шагов, Стасов нанял извозчика  на  Пески,  на  Седьмую
Рождественскую, где была его квартира, но по дороге остановился  у  книжного
магазина Суворина.
     Продавцы встретили его, как старого знакомого. Пошутив с ними (Владимир
Васильевич редко обходился без шутки), он попросил подобрать для него  целую
библиотечку  дешевых  суворинских  изданий.   Тут   были   томики   Пушкина,
Лермонтова, Баратынского, Гоголя - все в одинаковых картонных переплетах.
     Когда мы вышли на улицу, Владимир Васильевич сказал мне  своим  громким
шепотом:
     - Это все тебе. Повезешь в свой Острогожск!
     С тех пор я не раз заходил за Стасовым, чтобы вместе ехать  к  нему  на
Седьмую Рождественскую.
     Как запомнились мне эти наши поездки! Мне нравилось  сидеть  в  широкой
пролетке рядом с Владимиром Васильевичем, разговаривать с  ним,  посматривая
по сторонам  и  невольно  прислушиваясь  к  мягкому  постукиванию  копыт  по
торцовой мостовой и звонкому - по булыжной.
     Вот перед нами подъезд многоэтажного серого дома на Песках.
     Щедро расплатившись с извозчиком, Стасов выходит из пролетки  и  быстро
поднимается по лестнице, обгоняя меня и  продолжая  на  ходу,  через  плечо,
начатый разговор.
     Сильно дергает он ручку звонка, и домашние сразу догадываются, что  это
возвратился хозяин.
     Перекинувшись с ними несколькими приветливыми,  шутливыми  словами,  он
проходит к себе в кабинет - в довольно тесную,  узкую  комнату,  уставленную
строгой  старинной  мебелью  и  увешанную  портретами.  Больше   всего   мне
запомнились два репинских портрета: один  Льва  Толстого,  другой  -  сестры
Владимира Васильевича, Надежды Васильевны, замечательной женщины,  одной  из
основательниц Бестужевских женских курсов. Стенная лампа с рефлектором мягко
освещает умное,  сосредоточенно-суровое  лицо,  гладкие  волосы  под  темной
наколкой, скрещенные худые руки.
     Владимир  Васильевич  укладывается  на  старинный  неширокий  диван   с
намерением отдохнуть до обеда, но отдыхать он не любит  и  не  умеет.  Через
полчаса он опять на ногах, и мы усаживаемся  обедать  за  большой  стол,  за
которым не раз сидели Мусоргский, Бородин, "Римлянин"  (как  называл  Стасов
Римского-Корсакова), Репин, Шаляпин.
     Пожалуй, еще больше любил я бывать у Стасова за  городом  -  в  деревне
Старожиловке, близ Парголова.
     На даче Владимир Васильевич укладывал меня на  ночь  в  своей  комнате,
наверху, и часто будил меня громовым, стасовским, шепотом:
     - Сам, ты спишь?
     После этого обращения я уже, конечно, не спал и, пользуясь стариковской
бессонницей хозяина, забрасывал его множеством вопросов.
     Кого только не знал он на своем веку! Мне даже  не  верилось,  что  эта
рука, которую я так часто держу в своей, пожимала когда-то  руку  баснописца
Ивана Андреевича Крылова, руку автора "Былого и дум" и редактора  "Колокола"
Александра Ивановича Герцена.
     У Стасова была давняя дружба  со  "Львом  Великим",  как  он  неизменно
называл Льва Толстого. Он был близко знаком с Гончаровым и с  Тургеневым,  с
которым вел бесконечные споры о музыке, о литературе.
     Он рассказывал мне, как однажды  он  и  Тургенев  завтракали  вместе  в
ресторане (Стасов говорил: "в трактире"). Беседуя о чем-то,  они  неожиданно
сошлись во мнениях. Тургенева это так удивило, что он тут же  вскочил  из-за
стола, подбежал к открытому  окну  и  крикнул  своим  очень  высоким,  почти
женским голосом:
     - Вяжите меня, православные! Тургенев с ума спятил - он  согласился  со
