г нахмурился, покраснел и сказал  громко  и
твердо:
     - Садитесь, Сыроваткин. Довольно. Вам  я  ставлю  двойку  за  ответ,  а
Чердынцеву двойку за поведение.
     И, со  стуком  откинув  толстую  крышку  классного  журнала,  Поповский
решительным движением вывел на  его  странице  две  крупные  двойки.  Первые
двойки с тех пор, как он пришел в наш класс.
     Никто этого не ожидал. Класс затих, а Сыроваткин и  Чердынцев  почти  в
один голос спросили:
     - За что, Николай Александрович?.. За что?
     Поповский поднялся с места.
     - Как за что? И вы еще осмеливаетесь спрашивать! Больше месяца терпел я
это издевательство. Ведь я все видел, но только мне было стыдно -  понимаете
ли, стыдно - ловить вас за руку, как мелких воришек. Кого вы  обманываете?..
Если вы хотите остаться безграмотными, оставайтесь - воля ваша. Но  в  таком
случае вам незачем занимать эти места за  партами.  Ведь  на  них  могли  бы
сидеть честные и способные юноши, из которых вышел бы толк.
     Николай  Александрович  немного  помолчал,  а  потом  заговорил   более
спокойно:
     - Вот что, господа.  Не  для  того  я  стал  учителем,  чтобы  донимать
учеников единицами и двойками, оставлять  без  обеда,  выгонять  из  класса.
Дайте мне возможность учить вас, а не воевать с вами!
     Он опять помолчал, как будто ожидая ответа. Молчали и мы.
     И вдруг он улыбнулся и сказал своим обычным ровным и звучным голосом:
     - Итак, я надеюсь, вы прекратите эту нелепую комедию, и мы будем жить с
вами в мире. А вас, Чердынцев,  я  попрошу  на  первой  же  перемене  убрать
подальше все  ваши  хитроумные  изобретения.  Надеюсь,  они  вам  больше  не
понадобятся. Попробуйте жить честно. Я предлагаю вам такой уговор. Завтра  у
нас в классе будет письменная работа. Я освобождаю вас от нее,  но  зато  вы
должны будете тут же, при  мне,  выучить  урок,  который  я  вам  задам.  Не
бойтесь, - всего две-три странички, не больше! За это я поставлю вам в  году
тройку, а может быть, и четверку, и  вы  перейдете  в  следующий  класс  без
переэкзаменовки. Идет? Согласны?
     Чердынцев кивнул головой.
     - Ну вот и хорошо. А пока прощайте.
     За дверью уже заливался, обегая все коридоры, гулкий звонок.  Урок  был
окончен.

                                   -----

     На следующий день наш новый учитель  пришел  в  класс  в  самом  лучшем
настроении. День был  весенний  -  ветреный,  но  теплый.  Деревянные  дома,
которых в городе было  немало,  потемнели  от  сырости.  Почернели  и  голые
деревья. Казалось, весь город был нарисован черным угольным карандашом.
     В классе у нас была открыта  форточка  в  еще  влажный  городской  сад.
Легкий ветер то и дело вздувал на стенах огромные  карты  Европы  и  Азии  с
темно-коричневыми горами, зелеными низменностями и синими морями.
     От весеннего тепла и крепкого, свежего воздуха нас одолевала дремота, и
минутами нам чудилось, что сверкающая желтым и черным лаком кафедра вместе с
учителем уплывает куда-то вдаль, становясь все меньше и меньше.  Нужно  было
усилие, воли, чтобы преодолеть это приятное оцепенение.
     Вдруг  из  городского   сада   явственно   донесся   какой-то   низкий,
лениво-добродушный женский голос:
     - Мишутка, а, Мишутка, где же ты? Хочешь молочка, детка?..
     Почему-то  во  время  школьного  урока  все  постороннее,  неожиданное,
частное, врывающееся в класс из вольного, живущего своей жизнью мира, всегда
кажется странным и смешным. Так было и на этот  раз.  Ребята  засмеялись,  а
кто-то на последней парте проговорил нараспев таким же густым голосом:
     - Мишутка, а, Мишутка!..
