконец, маленькая повесть Пантелеева "Часы", в которой рассказана история о
том, как золотые часы, зарытые  Петькой  Валетом  во  дворе  детского  дома,
неожиданно оказались под штабелями  березовых  дров  и  вынудили  маленького
бродягу остаться в детдоме до тех пор, пока он не стал настоящим  человеком,
гражданином Советского Союза,  -  во  всех  этих  книгах  говорится  о  юном
человеке, который находит свое место в жизни.
     И даже в повести, где герои лежат прикованные к  койкам  туберкулезного
санатория, и там главная тема - участие ребят  в  той  созидательной  жизни,
которая идет  за  стенами  санатория.  Я  говорю  о  повести  К.  Чуковского
"Солнечная".
     Если бы книга на такую тему была написана кем-нибудь из дореволюционных
детских писателей, в ней были бы  грустные,  лирические  размышления,  белые
розы на  могиле  всеобщего  любимца  и  счастливый  отъезд  его  краснощекою
маленького друга, который нехотя покидает добрых докторов  и  ангелоподобных
сестер милосердия.

                         6. О кораблях и караванах

     Революция поставила перед нами требование говорить с детьми без  ложной
сентиментальности, без фальшивых идиллий, говорить с ними о реальной  жизни,
суровой и радостной.
     Эта реальная жизнь, в которой столько еще незнакомых  людей  и  столько
трудных, заманчивых дел, всегда привлекала и привлекает  подростка,  который
заранее примеряет на себе судьбы самых разных героев, обязанности  и  задачи
самых различных профессий.
     Но о реальных судьбах и о  настоящих  профессиях  наши  старые  детские
книги говорили мало. И вот ребята чуть ли не с десяти лет  набрасывались  на
авантюрную литературу, на пестрые номера  какого-нибудь  "Мира  приключений"
{67}.
     Тут, по крайней мере, были капитаны, водолазы,  летчики,  изобретатели,
таинственные адские машины, альпинисты, охотники и цирковые наездницы.  А  в
детских книгах и не пахло морской солью, - там держался  нагретый  комнатный
воздух и пахло манной кашей.
     Наша советская литература для детей еще молода, еще мало  у  нас  книг,
открывающих детям ворота в серьезную и ответственную  жизнь.  Но  уже  стало
ясно, что легковесной, полунаучной,  полубульварной  литературе,  в  которой
нельзя  отличить  геолога-разведчика  от  частного  сыщика,  -  не  место  в
Советской стране. Недаром хиреют у нас всякие "Всемирные следопыты"  {68}  и
другие журналы, пытающиеся возродить рыночную литературу сильных ощущений.
     Напрасно пытаются они спасти свой контрабандный груз, поднимая над  ним
иной раз советский флаг. Такой контрабанды у нас не утаишь.
     Конечно,  нельзя  сказать,  что  мы  уже  навеки  освободились  от  той
фальсификации жизни и  борьбы,  которая  так  хитро  была  пущена  в  оборот
предприимчивыми издателями в буржуазных странах.
     В какой-нибудь грубо тенденциозной,  сухой  и  программной  книжке  для
ребят, среди едва подкрашенной протокольной прозы, вдруг "послышится со  дна
пропасти  грозный  голос  рассерженного  зверя,   орлы   и   коршуны   глухо
заклекочут", выражая свое неудовольствие по поводу того, что  герой  повести
"очнулся и помешал их пиру, сытному и обильному".
     А герой повести, который только что свалился вместе  с  конем  с  узкой
горной тропинки в зияющую пропасть, садится и оглядывается...
     Мы узнаем этот орлиный клекот и голос рассерженного зверя.  Мы  слышали
их в бульварных лесах  и  ущельях  мистера  Кервуда  {69},  самого  опытного
организатора прыжков и полетов в пропасть.
     Пора нам по достоинству оценить все эти патентованные "сальто-мортале".
     Когда детские писатели перестанут  излагать  принципиальное  содержание
своих повестей в виде сухих и пресных протоколов, тогда  им  не  понадобится
больше подсыпать в книгу для  вкуса  кервудовской  соли  и  пинкертоновского
перца.
     Лучшим доказательством этого служат те немногочисленные детские  книги,
которые написаны на основании настоящего жизненного материала  и  проникнуты
настоящей идеей.