Стасовым!
     На все мои бесчисленные вопросы Владимир Васильевич  отвечал  охотно  и
подробно.
     Но один мой вопрос ошеломил его.
     Не подумав, я как-то брякнул:
     - А с Державиным вы встречались, Владимир Васильевич?
     - С Державиным?! - медленно и удивленно повторил Стасов. - Да  ты  еще,
чего доброго, спросишь, знал ли я старика Мафусаила!
     С  тех  пор  я  старался  не  задавать  Владимиру   Васильевичу   таких
опрометчивых вопросов.
     Уж очень было бы жаль, если бы он махнул на меня рукой и решил, что  не
стоит толковать со мной о далеких временах, о которых у меня  имеется  самое
смутное представление.
     А между тем эти устные рассказы Стасова были для меня  мостом  к  очень
давней и великой эпохе. Владимир Васильевич  родился  в  1824  году,  в  год
смерти Байрона. Во время его детства  и  юности  взрослые  говорили  еще  об
Отечественной войне, как о событии, лично имя пережитом. И еще совсем  свежа
была память о восстании декабристов со всеми Допросами, доносами  и  карами,
которые за ним последовали.
     Когда погиб Пушкин, Владимиру Васильевичу было тринадцать лет. Юношей -
студентом Училища правоведения -  читал  он  многие,  впервые  напечатанные,
страницы  Гоголя.  Он  был  единственным  человеком,  провожавшим  вместе  с
Людмилой Ивановной Шестаковой ее брата, Михаила Ивановича Глинку, когда  тот
в последний раз уезжал за границу, А уж о Мусоргском и Бородине  Стасов  мог
бы рассказать больше, чем кто-либо из оставшихся в живых современников.
     К  сожалению,  я  был  еще  слишком  молод  и  не   мог   как   следует
воспользоваться щедрой готовностью Владимира Васильевича  делиться  со  мною
тем, что хранила его необъятная память.
     С трогательной заботливостью старался он приобщить меня ко  всему,  что
было ему самому дорого.
     Он повез меня в Академию художеств и попросил Ивана Ивановича Толстого,
вице-президента  Академии,  показать  мне  библейские   рисунки   Александра
Иванова. Он брал меня с собой на органные концерты, где  исполнялась  музыка
композитора, которого он ставил выше всех других, - Баха.
     Помню, как после  одного  из  таких  концертов  он  решительно  тряхнул
головой и сказал:
     - И после всего этого помирать? Нет, не согласен!
     В то время, когда я готовился к  отъезду  из  Петербурга,  Стасов  тоже
собирался в путь  -  ко  Льву  Николаевичу  Толстому  в  Ясную  Поляну.  Для
Владимира Васильевича это не было простой  поездкой  в  гости,  а  настоящим
паломничеством.
     "Лев Великий" занимал в его жизни особое  -  значительное  и  важное  -
место. Знакомство их  было  давнее.  Они  постоянно  переписывались  друг  с
другом, и всякий раз Стасов по-детски радовался, увидав на конверте крупные,
тонкие, не вполне разборчивые буквы толстовского почерка.
     Не жалея времени и сил, подбирал он для Льва  Николаевича  исторические
материалы, относящиеся то к следствию по делу  декабристов,  то  к  войне  с
Шамилем.  Толстой  не  скупился  на  просьбы,  зная,  что  добрый,   издавна
влюбленный в него Владимир  Васильевич  готов  добыть  все  необходимые  ему
документы хоть со дна морского. На стасовском столе в  Публичной  библиотеке
мне часто случалось видеть объемистые пакеты, предназначенные к  отправке  в
Ясную Поляну.
     Впрочем, с такой же  самоотверженной  заботливостью  подбирал  когда-то
Стасов материалы для Бородина и Мусоргского, а в мое время - для совсем  еще
молодых, никому не известных композиторов и художников.

