и сестер, берут в дом сразу двоих и даже троих детей.
     А там, где оказывается им не под силу, где братьев и сестер  приходится
разъединять, брать в разные семьи, - там эти семьи вступают  между  собой  в
новые родственные отношения.
     Об  этом  трогательно  рассказывает  одна   из   матерей,   учительница
Вишняковской сельской школы Егерева:
     "И вот мы, две учительницы, живущие недалеко друг от друга,  сроднились
и стали близкими из-за наших ребят. Мы взяли двух  братьев:  я  -  старшего,
Аркадия, она - младшего, пятилетнего Вовочку. Теперь я чувствую, что она мне
как родная сестра, такие мы близкие!.."
     Эта связь, возникающая между отдельными семьями, как бы  сливает  их  в
одну огромную семью, объединенную отцовской, материнской, братской любовью.
     Дети перестают  быть  сиротами,  переступая  через  порог  незнакомого,
чужого дома.
     Впрочем, и самое слово "сирота" теряет у нас право на существование.
     "Давайте, выкинем это слово из нашего обихода,  -  говорит  учительница
Егерева. - Не может быть сирот  в  стране,  где  мы  все  матери...  Давайте
говорить о наших родных детях, а не о сиротах".
     Все,  кто  слышал  эту  простую,  глубоко  сердечную  речь  учительницы
Егеревой, не мог не почувствовать счастливой гордости за  человека,  за  наш
народ.
     Нет, фашистам не удастся отнять у наших детей будущее,  разрушить  наши
семьи, наши дома!
     Люди у нас сильны и на фронте, и  в  тылу.  Бесконечны  жизненные  силы
нашего народа, а жизнь всегда побеждает смерть!


О НАШЕЙ САТИРЕ

I

     То, что стало смешным, перестает быть страшным.
     Сатира - отличное противоядие вредоносным идеям и лженаучным теориям.
     Она умеет бороться с изощренной ложью и самой злостной клеветой.
     У нее  богатый  многовековый  опыт  в  борьбе  с  мракобесием  и  тупой
косностью. Это она пером  Рабле  и  Сервантеса  одолела  упорные  и  живучие
предрассудки средневековья.
     Подумать только - у наших сатириков сегодняшнего дня такие предки,  как
Эразм из Роттердама и Свифт, Вольтер и Беранже, Гоголь, Салтыков и Чехов.
     Вольно же нам отказываться от всей этой  блестящей  галереи  предков  и
заменять ее одной фотографической карточкой  Аркадия  Тимофеевича  Аверченко
{1}.
     Нечего и говорить, Аверченко был талантливым писателем, а  в  последние
годы  жизни,  когда  предметом   его   юмора   сделался   он   сам   и   его
собратья-эмигранты, этот юмор стал глубже, горячей, достиг остроты сатиры.
     Но все же не у Аверченко должны мы учиться. Даже от  самых  лучших  его
страниц  отдает  некоторым  самодовольством  и  обывательщиной,  Дононом   и
скетинг-ринком протопоповских времен {2}.
     Наш Зощенко имеет больше прав на место в ряду русских сатириков.  Мысли
его серьезнее, литературные задачи крупнее, а стиль своеобразнее.
     Вспоминая нашу юность, мы часто  переоцениваем  юмор  предреволюционных
лет. А между  тем  сатирические  стихи  Маяковского  своим  пафосом,  силой,
неожиданностью и свежестью  мысли  далеко  оставили  позади  "Сатирикон",  в
котором он сам же работал смолоду.
     В предреволюционные годы молодые прозаики не решались браться за  такие
смелые дела, как сатирический роман, написанный Ильфом и Петровым.
     Ни у одного из тогдашних молодых поэтов не  было  запаса  наблюдений  и
чувств, чтобы взяться  за  такую  героическую  и  в  то  же  время  шутливую
стихотворную повесть, как "Василий Теркин" Твардовского.
     Не надо прибедняться. У советской литературы  было  немало  побед.  Это
сознание и радует нас, и обязывает.