     Такие книги не  нуждаются  ни  в  какой  посторонней  приправе.  Им  не
приходится подкреплять свой сюжет готовыми приключениями,  взятыми  напрокат
из арсенала бульварной литературы. У них есть свои волнующие  эпизоды,  свои
приключения, естественно вытекающие из самого существа дела.
     Несмотря на реализм,  в  их  стиле  и  положениях  есть  даже  какая-то
сказочность.
     Открываем одну из таких книг и читаем:
     "До сих пор все следы  были  известны  наперечет.  Зем~  зем  оставляет
треугольные следики.  Джейран,  пустынная  антилопа,  -  разделенные  печати
копытец. Навозный жук имеет тройной след, так как посередине тащит  хвостик.
Но этот новый след не похож на все известные до сих пор. Две широкие  полосы
протянулись по песку. На каждой поперек отпечатаны палочки,  как  бы  елкой.
Можно подумать, что две невиданных размеров змеи  ползли  все  время  рядом*
беседуя и держа между собою одну и ту же дистанцию.
     Тогда еще никто из местных старожилов не  знал,  что  лапы,  оставившие
след  в  елочку,  сделаны  из  прочной  и  толстой  резины  марки   "Красный
треугольник". Автомобили "Рено-Сахара" провели крепкую зарубку через пески".
     Достаточно  прочесть  эти  несколько  строк  М.  Лоскутова   из   книги
"Тринадцатый караван"  {70},  чтобы  поверить,  что  написавший  их  человек
действительно побывал в песках и своими глазами  видел  первые  следы  наших
автомобилей в пустыне.
     А вот еще несколько строк из другой книги:
     "За многие годы скитаний не видел я берегов, столь  мрачных  и  как  бы
угрожающих мореплавателям... До бухты Киндерли мы плыли, преодолевая  моряну
- южный ветер, несущий из пустыни пыль и запах  серы,  ибо  в  пустыне,  как
говорят, лежат серные горы. Ветер этот рождает стесненное  дыхание  и,  надо
полагать, весьма вреден для всего живого...
     Вода  в  заливе  была  малопрозрачна,  в  ней  плавали  мертвые   рыбы,
занесенные из моря. На  берегу  мы  нашли  великое  множество  этих  мертвых
соленых рыб. По словам матросов,  их  пробовавших,  они  вполне  годились  в
пищу".
     Вы читаете эти строки и  вспоминаете  какого-нибудь  Синдбада-морехода,
осторожно причаливающего на своем корабле к неисследованному и, может  быть,
враждебному людям острову.
     А между тем этот отрывок из  вполне  реалистической  книги  Константина
Паустовского о Кара-Бугазе, мертвом заливе Каспийского моря.
     У  Паустовского,  наряду  с  чувством  ответственной   проблемы,   есть
конкретность, теплота и юмор собственных наблюдений. А ведь ни  теплоты,  ни
юмора никогда не было у тех компиляторов, которые писали  когда-то  книги  о
земле, природе и людях, не видя  по-настоящему  ни  людей,  ни  природы,  ни
земли.
     Но главная удача лучших книг о строительстве и об открытии новой страны
в пределах наших границ заключается в том, что они действительно  проникнуты
пониманием "диалектики природы".
     Эти книги враждебны прежней, будто  бы  объективной  и  беспристрастной
географии и этнографии. Вместо неподвижных представлений о природе, людях  и
обычаях, они стремятся показать читателям  меняющуюся  связь  явлений,  дать
такое пристрастное и неравнодушное описание земли, после которого  возникает
желание бороться и перестраивать жизнь и природу.
     Такова, например, новая книга М. Ильина {71}, которую, быть может,  уже
знают по нескольким главам, напечатанным в журналах.
     Книга  эта  -  о  переделке  природы,  о   постройке   новых   рек,   о
"приходо-расходной книге" Каспия, о завоевании пустыни и тундры, о том,  как
люди идут по следам геологических процессов в поисках  богатств,  скрытых  в
Земле.
     Вот несколько отрывков из одной главы этой новой книги:
     "...Есть живая фотография - кино. Живой географической карты  еще  нет.
Но если бы такая живая карта существовала, мы увидели бы на  карте  странные
вещи.