                                   -----

     За несколько дней до нашего расставания Владимир Васильевич повел  меня
к известному  и  модному  в  то  время  фотографу,  Карлу  Карловичу  Булла,
мастерская  которого  помещалась  на  Невском  в  двух  шагах  от  Публичной
библиотеки.
     Старый и совершенно лысый Карл Карлович, сохранивший на память о  своей
давно минувшей молодости только густые, черные как смоль брови,  чрезвычайно
обрадовался приходу Стасова и сразу же направил  на  него  чуть  ли  не  всю
тяжелую артиллерию своих аппаратов.
     Но Владимир Васильевич закрыл лицо обеими руками и сказал, что на  этот
раз он привел сниматься своего молодого приятеля.
     Приветливый Булла, у которого даже лысина сияла  весело  и  празднично,
выразил по этому поводу живейшее удовольствие  и  двинул  свои  аппараты  на
меня.
     Вероятно, если бы я пришел к нему в ателье  один,  он  поручил  бы  мою
особу заботам своих младших помощников. Но так как привел меня Стасов, Булла
счел своим долгом заняться мною лично.  Он  много  раз  пересаживал  меня  с
кресла на диван, а с  дивана  -  на  пуф,  легкими,  осторожными  движениями
наклонял мою голову то направо, то налево и долго следил за выражением моего
лица, прежде чем открыл  и  снова  закрыл  круглой  крышкой  блестящий  глаз
большого аппарата.
     Через несколько дней  мы  вместе  с  Владимиром  Васильевичем  зашли  в
фотографию за снимками. Они ждали  нас  в  конверте,  четко  отпечатанные  и
тщательно отретушированные.
     Много лет в доме у нас хранилась ничуть не выцветшая и не  потускневшая
карточка,  изображающая  мальчика  в  белой  гимназической  блузе,   глубоко
задумавшегося над толстой книгой. Книгу эту заботливо  раскрыл  передо  мной
Карл Карлович Булла,  и  называлась  она,  сколько  мне  помнится,  "Каталог
новейших фотографических аппаратов и объективов фирмы Цейс",
     Другую - точно такую же - карточку получил Стасов. Он  бережно  положил
ее в свой бумажник и спрягал во внутренний карман сюртука.
     А через два дня мы расстались.
     Я простился с Владимиром Васильевичем до  зимних  каникул.  Однако  нам
довелось увидеться гораздо раньше.

                                   -----

     Три дня пути с пересадками и долгими остановками, и мы опять  очутились
в Острогожске. По-прежнему живем у дяди в узкой комнате с окошком во двор  -
будто и не было в нашей жизни Петербурга, будто  он  нам  только  приснился.
Через несколько дней мы начнем ходить в гимназию, и время потянется так, как
тянулось и в прошлом и в позапрошлом году.
     И все же за эти два-три летних месяца что-то  вокруг  меня  неузнаваемо
изменилось. Не тот стал Острогожск, не те дома и люди.
     Чуть ли не прямо с поезда обежал  я  всех  своих  друзей  и  товарищей,
побывал у Лебедевых, у Гришаниных, точно на крыльях облетел весь город - и в
первый раз почувствовал, какой он маленький, как легко исходить его вдоль  и
поперек.
     В Петербурге мне казалось, что  все  мои  новые  встречи,  впечатления,
события только для того  и  выпали  на  мою  долю,  чтобы  мне  было  о  чем
рассказывать в Острогожске. А здесь я почувствовал,  что  все  мои  мысли  в
Петербурге и я жду зимних каникул еще до начала осенних занятий.
     Да тут еще  вдобавок  на  нас  свалилось  неожиданное  огорчение.  Наши
приятельницы-гимназистки, с которыми брат так усердно  переписывался  летом,
не пожелали даже встретиться с нами.
     Это было так странно и необъяснимо, - ведь еще совсем недавно они  сами
вызвались проводить нас, и даже не до вокзала, а до ближайшей станции.
     Вскоре выяснилось, что эти-то проводы и были  всему  виной.  Кто-то  из
знакомых увидел девочек на станции, когда они  садились  в  вагон  вместе  с
нами, и толки об их поездке пошли по всему городу. Об этом сами  они  узнали
только перед началом занятий, когда их  матерей  вызвали  для  объяснения  к
гимназическому начальству.
     В первые дни мы всячески искали случая поговорить с. девочками, уверить
их, что мы готовы на любую жертву, чтобы только защитить  их  от  сплетен  и
пересудов.  Но  все  было  напрасно,  -  они  словно  отгородились  от   нас
непроницаемой стеной.
     Особенно горевал мой брат. Он ходил из угла в угол по  комнате,  упорно
думая, как восстановить  справедливость  и  спасти  так  внезапно  и  нелепо
прерванную дружбу. Но он слишком ясно понимал, что всякий  неосторожный  шаг
может только повредить нашим и без того напуганным приятельницам.
     Что касается меня, то я по-настоящему сочувствовал и брату и  девочкам,
но в самой глубине души были у меня другие тревоги и заботы. Я  догадывался,
что не сегодня-завтра в жизни моей должен произойти решительный поворот.
     Однако я исправно ходил в гимназию, сочинял шутливые стихи для журнала,
который мы по-прежнему выпускали с Леней Гришаниным, бывал у Лебедевых,  где
старшеклассники вели ожесточенные споры о литературе и политике, но  со  дня
на день ждал чего-то, сам не зная чего.
     И вот однажды, придя домой из гимназии, я нашел на  столе  конверт,  на
котором необычным, похожим на узор, почерком был написано:

                              Его высокородию
                             Самуилу Яковлевичу
                                  Маршаку

     Торопливо вскрыл я конверт и  в  правом  верхнем  углу  листа  почтовой
бумаги увидел надпись:
     Москва, 15 августа 1902 г.

