тройку", хоть никуда в этот день не собирался.
     - И зачем только ты пьешь, Василий? - спрашивал я его.
     - А что же еще холостому человеку в праздник делать?
     - Ну почитал бы книжку, что ли. Ведь ты же грамотный!
     - К чтению, милый человек, привычка  нужна,  а  я  только  мыло  резать
привычен. Во сне и то режу.
     - А хочешь, я тебе что-нибудь почитаю? - предлагал  я  и,  усевшись  на
ящик  от  мыла,  принимался  читать  ему  вслух  "Севастопольские  рассказы"
Толстого. - Да ты слушай! Это тебе, как военному человеку, интересно будет!
     Страницу-другую он еще выдерживал,  а  потом  его  черная  с  проседью,
коротко остриженная голова начинала опускаться все ниже и ниже,
     Я обиженно умолкал, а он, встрепенувшись, будто его застали  спящим  на
посту, смущенно оправдывался:
     - Прошу прощения! Да только не в коня корм. Говорил же я тебе,  что  не
приучен книжки читать, а приучаться уже поздно.
     Почти так же отвечал он,  когда  кто-нибудь  спрашивал,  почему  он  не
женится.
     - Опоздал малость. Для семейной жизни, братец, время нужно иметь. Ну  и
средства тоже!
     Мне почему-то очень нравился этот одинокий, суровый, всегда  подтянутый
человек, даже в нетрезвом виде не теряющий степенного достоинства.
     Зря он слов не тратил, и только его  слегка  насмешливые  черные  глаза
из-под нахмуренных бровей, гвардейские усы да глубокие, резкие складки вдоль
щек говорили о пережитых им годах военной службы и о десятке лет  фабричного
труда, оставлявшего так мало досуга, что его и девать было некуда.
     Это был первый питерский рабочий, с которым мне довелось  познакомиться
за  Московской  заставой.  Завод  этот  был  довольно   захудалый,   и   его
немногочисленные рабочие стояли в стороне от кружков, которых было уже тогда
немало на крупных заводах Питера.

НОВЫЕ ТОВАРИЩИ

     Не  всегда  по  окончании  уроков  я  сразу  же  возвращался  домой  за
Московскую заставу.
     Когда  погода  казалась  подходящей,  -  а  она  часто   казалась   мне
подходящей, потому что я любил и ветер с Невы, и летящие вдоль аллей Летнего
сада осенние листья, и легкие  звездочки  сухого  снега,  и  крупные  хлопья
влажного, - я отправлялся бродить по городу.
     Стоя перед памятником Петра  или  у  сфинксов,  спокойно  лежащих  друг
против друга  над  каменными,  полого  спускающимися  к  реке  ступенями,  я
старался одним взглядом охватить бегущие по небу рваные облака, ширь Невы  и
строгие линии гранитных набережных. И мне казалось, что я уже  не  школьник,
не подросток, только  что  вырвавшийся  из  тесно  уставленного  одинаковыми
партами класса, а и в самом деле поэт, на чью  долю  выпало  счастье  видеть
перед собою величавые дороги, по которым шла и до сих пор идет история.
     Вскоре для моих прогулок  нашелся  спутник.  Как-то  незаметно  у  меня
завязалась молчаливая дружба с одним из моих соклассников, сыном  художника,
Баулиным. Белокурый и очень бледный, словно вылепленный из воска, Баулин был
неутомимым пешеходом и отлично знал город. Скоро, безо всякой просьбы с моей
стороны, он стал для меня неизменным и незаменимым проводником по  питерским
улицам, закоулкам, мостам и набережным каналов.
     Это он впервые показал мне Новую Голландию с  великолепными,  огромными
воротами, через которые мог пройти по водной дороге многопарусный корабль.
     Он научил меня видеть деловитую прелесть  петровской  архитектуры  и  в
маленьком двухэтажном дворце,  примостившемся  в  углу  Летнего  сада  между
Фонтанкой и Невой, и в двенадцати звеньях университета, напоминающих о  том,
что это здание было когда-то построено для "двенадцати коллегий".
     Вдвоем мы прошли с ним немало верст по Петербургу. Как бы ни был  занят
мой новый товарищ - рисовал ли он или читал какую-нибудь книгу по искусству,
- он никогда не отказывался отправиться со  мною  пешком  в  Гавань  или  на
Острова.