     Николай Александрович не обратил никакого внимания на эту вольность. Он
только слегка улыбнулся и захлопнул журнал, в котором  уже  успел  отметить,
кого нет в классе. После этого он  задал  нам  письменную  работу,  прошелся
раз-другой по комнате и подсел к Степе Чердынцеву.
     - Ну вот, Чердынцев, - сказал он, - сегодня мы  с  вами  докажем  всему
классу, что умеем работать. Верно? Давайте-ка  выучим  до  конца  урока  эти
полторы странички. Если вы ответите мне хоть на тройку, лето у вас не  будет
испорчено. Но дело, в сущности, даже не в этом, а в том, чтобы вы  научились
наконец ходить прямыми дорогами, а не петлять, как заяц. Ну, в добрый час!
     В классе было тихо. Слышался только скрип  наших  перьев  да  спокойные
шаги Николая  Александровича,  который,  заложив  руки  за  спину,  медленно
прохаживался по классу.
     Время от времени все мы невольно  прерывали  работу  и  с  любопытством
поглядывали на Степу, учившего урок. Это было невиданное зрелище! Он  сидел,
не подымая головы, подперев кулаками пухлые щеки и зажмурив свои и без  того
узкие, обычно такие лукавые, глаза. Наши взгляды, видимо,  смущали  его.  Он
так любил козырять перед нами своей бесшабашной удалью, а теперь сидел  тихо
и смирно, как сдавшийся в плен и обезоруженный наездник-головорез.
     Урок приближался к концу. Один за  другим  отдавали  мы  свои  тетрадки
Николаю Александровичу или сами несли их на кафедру. Окончив работу, мы  уже
не отрывали глаз от Степы.
     В книгу он больше не смотрел, а занимался самыми разнообразными делами:
то с трудом вытаскивал из тесного переднего карманчика брюк новенькие черные
часы, то засовывал их обратно и принимался тщательно оттачивать карандаш.
     Эх, не попадись он вчера так глупо, не пришлось бы  ему  сейчас  сидеть
без дела. Не теряя ни одной минуты  зря,  он  бы  ловко  и  быстро  орудовал
испытанным арсеналом своих шпаргалок. Да уж теперь ничего не поделаешь!  Сам
свалял дурака - поддался на уговоры  этого  хитрого  халдея,  который  целый
месяц прикидывался блаженным только  ради  того,  Чтобы  вернее  поймать  на
удочку бедного Степу.
     Но  вот  Николай  Александрович  подошел  к  парте,  за  которой  сидел
Чердынцев, и остановился, вопросительно на него поглядывая.
     Чердынцев молчал.
     - Ну, как дела? Надеюсь, вы готовы? - спросил Поповский.
     Степа только ниже опустил свою круглую, коротко остриженную голову.
     - Что же вы молчите? Я спрашиваю, можете ли вы уже отвечать?
     Степа тяжело встал с места и, глядя куда-то в  сторону,  сказал  сквозь
зубы:
     - Не могу...
     - Но хоть что-нибудь вы за этот час приготовили? - все еще  с  надеждой
спросил Поповский. - Ну, страницу, полстраницы?
     Степа как-то  странно  надулся,  засопел,  и  вдруг  неудержимые  слезы
горохом посыпались у него из глаз. Он заревел, как маленький, -  всхлипывая,
захлебываясь, вытирая глаза кулаками.
     Николай Александрович даже испугался.
     - Что с вами, Чердынцев?..
     - Не могу, Николай Алексаныч! Ей-бо, не могу!
     - Чего не можете?
     - Ничего запомнить не могу!
     - Но ведь вы же не тупица, Чердынцев! Подумать только,  сколько  труда,
хитрости, изобретательности тратили вы на то, чтобы несколько лет обманывать
своих учителей!.. А на честную работу вы не способны?