                          Письмо было от Стасова.

     Он писал, что в одном из разговоров с Толстым упомянул и о  встрече  со
мной.
     "...среди всех наших разговоров и  радостей  я  нашел  одну  минуточку,
когда стал рассказывать ему про новую свою радость и счастье,  что  встретил
какого-то нового человечка, светящегося червячка, который  мне  кажется  как
будто бы обещающим что-то хорошее, чистое, светлое и творческое впереди.  Он
слушал - но с великим _недоверием_, как я вперед ожидал и как оно  и  должно
быть. Он мне сказал потом, с чудесным выражением своих глубоких глаз и своею
мощною, но доброю улыбкою: "Ах, эти мне "Wunderkinder"!
     Сколько я их встречал и сколько раз обманывался! Так они  часто  летают
праздными и ненужными ракетами! Полетит, полетит светло и красиво, а  там  и
скоро лопнет в воздухе и исчезнет! Нет! Я уже теперь никому и  ничему  между
ними не верю! Пускай наперед вырастут, и окрепнут, и  докажут,  что  они  не
пустой фейерверк!.."
     Слово "вундеркинд"  было  мне  до  тех  пор  незнакомо,  но  все  же  я
догадался, что оно значит, и немного обиделся.
     Зато конец письма не только утешил, но и взволновал меня чуть ли не  до
слез.
     Стасов писал:
     "Я и сам то же самое думаю, - и я тоже не раз обманывался. Но  на  этот
раз немножко  защищал  и  выгораживал  своего  _новоприбылого_,  свою  новую
радость и утешение! Я рассказывал, что, на мои глаза, тут  есть  какое-то  в
самом деле золотое зернышко. И мой ЛЕВ как будто склонял свою могучую  гриву
и свои царские глаза немножко в мою сторону. Тогда я ему  сказал:  "Так  вот
что сделайте мне, ради всего святого, великого и дорогого: вот, поглядите на
этот маленький портретик, что я только на днях получил, и пускай  Ваш  взор,
остановясь на  этом  молодом,  полном  жизни  личике,  послужит  ему  словно
благословением издалека!" И он сделал, как я просил, и  долго-долго  смотрел
на молодое, начинающее жить лицо ребенка-юноши".
     Трудно сказать, что больше всего тронуло меня в этом письме: молчаливое
ли  благословение  Толстого  или  эта   удивительная   просьба   доброго   и
восторженного Владимира Васильевича, не забывшего обо мне и в Ясной Поляне.
     А через месяц он уже добился моего перевода в петербургскую гимназию, и
я навсегда распрощался с Острогожском.
     Провожало меня на этот  раз  много  народу  -  родственники,  товарищи,
друзья. Но в вагон со мною вошел только мой  брат.  И  тут  я  по-настоящему
понял, что первый раз в жизни мы с  ним  расстаемся  надолго.  Мне  хотелось
сказать ему на прощанье какие-то особенные, нежные слова, но  он  не  слушал
меня. Задвигая одну корзинку  под  лавку  вагона  и  пристраивая  другую  на
верхней полке, он умолял меня не выходить на станциях,  не  терять  денег  и
билета и немедленно телеграфировать ему по приезде в Петербург.
     Только четкие и гулкие три звонка на платформе  заставили  его  наконец
покинуть вагон.