     Подчас мне было трудно угнаться за  ним.  Легкий,  не  знающий  устали,
несмотря на свою кажущуюся хрупкость,  он  с  малых  лет  привык  шагать  по
бесконечным проспектам этого широко раскинувшегося города,  а  мне  еще  так
недавно расстояние от Острогожска до  нашего  пригородного  Майдана  или  до
железнодорожной станции казалось непомерно большим.
     Изредка бывал я у Баулина дома. Это  был  необычный  дом.  В  маленьких
светлых комнатах уютно и спокойно разместились на стенах  картины,  гравюры,
лубки, старинные иконы. В невысоких шкафах стояли за  стеклом  фарфоровые  и
костяные фигурки  -  танцовщицы,  пастушки,  солдаты  в  киверах,  китайские
уличные торговцы со своими корзинами и жаровнями. А у противоположной  стены
на дубовых полках громоздились большие, тяжелые книги.
     Мы снимали с полки один том  за  другим  и,  усевшись  в  углу  дивана,
принимались осторожно перелистывать огромные страницы, рассматривая собрания
русских, итальянских, французских, испанских картин. Многие из  них  мы  уже
видели в Эрмитаже,  или  в  Русском  музее,  -  тогда  он  назывался  Музеем
Александра III, - и узнавать их было особенно интересно.
     В  этом  путешествии  по  книгам  и  альбомам  Баулин  тоже,  был  моим
проводником, как и в странствованиях по городу. Он знал чуть  ли  не  каждую
страницу и, не пускаясь в долгие объяснения, обращал мое внимание  на  самое
характерное для каждого художника и его времени.
     Казалось, во всем доме мы одни. Но вот кто-то тихонько стучится к нам в
дверь и, слегка приоткрыв ее, протягивает Баулину поднос с  двумя  стаканами
чая и мягкими, еще  теплыми,  напудренными  белой  мукой  калачами.  Значит,
взрослые дома, но только не хотят стеснять нас.
     Я чувствовал себя здесь спокойно и свободно,  и  каждый  раз  мне  было
жалко расставаться с Баулиным,  с  его  картинами,  книгами  и  причудливыми
фигурками в прозрачном шкафу.
     Этот первый мой  петербургский  товарищ  и  тихая,  строгая  обстановка
квартиры, где он жил, навсегда неразрывно связаны в моей памяти  с  городом,
который я в те дни по-настоящему узнал и полюбил.

                                   -----

     Полной противоположностью дому Баулиных был другой дом,  не  менее  для
меня привлекательный, куда я попал совершенно случайно.
     Как-то на империале  конки,  который  шутливо  называли  в  те  времена
"верхотурой", моим соседом оказался рослый и худощавый гимназист.  Слово  за
слово, мы разговорились. Он был  уже  в  последнем  классе  и  всеми  своими
повадками напоминал прежних моих приятелей - острогожских  старшеклассников.
Держался он так же серьезно и  просто  и,  несмотря  на  свою  гимназическую
фуражку, производил впечатление вполне взрослого, положительного,  думающего
человека, хоть ни в малейшей степени не пытался казаться старше  своих  лет,
как многие из моих теперешних товарищей по классу.
     За полчаса нашего  путешествия  на  "верхотуре"  мы  успели  не  только
познакомиться, но даже и подружиться. Под Звон, грохот и  дребезжанье  конки
он рассказал мне, что больше всего на свете  интересуется  ботаникой  и  уже
твердо решил пойти на естественный  факультет  университета,  а  я,  еще  не
решаясь признаться, что пишу стихи, сказал ему о своем пристрастии к поэзии.
     В этой области он был не слишком сведущ и, кроме Пушкина и  Лермонтова,
знал, кажется, одного только Некрасова.
     На  прощанье  мой  новый  приятель  Володя  Алчевский  посоветовал  мне
непременно прочесть замечательную книгу  Тимирязева  "Жизнь  растения",  дал
свой адрес и, уже спускаясь по крутой железной лесенке, крикнул мне наверх:
     - Обязательно приходите!
     В первое же воскресенье я отправился к  нему  в  гости,  на  Выборгскую
сторону, в один из корпусов Военно-медицинской академии.
     Среди  многочисленных  флигелей,  в  которых   помещались   клиники   и
лаборатории, я с трудом отыскал квартиру Алчевских и уже из передней услышал
громкие молодые голоса и смех.