II

     Во времена народной, Отечественной войны у сатиры много дела.
     С первых боевых дней она заговорила у нас цветными плакатами на улицах,
рупорами громкоговорителей на перекрестках. Не только сатирические фельетоны
в прозе, но и стихотворные эпиграммы стали все  чаще  и  чаще  появляться  в
углах наших больших газет.
     Вновь ожила традиция времен гражданской войны, когда стихи  Маяковского
и басни Демьяна Бедного перемежались в газетах с боевыми сводками.
     Карикатуры и эпиграмматические надписи  заняли  место  и  в  ежедневной
печати, и на армейских  пакетах  с  концентратами,  как  острая  приправа  к
гороховому супу или к пшенной каше. Рисунки  и  стихи,  воспроизведенные  на
броне танка, участвовали с  ним  вместе  в  жарких  боях,  а  когда  осколки
вражеских снарядов сбивали и стирали их с брони,  танковая  бригада  бережно
обновляла изображение и слова.
     Во всех фронтовых газетах, в листовках,  переправляемых  партизанами  и
забрасываемых в тыл врага, - всюду нашла себе применение советская сатира.
     Оружие проверяется во время войны.
     Приходит пора проверить качество нашего колющего и рубящего  словесного
оружия.
     Есть ли оно у нас?
     Да, есть.
     Служит ли оно тому делу, которое сейчас для нас важнее важного, - войне
с фашизмом?
     Да, служит.
     "Но будем говорить прямо - не всегда оно у нас достаточно остро.
     Мы еще не научились подслушивать и улавливать тот устный юмор,  которым
так  богат  наш  народ,  а  народ  на  войне  в  особенности.  Улавливать  и
подслушивать не для подражания и механической переработки фольклора,  а  для
того, чтобы заразиться задором, горячностью,  силой  и  непосредственностью,
которая так радует нас в ответном письме защитников Ханко барону Маннергейму
{3} или в меткой поговорке и частушке.
     На фронте острое, крепкое слово зачастую идет рядом с подвигом, и  жаль
пропускать эти слова мимо ушей.
     Во времена войны  сатира  приобретает  широко  народный  характер.  Она
проявляется в боевых лозунгах, в эпиграммах, в насмешливых частушках.
     Но и во время войны не следует забывать о  тех  огромных  возможностях,
которыми располагает писатель-сатирик.
     Сатира столь  же  многообразна,  как  и  вся  литература  в  целом.  От
эпиграммы в две - четыре строчки до поэмы, стихотворной или прозаической, от
прутковского афоризма до щедринского "исследования нравов", - все это  могло
бы быть нашим хозяйством.
     Комедия, басня, сказка,  лукиановский  диалог  {4},  роман  в  письмах,
дневник, шутливая баллада, анекдоты, куплеты, - да мало ли еще  литературных
форм и видов, в которых может найти свое воплощение сатирическая мысль.
     А мы чаще  всего  ограничиваем  себя  несколькими,  уже  знакомыми  нам
жанрами, ходим по хорошо изученным дорожкам.
     То же самое можно сказать и о содержании нашей сатиры.

III

     Само собой разумеется, до победы над  фашистами  вашей  основной  темой
останется и должна остаться тема военная.
     Совершенно   естественно,   враг   оказывается   в   центре    внимания
писателя-сатирика. Тем более что враг этот счастливо соединяет  в  себе  все
черты, которые когда-либо осмеивались сатириками всех времен.
     Лживость,   чванство,   жадность,   тупая   жестокость,   приправленная
лицемерием, мещанство, украсившее себя рогатым рыцарским шлемом, глупость  и
мракобесие в обличий лженаучных теорий.
     Характер и повадку нашего врага мы успели хорошо узнать.
     Но мы часто топчемся на месте, говорим  все  об  одних  и  тех  же  его
чертах, забывая, что он все время  меняется,  изворачивается,  принимает  то
одну, то другую защитную окраску. Надо уметь хватать его за руку при  каждом
движении, ловить я поличным.
     У сатирика должен быть глаз разведчика.
     В некоторой нашей неподвижности, в топтании на месте повинны и мы сами,
и редакции, не умеющие вовремя вооружить нас материалом,  которым  автор  не
всегда располагает.
     Некоторое однообразие нашей работы заключается и  в  том,  что  военную
тему мы ограничиваем по преимуществу сатирой на врага.
     Нельзя забывать, что от нашего поведения, от того, как  проявляет  себя
каждый из нас на своем месте в армии или в тылу, зависит очень многое.
     Мы несем полную ответственность за все дурное, что  еще  сохранилось  у
нас в быту.
     Русская сатира всегда была сильна своей этической  стороной.  Сатирики,
которыми гордится наша литература, умели не щадить себя,  умели  так  любить
свой народ, что ради его блага, не содрогаясь, брали в руки каленое железо.
     Каждый из нас должен пожелать себе и своему товарищу побольше  смелости
- литературной и гражданской.
     Без этого наше дело немыслимо.