ТРИ ПЕТЕРБУРГА

     И вот я снова в столице.
     Если в прошлый приезд я считал себя в Петербурге гостем  и,  осматривая
город, старался увидеть и запомнить как можно больше, то на этот раз  я  уже
не проявлял такой жадности. Я был здесь дома и знал, что от меня  никуда  не
уйдут ни Сенатская площадь, ни сфинксы над Невой, ни Острова.
     Но зато теперь мне открылась новая, еще незнакомая  часть  Питера,  его
рабочая окраина - Московская застава.
     Огромные  чугунные  триумфальные   ворота,   построенные   по   проекту
архитектора Василия Петровича Стасова, отца Владимира Васильевича, завершали
собой Петербург дворцов, памятников, казарм, гранитных набережных и  узорных
решеток с золочеными копьями и львиными масками.
     А за Московскими воротами и за  железнодорожным  Путиловым  мостом  уже
начиналось широкое и пустынное шоссе, по  сторонам  которого  тянулись  ряды
однообразных  деревянных  домов   вперемежку   с   кирпичными,   такими   же
однообразными, высились фабричные трубы,  пыльно  зеленели  кусты  сирени  в
палисадниках.
     Здесь, неподалеку от Чесменской богадельни, окруженной старыми  редкими
деревьями,  находился  завод,  где  работал  отец,  и  скромная  квартира  в
переулке, куда незадолго перед тем переселилась наша семья.

                                   -----

     Сейчас, когда я припоминаю первые годы моего пребывания  в  Петербурге,
мне кажется, что жил я здесь не в одном, а в трех различных, таких  несхожих
между собою и почти не соприкасающихся мирах.
     Один был тот,  в  который  ввел  меня  седобородый  великан  -  бурный,
кипучий, но бесконечно заботливый Владимир Васильевич Стасов. О  его  щедрой
доброте лучше не скажешь, чем говорит в своих воспоминаниях Шаляпин:
     "Этот человек как бы обнял меня душою своей" {2}.
     С первых дней моего приезда я проводил целые часы то у него дома, то  в
просторных залах Публичной библиотеки. Брал  он  меня  с  собою  и  к  своим
друзьям - композиторам, художникам, писателям.
     Так, нежданно-негаданно, попал я в круг взрослых людей, у которых  было
достаточно свободы  и  досуга,  чтобы  подолгу,  среди  бела  дня,  с  жаром
толковать о какой-нибудь новой  симфонии,  опере,  картине  или  книге.  Эти
известные и вполне уверенные в себе  люди  рассуждали  об  искусстве  смело,
серьезно и весело, как хозяева, как мастера, его создающие. Имена многих  из
них доходили до меня еще в Острогожске - задолго до моей встречи с  ними.  И
теперь, прислушиваясь к их шумным  спорам,  я  чувствовал  себя  так,  будто
раскрыл какую-то очень интересную книгу где-то на середине  и  по  отдельным
беглым намекам должен догадываться, что же было раньше, кто такие герои этой
книги и чем они связаны между собой.
     Каждый из них  занимал  такое  большое  место  в  жизни  да  и  в  моем
представлении, что мне было даже как-то странно видеть их так  близко  перед
собою в самых обыкновенных костюмах и ботинках, в самой обычной обстановке.
     Неужели же этот невысокий, добродушный  человек  с  маленькими,  лукаво
прищуренными глазами,  с  волнистой  шевелюрой  и  подстриженной  клинышком,
слегка седеющей бородкой - и в самом деле Илья Ефимович Репин? Ведь если  бы
я встретил его на улице в этой же самой мягкой шляпе и в крылатке, мне бы  и
в голову не пришло, что передо  мной  знаменитый  на  всю  Россию  художник.
Скорей уж он похож на служащего земской управы или на  нашего  острогожского
библиотекаря.
     А вот строгий, длиннобородый, остро и сосредоточенно  поглядывающий  на
своих собеседников сквозь двойные стекла очков Римский-Корсаков. Волосы  его
щеткой стоят над высоким лбом, сюртук наглухо застегнут. Со мною он сдержан-
но учтив и приветлив, но я все-таки почему-то немножко побаиваюсь его, почти
как директора нашей гимназии.
     Гораздо проще держится большой, грузный, смущенно улыбающийся Глазунов.
У него тяжелые плечи, короткая шея,  а  косой  разлет  бровей  и  небольшие,
опущенные книзу усы придают лицу что-то монгольское.
     Стасов за глаза любовно называет его "Глазун".
     Почти у всех в стасовском кружке свои домашние, ласковые прозвища.
     Я еще не знал музыки Мусоргского, а уже слышал так много о "Мусорянине"
или "Myсиньке", что мне казалось, будто он сам  только  что  побывал  здесь,
оставив в комнатах отголоски своего громкого смеха  и  тепло  своих  рук  на
клавишах рояля.)
     В сущности говоря, квартира Стасова на Песках могла бы с полным  правом
называться по-нынешнему "Домом искусств" и прежде в