     - У вас гости? - смущенно спросил я у моего приятеля,  отворившего  мне
дверь.
     - Да нет, все свои, - успокоительно ответил  Володя.  -  А  что,  шумно
очень? Это у нас всегда так. Находите, не стесняйтесь!
     Я переступил порог и очутился в большой, низкой комнате  со  старинными
окнами в глубоких проемах. На столе кипел самовар, а за столом сидела  целая
компания молодых людей, на первый взгляд очень похожих друг  на  друга.  Чай
разливала пожилая женщина, сидевшая в кресле  на  колесах,  а  напротив  нее
читал газету  сухощавый,  сутуловатый,  почти  седой  человек  в  старенькой
военной тужурке без погон.
     С  первой  же  минуты  меня  встретили  здесь,  как  доброго,   старого
знакомого. Навстречу мне, одна за другой, протянулось из-за стола  несколько
сильных, твердых, крупных рук.
     Мой приятель Володя был в этой семье самым младшим. Все его братья были
уже студентами: один - медик последнего курса  с  двумя  косыми  серебряными
полосами на погонах,  двое  универсантов  в  серых  куртках  с  темно-синими
петлицами  и  двумя  рядами  золоченых  пуговиц,  четвертый  -  "лесник"   с
блестящими вензелями на темно-зеленых бархатных погончиках.
     Никогда в жизни я еще не видел за одним столом так много  студентов.  И
даже  их  родители  держались  как-то  по-студенчески,  очевидно,   сохраняя
привычки той поры, когда  отец  был  таким  же  студентом-медиком,  как  его
старший сын, а мать, прикованная теперь болезнью к своему глубокому  креслу,
бегала на курсы, стриженая, в накинутом на плечи клетчатом пледе.
     В этот день вся семья была в сборе.
     За столом сидели долго, курили, шутили, спорили о политике, о статьях в
последнем номере научного журнала,  В  спорах  на  равных  со  всеми  правах
участвовал и Володя. Но, пожалуй, самым горячим спорщиком  был  здесь  отец,
ничуть не обижавшийся, если его на полуслове перебивали сыновья.
     Только впоследствии я узнал, что этот седоватый человек - один из самых
популярных  в  студенческой  среде  преподавателей,  любимец  молодежи,   ее
неизменный друг и защитник.
     Говорили, что в молодости он был так похож всем своим  внешним  обликом
на  Виссариона  Белинского,  что  даже  позировал  художнику  для  известной
картины, изображающей больного Белинского в минуту,  когда  за  порогом  его
комнаты появляется усатый жандарм {5}.
     С того времени, как была написана  эта  картина,  отец  моего  приятеля
успел порядком измениться. Но и сейчас еще, если только он бывал  чем-нибудь
задет за живое, тронут или возмущен, в его впалых щеках и утомленных,  будто
через силу поднятых веках можно было уловить это почти утерянное сходство.
     После первого знакомства я не раз бывал в доме у Алчевских. Приходил  я
не только к Володе, а именно "в дом", потому что меня с одинаковым  радушием
встречали здесь и отец, и  мать,  и  братья-студенты,  такие  решительные  и
резкие в своих суждениях, но, в сущности, очень  простые  и  славные  парни.
Студенты просвещали меня, каждый по своей специальности. Но, кроме  того,  я
узнал здесь, что слово литература означает  иногда  нелегальные  издания,  и
впервые услышал о существовании газеты "Искра", издающейся за границей.

"КНИГОХРАНИЛИЩА, КУМИРЫ И КАРТИНЫ"

     Пожалуй, эти годы на рубеже отрочества и  юности  -  девятьсот  второй,
третий, четвертый - были одними из самых счастливых лет начала моей жизни.
     Петербург, который я на первых порах увидел как бы "с черного хода" - с
грязного, мрачного,  оглушительно-шумного  третьего  двора  на  Забалканском
проспекте, - повернулся ко мне парадной своей стороной,
     Я учился в гимназии, которая считалась одной из лучших в  городе,  а  в
свободное  время  передо  мной  были  широко  открыты  двери   великолепного
книгохранилища, где изо дня в день шла неторопливая, сосредоточенная  работа
над сухо шелестящими страницами рукописей и  тяжелыми  фолиантами  в  темной
коже, по где был и такой уголок, куда, прерывая  на  час-другой  размеренное
течение обычных занятий, бурно вторгался сегодняшний день со своими толками,
шутками, спорами, новостями и находками. В сущности, это было тоже работой -
может быть, не менее  важной,  чем  изучение  рукописей,  гравюр  и  толстых
фолиантов.