     - Не способен! - едва слышным шепотом сказал Чердынцев.

БЕЗ СТАРШИХ

     В те дни, когда на пустынном заводском дворе я водил палочкой по земле,
переходя от одного построенного мною городка к  другому  и  сочиняя  историю
некоего странствующего героя, я и не предполагал, что эта игра была  как  бы
предчувствием моей собственной судьбы.
     Разница  была  только  в  том,  что  мой  герой  выходил  и?  тлуши   и
безвестности в большой, полный событий мир, уже достигнув зрелого  возраста,
а в моей жизни такой перелом произошел гораздо раньше.
     После переселения нашей семьи с окраины в город мы не прожили на  месте
и двух лет, как стали готовиться к новому переезду -  и  не  куда-нибудь,  а
прямо в столицу, в Питер, в  Санкт-Петербург!  Это  не  было  осуществлением
широких планов нашего отца. Просто ему предложили  в  Петербурге  работу  на
небольшом, еще только строившемся в то время заводе.
     Я и мой старший брат уже успели  мысленно  обойти  все  улицы  столицы,
известные нам по Пушкину и Гоголю, когда выяснилось, что нам обоим  придется
остаться в Острогожске, так как нет никакой надежды добиться нашего перевода
в какую-нибудь из петербургских гимназий.
     Мать утешала нас тем, что в Питер мы будем ездить два раза в год  -  на
летние и зимние каникулы. Остальное же время будем  жить  в  Острогожске,  у
дяди.
     И вот, как мы когда-то мечтали, к вокзальной платформе  шумно  подкатил
поезд, но увез он из Острогожска не всю нашу семью, а только мать, сестер  и
маленького брата (отец был уже в это время в Петербурге).
     Впервые я и старший брат были оторваны от большой и дружной  семьи.  Мы
оба очень скучали, но в то же время у нас было какое-то  новое,  непривычное
ощущение  свободы  и  самостоятельности.  Без  старших   мы   зажили   почти
по-студенчески. Правда, брат считал своим долгом следить за тем, чтобы я  не
слишком поздно ложился  спать  и  не  пропускал  уроков.  Это  давалось  ему
нелегко, так как он был по горло занят своими собственными уроками - всякими
там греческими глаголами и тригонометрическими формулами - и  к  тому  же  в
первый раз в жизни влюблен.
     Я знал  или,  вернее,  догадывался  об  этом  только  по  обрывкам  его
разговоров с товарищем. Меня в свою тайну он не  хотел  допустить  -  должно
быть, по привычке все еще считал меня маленьким.
     Он был так скромен и застенчив, мой старший брат, что даже  не  пытался
познакомиться с веселой, смуглой и кудрявой  гимназисткой,  завладевшей  его
сердцем. Он считал себя вполне счастливым, если ему удавалось бросить на нее
беглый взгляд в городском саду или на улице.
     Мне было обидно, что от меня что-то скрывают, и я решил доказать  брату
и его товарищу, что давно уже вышел из младенческого возраста.
     Я познакомился с двоюродным  братом  черноглазой  гимназистки  (он  был
одним классом старше меня), потом и с нею самой  -  и  очень  скоро  получил
приглашение на ее именины.
     Трудно передать, как был ошеломлен мой брат, когда я  как-то  вскользь,
мимоходом, сказал ему, где собираюсь провести вечер.
     Карманных денег у нас с ним было очень мало, и все же он купил мне ради
этого торжественного случая крахмальный бумажный воротничок,  а  потом  -  к
вечеру  -  нанял  для  меня  за  гривенник  извозчичью  пролетку   с   двумя
великолепными фонарями.
     Помню, с каким грохотом покатил я по булыжной мостовой, а брат  остался
на перекрестке, грустно и задумчиво глядя мне вслед.
     Вернулся я в этот вечер довольно поздно - часов в двенадцать, - но брат
еще не спал.
     Долго и осторожно расспрашивал он меня обо всех, кто был  на  именинах,
стараясь не показать виду, что больше всего его интересует сама именинница.