     На наших глазах Америка тихо снялась бы со своего места  и  поплыла  по
направлению к Азии - через Великий океан. Она  плыла  бы  не  очень  быстро,
всего только три метра в год или около этого. Но если бы можно было ускорить
ее движение на карте, мы увидели бы, что в конце концов Америка причалила бы
к Азии, подмяв и поломав ее восточные берега. И тогда они  вместе  составили
бы один великий азиатско-американский материк. Так будет когда-нибудь,  если
правильно учение геолога Вегенера о перемещении материков...
     Мы заметили бы, что моря не остаются неизменными, что они  меняют  свои
очертания, как вода на тарелке, если тарелку покачивать. Наступая  на  сушу,
море затопляло бы целые страны, образуя все новые и новые  заливы,  острова,
перешейки.
     И вслед за тем обратным  движением  оно  открывало  бы  опять  огромные
площади дна...
     ...Реки, сбегающие с гор, растащили бы при нас эти горы по  песчинке  и
унесли бы в море...
     ...Еще быстрее передвигались бы на карте леса, степи, пустыни... Черные
веточки рек шевелились бы и росли. Нам стало бы ясно, что у каждой реки своя
жизнь, полная приключений... Реки на живой карте  воевали  бы  между  собой,
отнимая друг у друга притоки, захватывая у соседок верховья и бассейны.
     Так было когда-то с Маасом, у которого правые притоки отнял Рейн, левые
отняла Сена. Об этом пишет французский геолог Огг...
     ...То, что раньше казалось случайным  и  загадочным,  -  поворот  реки,
разорванная горная  цепь,  извилина  морского  берега,  -  теперь  стало  бы
понятным, как внезапно решенная задача.
     При взгляде на живую карту нам стало бы ясно, почему  восточные  берега
Америки повторяют западные берега Африки.  Там,  где  у  Америки  выемка,  у
Африки выступ. Геолог Вегенер говорит, что Америка  когда-то  оторвалась  от
Старого Света, как огромная глыба, и пошла на Запад.
     Мы узнали бы, что Великий океан - это не просто океан, а рубец, рана на
теле планеты, образовавшаяся еще в те  времена,  когда  Луна  оторвалась  от
Земли, чтобы идти собственной дорогой (гипотеза Пикеринга)".
     Все, что я здесь привел, - это только отрывки из вступления к  рассказу
о том, как переделывает у нас Землю социалистический труд.
     "Я сказал, - говорится в этой книге дальше, - что живой карты еще  нет.
Но это неверно. Я сам видел живую карту. Это было  в  Академии  наук  осенью
1933 года.
     В  конференц-зале  около  кафедры  докладчика  (Глеба  Максимилиановича
Кржижановского) высилась чуть ли не до самого потолка карта СССР.
     И вдруг карта ожила. Поворот выключателя - и на ней  вспыхнули  красные
черточки плотин, голубые пространства  орошенных  полей,  красные  капилляры
каналов, зеленые  полосы  лесов.  Как  вены  на  руке,  перетянутые  шнуром,
вздулись  выше  плотин  голубые  веточки  рек,  разлились  голубыми  пятнами
озера-водохранилища.  Побежали  зеленым  пунктиром   линии   электропередач,
связывая между собой города и области. Загорелись белые огни электростанций.
Вот Самарская ГЭС, вот Ярославская,  Пермская,  а  вот  и  целое  сверкающее
созвездие - плеяда валдайских электростанций.
     Это  то,  чего  еще  нет.  Еще  нет  этих  озер,  этих   плотин,   этих
электростанций. Перед нами была карта нашей страны, какой  она  будет  через
три пятилетки..."
     В сущности, новая книга  Ильина  -  это  продолжение  его  "Рассказа  о
великом плане". В обеих книгах автор ставит одну и ту же  задачу  -  связать
самые различные геологические, географические, технические проблемы с  нашим
строительством, связать в образах и ощущениях, как они связываются в  жизни,
- то есть дать о науке и строительстве художественную книгу.
     В этом принципиальное отличие наших  новых  книг  от  старой  юношеской
литературы, которая давала науку отдельно от жизни, жизнь отдельно от  науки
и внушала читателю убеждение в том, что все на свете неизменно: реки,  горы,
границы, троны, парламенты, оседлый и кочевой образ жизни, характер  народов
и даже промыслы того или иного российского уезда. В одном уезде вечно  будут
"бить баклуши" - делать деревянные ложки, в другом - катать валенки.
     Кстати, о профессиях. Старая, дореволюционная  книжка  о  плотниках,  о
стрелочниках или о водолазах ухитрялась  изображать  каждую  пр