     У большого письменного  стола  в  узкой  комнате,  образуемой  высокими
шкафами и стендами, шел оживленный разговор о вчерашнем концерте Гофмана,  о
гастролях московских "художников" (так называли тогда в  Петербурге  молодой
Художественный театр), о русском многоголосом пении, о вологодских  кружевах
или о последних лихих статейках нововременских критиков Иванова и  Буренина,
которым обязательно нужно дать немедленный и решительный отпор.
     Кого  только  не  видел  я  на  этой  стасовской  дозорной  вышке!  Вот
неторопливо,  но  бодро  входит  старичок  генерал:   в   полной   форме   с
аксельбантами. Золотые очки  и  довольно  длинная,  аккуратно  подстриженная
борода с густой проседью придают ему ученый, профессорский вид. Глядя на его
темно-зеленый сюртук с блестящими широкими погонами, я пытаюсь угадать,  что
привело этого генерала в художественный отдел библиотеки.
     - А я опять к вам нынче с  просьбой,  Владимир  Васильевич,  -  говорит
генерал.
     - Цезарь не просит, а повелевает, - с  веселой  готовностью  отзывается
Стасов, и я  сразу  же  догадываюсь,  что  старичок  в  аксельбантах  -  это
композитор и музыкальный критик Цезарь Антонович Кюи из той "Могучей кучки",
о которой мне так много рассказывал Владимир Васильевич.
     Не помню, о чем он просит Стасова. То ли ему нужны  какие-то  материалы
для новой оперы, то ли редкостная книга по  искусству,  но  не  успевает  он
проститься с хозяином этого книжного заповедника,  как  уже  на  смену  ему,
легко ступая и шелково шурша на ходу, является дама в  душистых  мехах  и  в
большой шляпе с пышными, кудрявыми перьями. Известная  пианистка,  она  сама
привезла  Владимиру  Васильевичу  билеты  на  свой  концерт,  а  так  как  я
оказываюсь тут же, то и мне достается билет, - да еще с такой блистательной,
ласковой улыбкой в придачу.
     Точно в театре, мне любопытно смотреть, как эта  нарядная  женщина,  не
переставая болтать, стягивает с руки  тесную  перчатку,  как  усаживается  в
кресло, заботливо и ловко расправляя вокруг себя складки платья, а  Владимир
Васильевич шутливо и почтительно  склоняет  перед  ней  свою  крупную  седую
голову и целует ей обе руки по очереди. А руки у  нее  большие,  сильные,  с
длинными крепкими пальцами и коротко остриженными ногтями. И я  уже  заранее
представляю себе, как эти руки  взлетят  над  клавишами,  ударят  по  ним  и
побегут, то встречаясь, то расходясь и заполняя все вокруг певучим и  гулким
рокотом.
     Другая дама, которая приходит вслед за первой, - ничуть  не  похожа  на
нее. Это издательница женского журнала  и  поборница  женского  равноправия.
Поэтому на ней скромная шляпа лодочкой, крахмальный воротничок с  галстучком
и платье, слегка напоминающее покроем  мужской  костюм.  Это  не  мешает  ей
задорно и кокетливо смеяться, оживляя деловой разговор  приправой  из  самых
свежих новостей.
     Ее  беседу  с  Владимиром  Васильевичем  прерывает  какой-то  почтенный
библиограф, весь заросший густым сивым волосом -  бровями,  усами,  бородой.
Лица его почти не разглядишь сквозь дебри этой  буйной  растительности.  Она
даже мешает ему говорить, и Владимир  Васильевич  внимательно  и  напряженно
слушает его, приставив ладонь к ушной раковине.
     Мне  давно  пора  уходить,  но   так   интересно   видеть   эту   смену
разнообразных, новых для  меня  людей,  что  я  никак  не  решаюсь  покинуть
удивительную комнату, которая, словно магнит, притягивает к себе археологов,
музыкантов, художников, литераторов.

                                   -----

     А какой неожиданный мир открылся  для  меня  в  огромном,  великолепном
здании Академии художеств на Васильевском острове!