IV

     И последнее - о злободневность.
     Снижает  ли  злободневность  качество  сатиры,   лишает   ли   она   ее
монументальности " долговечности?
     Никто не знает, долго ли будет жить на свете он сам и то, что он  пишет
сегодня.
     Через день, через месяц наши злободневные строки  несомненно  устареют,
умрут. А вот через три года или через тридцать лет некоторые из  них,  может
быть, и оживут. Чем горячее, точнее и злободневнее написанная нами вещь, тем
больше у нее шансов ожить. Чем лучше выполняет она свою сегодняшнюю  задачу,
тем долговечнее может оказаться.
     Какие-нибудь два стиха греческой эпиграммы  о  маленьком  происшествии,
случившемся более двух тысяч лет тому назад, до сих  пор  радуют  нас  своей
остротой, точным ощущением времени и места:

                Раз довелось увидать Антиоху тюфяк Лисимаха,
                И не видал с этих пор своего тюфячка Лисимах {5}.

     Будем думать о своих современниках, радовать  их,  сердить,  заставлять
действовать, а потомки, если захотят, - подумают о нас сами.


О ЖИЗНИ И ЛИТЕРАТУРЕ

     Еще так свежи в памяти времена, когда, для того чтобы писатель  поближе
познакомился  с  жизнью  страны  и  народа,  устраивались   так   называемые
"творческие командировки".
     Но как эти времена от нас далеки! Мы можем  с  полной  ответственностью
сказать, что весь период Великой Отечественной  войны  литература  наша  без
всяких творческих командировок провела с народом и среди народа, переживая с
ним  трудности,  невзгоды  и  радости.  А  быть  с  народом  -  это   значит
прикоснуться к земле, к жизни, к житейским  будням,  без  которых  немыслима
реалистическая литература. На деле это  значит  проводить  дни  и  месяцы  в
землянке или блиндаже, мерить ногами километры  или  трястись  в  грузовике,
ожидать отправки на вокзалах, на пристанях и переправах, ночевать  в  степи,
работать среди заводской сутолоки в редакциях многотиражек и встречать людей
в самые трудные и суровые дни их жизни, когда характер  их  раскрывается  до
дна.
     Это прикосновение к народу не может не повести к богатому и  небывалому
литературному урожаю. Литература, до такой степени  сомкнувшаяся  с  жизнью,
несомненно, станет и реалистичнее и романтичнее.
     Война научила писателей многому. Прежде всего научила писать _много_, и
при этом в самых неблагоприятных условиях. А ведь  еще  Чехов  говорил,  что
если писать мало, то испишешься прежде, чем начнешь писать по-настоящему.
     Война научила нас наблюдать точнее,  запоминать  бережнее,  чувствовать
сильнее и глубже, чем мы умели прежде.
     Научила ценить простые и прямые проявления душевной жизни.  Не  оттенки
настроения, а чувства и страсти.
     Мы теперь хорошо знаем цену смеха и цену  слез.  И  знаем,  что  людей,
переживших эти военные годы, не развеселишь тем, что не слишком весело, и не
растрогаешь сантиментами.
     Все это относится к литературе в целом - и к прозе, и  к  стихам,  и  к
драме.
     Своих урожаев ждет и детская  литература.  Она  заслуживает,  чтобы  мы
отнеслись к ней сейчас особенно  внимательно,  потому  что  дело  воспитания
детей в эти послевоенные годы приобретает  значение  еще  более  глубокое  и
серьезное, чем прежде. Да к тому  же  разговор  о  детской  книге  неизбежно
затрагивает основные вопросы, которые волнуют и всю литературу в целом.
     В своем докладе на пленуме Союза писателей Н.  Тихонов  сказал,  что  в
прозе и поэзии для детей наблюдается сейчас некоторое оживление. Разумеется,
успехи в этой области далеко еще не соответствуют огромности наших  задач  и
читательского спроса, но тем не менее они очевидны.
     Это совершенно верно. У детской литературы есть большие  удачи.  В  ней
работают  не  литераторы  второго  сорта,  не  бедные  неудачники,   которые
занимались детской книжкой когда-то, а настоящие  писатели,  люди  со  своим