     Несколько раз, со своей обычной щедростью и готовностью подарить другим
все, что дорого ему самому, приводил меня сюда Владимир Васильевич - сначала
в библиотеку, где хранились акварели, рисунки и офорты замечательных русских
мастеров, а потом и в мастерские своих друзей-художников.
     Вскоре я и здесь почувствовал себя так же  свободно,  как  в  Публичной
библиотеке. Я приходил сюда  обычно  не  со  стороны  Невы,  не  с  главного
подъезда, над которым возвышались колонны и статуи, а через боковую дверь  с
Четвертой линии. В сумрачном, высоком коридоре было прохладно и пахло пылью.
По сторонам стояли огромные гипсовые статуи античных богов и  богинь.  Сгибы
мощных рук, складки  туник,  крутые  завитки  кудрей  и  бород  были  словно
обведены серо-коричневой тенью давно скопившейся пыли. От пыльного налета  у
богов и богинь потемнели носы и округлые выступы мускулов.
     Так неожиданно и странно было попадать из этого  мрачного  и  холодного
коридора прямо в мастерские художников. Сколько света и  цвета  бросалось  в
глаза, едва только вы переступали их  порог.  Я  был  еще  подростком  и,  в
сущности,  очень  мало  понимал,  что  представляли  собой   живописцы   или
скульпторы, работавшие в этих мастерских. Но уж одно то, что  из-под  рук  у
них выходили картины или статуи, поражало меня свыше всякой  меры.  Мне  так
нравился запах  свежей  масляной  краски,  так  интересно  было  следить  по
Эскизам, как ищет и находит художник то или  иное  положение  руки,  поворот
головы, выражение лица. А какой таинственной и  даже  страшноватой  казалась
мне обмотанная мокрыми тряпками глиняная фигура в мастерской  скульптора!  С
жадным и тревожным любопытством смотрел я, как постепенно освобождается  она
от тяжелых влажных пелен, и вот уже перед глазами у меня  встает  небольшая,
стройная фигура,  в  которой  тем  не  менее  угадывается  огромный  рост  и
повелительная сила человека в Преображенской треуголке и с тростью  в  руке.
По страстной напряженности круглых, почти  выступивших  из  орбит  глаз,  по
сжатым губам и туго обтянутым скулам я сразу узнаю Петра. И так странно, что
мягкая, зеленоватая глина, пористая и сырая, приняла этот строгий, величавый
образ.
     А рядом с мастерскими у художников обычно были свои маленькие приемные.
После яркого света мастерской, ее суровой наготы и деловитости эти маленькие
комнатки казались такими жилыми и уютными. Тут стояли  на  столе  цветы,  на
полу был разостлан ковер, на кресле валялась гитара. Сюда  приходили  друзья
художника, острили, спорили, рисовали карикатуры.
     Эта просторная, всегда приподнятая жизнь,  где  не  было  границ  между
истовым, страстным трудом и досугом, полным  мысли,  юмора,  изобретательной
выдумки, казалась мне необыкновенно счастливой.
     Запомнилась мне  еще  одна  мастерская  -  уже  не  в  здании  Академии
художеств, а в сосновом финском лесу. В  яркий  зимний  день  мы  поехали  с
Владимиром Васильевичем к Репину. Маленькая рыжая лошадка со светлым хвостом
и такой же гривой так бойко бежала по накатанной дороге среди высоких сосен,
будто она вовсе и не лошадь, запряженная в санки, а какая-то вольная  лесная
зверушка, которая бежит по своему делу и по своей охоте,  радуясь  солнцу  и
морозцу.
     Странная вещь - память. Я не помню, какие гости были  у  Репина  в  тот
день, о чем шли разговоры, но запомнил нашу поездку  так,  словно  это  было
вчера. До сих пор вижу со всей яркостью игру сине-золотого зимнего света  на
стеклянных выступах - верандах, балконах, вышках - репинской дачи. Вижу, как
заглядывают  со  всех  сторон  в  окна  его  мастерской  деревья  и   кусты,
отягощенные хрупким, пышным грузом свежего  снега,  сверкающего  искрами  на
солнце и голубого в тени.
     Все здесь какое-то необычное. Я еще никогда не  видел  такого  дома  со
множеством пристроек, внутренних  лестниц,  открытых  и  закрытых  балконов,
никогда не видел такого  сада,  где  причудливые  беседки  разбросаны  среди
рослых, строгих сосен и заснеженных древних валунов.
     Да и сам