характером, лицом, почерком.
     Для детей писал Алексей Толстой  {1},  пишут  Михаил  Пришвин,  Катаев,
Тихонов  {2},  Федин  {3},  Аркадий  Кулешов,  Сергей  Михалков,  М.  Ильин,
Паустовский,  Каверин,  Пантелеев,  Кассиль,  Фраерман,  К.  Чуковский,  Лев
Квитко, Агния Барто, Нехода {4}, Забила, Копыленко,  Оксана  Иваненко.  Всех
уже и не перечислишь. Желание Горького, чтобы вся  наша  большая  литература
принимала участие в создании детских книг, уже близко к осуществлению.
     Недаром многие заметные книги последних лет могут быть с полным  правом
названы книгами для детей и юношества.
     Таковы, например,  повесть  о  краснодонцах  Александра  Фадеева,  "Два
капитана" Каверина, "Дорогие мои мальчишки" Льва Кассиля и другие.
     Писать о войне для читателя-ребенка не так-то просто.  Записью  фактов,
документом,  хотя  бы  и  самым  точным,  Этого   читателя   уж   никак   не
удовлетворишь. Война должна предстать перед ним неприкрашенной  и  в  то  же
время романтической, суровой, даже  грозной,  но  без  излишнего  количества
окровавленных бинтов.
     Одной из лучших наших книг о войне и при  этом  вполне  соответствующей
запросам маленьких читателей я назвал  бы  повесть  Валентина  Катаева  "Сын
полка", хотя написана она не только для детей.
     Катаев не пожалел на нее душевной теплоты и наблюдательности -  тонкой,
точной, любовной. Поэтому ему так удался главный герой повести -  мальчик  с
копной волос, похожих на соломенную крышу, и ногами, темными, как картофель.
     Ваня Солнцев - это подлинный  романтический  герой,  со  своей  сложной
судьбой, подвигами, приключениями, настоящими дружбами, - и в  то  же  время
обыкновенный деревенский мальчишка, совершенно живой и неподдельный.
     И окружен этот герой такими же, как он сам,  живыми  людьми,  хорошими,
простыми,  -  теми  солдатами  Красной  Армии,  которые  победили   в   этой
беспримерной войне.
     Книжка полна прелестных подробностей, но главная ее удача, быть  может,
в каком-то особом писательском такте.
     Мальчик, будучи героем повести, занимает в ней  скромное  и  надлежащее
место. Он - лирический, а не исторический центр книги о войне.
     И поэтому, несмотря на то, что, читая повесть, мы  чаще  всего  смотрим
вокруг глазами этого мальчика, любуясь вместе с "ним то ярко-алым башлыком и
черной кубанкой кавалериста, то  пушечками  на  артиллерийских  погонах,  то
настоящими пушками в натуральную величину, - война ни на минуту  не  кажется
нам обстановкой, фоном для  условного  детского  спектакля,  как  это  часто
бывает в повестях, и не только детских.
     Мальчик изображен во весь рост, но он не заслоняет собой  войны  и  тех
серьезных человеческих отношений, которые создаются на фронте.
     Катаев нисколько не щеголяет фронтовым жаргоном,  а  уж  если  и  ловит
словечко, то вовремя и к месту.
     Вот первый разговор  мальчика  с  разведчиками,  испытанными  мастерами
разведки:
     - Я, дяденька, - маленький. Я всюду пролезу" - с радостной  готовностью
сказал Ваня. - Я здесь вокруг каждый кустик знаю.
     - Это и дорого, - серьезно отвечает разведчик.
     Читатель с  хорошим  слухом  непременно  уловит  и  оценит  благородную
точность интонации этих трех простых слов: "Это и  дорого".  Тут  и  мужская
густота голоса, и спокойная уверенность,  которая  сразу  обнаруживает,  что
говорит специалист, и тот оттенок поощрительного  уважения,  с  каким  умный
взрослый разговаривает с ребенком. Это и дорого!
     Я так подробно остановился здесь на небольшой повести Катаева отнюдь не
потому, что считаю ее "Войной и миром" нашего времени. Война у нас позади, а
мир со всеми своими сложностями и трудностями еще впереди.
     Повесть Катаева радует своим здоровьем,  как  может  радовать  хороший,
красивый в своей нормальности ребенок.
     За последнее время мы прочли довольно  много  повестей  и  рассказов  о
детях в войне. Что отличает их от повести Катаева? В большинстве этих книжек
героями  являются  тоже  дети  -  сироты  войны,  совершающие  подвиги   или
переживающие сложные события.
     Вот, например, в повести Копыленко  "Солнце"  есть,  казалось  бы,  все
основания  для  удачи.   Трудно   придумать   положения   более   острые   и
драматические, чем те, которые лежат в основе книжки.
     Маленький деревенский мальчик Гордей живет в землянке со своей  старой,
больной бабушкой. Деревня их занята немцами,  хата  сожжена.  Родные  убиты.
Мальчик героически несет все трудности этой страшной жизни, да при этом  еще
с беззаветной смелостью прячет  у  себя  в  землянке  раненого  командира  и
делится с ним последним куском.  Этому  мальчугану  сдается  в  плен  солдат
немецкой армии - чех, и мальчик сам передает своего пленника Красной  Армии,
когда первые ее отряды выбивают немцев из деревни.
     Во время этих событий умирает  бабушка  мальчугана,  и  он  остался  бы
совсем один на свете, если бы раненый командир не  заявил  о  своем  желании
усыновить своего маленького спасителя.
     Уж, кажется, трудно найти сюжет более трогательный по  самому  существу
своему.
     Местами у  Копыленко  находятся  и  какие-то  точные  и  нежные  слова,
соответствующие  его  литературной  задаче,  -  скажем,  там,  где   мальчик
спрашивает бабушку, жива ли она еще, и очень просит ее не умирать.
     Но таких мест, к сожалению, не слишком много.
     Ткань повести редковата, и от этого сюжет, такой правдоподобный в  наше
время, кажется подчас искусственным,  придуманным.  Достаточно  было  автору
ввести в повесть приподнятый  до  ходульности  разговор  мальчика  Гордея  с
солнцем, чтобы скомпрометировать правдивость и убедительность фабулы.
     Копыленко - талантливый, искренний и опытный  писатель,  и  поэтому  мы
вправе задать и себе и ему вопрос: чего,  собственно,  не  хватило  ему  для
того, чтобы его "Солнце" и в самом деле  грело?  Почему  такой  трагический,
взятый из самой жизни сюжет породил столь привычный и  не  слишком  глубокий
рассказ?  Почему,  читая  самые  грустные  страницы  книжки,   уже   заранее
угадываешь благополучную развязку, как это бывает в святочных рассказах?
     Ведь вот удалось же Катаеву,  при  всем  оптимизме  его  повести,  тоже
обещающей (но как-то  очень  осторожно  и  неуловимо)  благополучную  судьбу
героя, избежать "святочности", поверхностности, сентиментальности.  Чем  это
достигнуто? Прежде всего отсутствием служебных мест,  бутафорских  мостиков,
ведущих от эпизода к эпизоду. На самую мелкую  и  как  будто  второстепенную
деталь  Катаев  тратит   настоящее   воображение,   темперамент,   подлинные
наблюдения. Лихой и щеголеватый четырнадцатилетний  кавалерист  в  ярко-алом
башлыке, в черной кубанке с алым верхом упоминается всего один  раз,  а  как
властно занял он свое место в повести, как ясно и весело входит он в память.
     Такова настоящая поэтическая ткань всякой живой талантливой повести.
     Жизнь  не  просто  тянется  от  события  к  событию,  она  вся  играет,
перекликается  удивительными  и  причудливыми  подробностями,  дарит  каждую
минуту что-то неожиданное, говорит разными голосами.
     Начало повести, как и начало жизни, не должно быть всего только скучным
вступлением,  предисловием.  И  развязка,  конец  не   может   быть   только
необходимой расплатой по всем выданным в повести векселям. Не будем забывать
о той зеленой ветке, которая так неожиданно радует нас иной раз осенью.
     К сожалению, во многих детских повестях вы не  найдете  ни  поэтической
игры,  ни   разнообразия   голосов,   ни   богатства   счастливо   найденных
подробностей.
     И во "взрослых" книгах всего этого не так много. А  в  детских  и  того
меньше. Между тем книжка даже не смеет именова