     Уже засыпая, я отвечал ему нехотя и невпопад.
     Таким допросам подвергал он меня каждый раз, когда мне случалось бывать
в этом доме. "Ну, а она что? А ты что? А он что?"
     Скоро я стал настолько своим человеком в семье моих новых знакомых, что
мне уже ничего не стоило намекнуть, чтобы туда пригласили и брата.
     Он долго готовился к этому посещению, гладил брюки, чистил ботинки себе
и мне.
     Но на первых порах визит был не слишком удачен. Брат стеснялся, молчал,
а на черноглазую гимназистку, которая и всегда была смешлива, ни с того ни с
сего напал такой бешеный порыв беспричинного смеха, что  она  только  кусала
губы, и на ее густых ресницах дрожали крупные капли слез.  Мать  укоризненно
поглядывала на нее, а брат мой краснел и хмурился, видимо,  подозревая,  что
виновником этого бурного веселья был именно он.
     Чтобы как-нибудь спасти положение, я на правах старого знакомого хозяев
предложил брату прочесть что-нибудь вслух. Я чувствовал, что это избавит его
от необходимости  поддерживать  вялый,  натянутый  разговор  и  поможет  ему
преодолеть застенчивость. В гимназии он считался отличным чтецом  и  не  раз
участвовал в литературных  вечерах.  Но,  должно  быть,  он  гораздо  меньше
волновался, выступая перед публикой в актовом зале, чем здесь, в  маленькой,
скромной гостиной под взглядом любопытных и насмешливых черных глаз.
     Долго перелистывал он томик Чехова, не зная, на чем остановиться.
     Я тихонько толкнул его под локоть:
     - "Хирургию" прочти!
     Брат благодарно кивнул головой, слегка  откашлялся,  и  вот  в  комнате
неожиданно зазвучали, перебивая друг  друга,  два  голоса:  один  -  ноющий,
гнусавый, другой - хриплый, басистый.
     С первых же строк внимание слушателей было завоевано.
     Я гордился братом, а наша юная  хозяйка  была,  должно  быть,  от  души
благодарна ему за то, что могла наконец дать  волю  неудержимому  смеху,  не
боясь кого-нибудь обидеть.
     В общем, все  остались  очень  довольны,  хвалили  брата  и,  провожая,
просили заходить почаще.
     На этот раз, укладываясь в постель, мы почти не  разговаривали  друг  с
другом. Брат был погружен в свои мысли, а я радовался тому, что  не  должен,
борясь со сном, отвечать на его бесконечные вопросы.
     Я  был  совершенно  уверен,  что  в  ближайшее  время   он   непременно
воспользуется приглашением заходить почаще, но этого  не  случилось.  Только
изредка бывал он у новых знакомых, да и  мне  не  советовал  "злоупотреблять
гостеприимством".
     Я смотрел тогда на вещи гораздо  проще,  и  мне  была  непонятна  такая
чрезмерная щепетильность. Только много  лет  спустя  я  понял,  как  бережно
относился брат к этим встречам.  Каждая  из  них  была  для  него  настоящим
событием.

                                   -----

     В эти месяцы моей вольной, почти самостоятельной жизни я стал все  чаще
и чаще заглядывать в наш новый "Писчебумажный и книжный магазин", где  можно
было не только найти свежую, только что полученную из столицы книжку,  но  и
поговорить о современной  литературе  с  любителями  чтения,  среди  которых
особенно рьяным был, пожалуй, сам Длинноволосый и остробородый хозяин лавки.
     В сущности, только теперь, в первые годы нынешнего столетия,  я  и  мои
сверстники узнали, что такое "современная литература".
     В гимназии литературу проходили не дальше Тургенева и Гончарова,  да  и
то в самых старших классах, но добирались мы  до  них  -  а  еще  раньше  до
Жуковского, Пушкина и Гоголя - медленно и  долго  через  Антиоха  Кантемира,
Сумарокова, Хераскова. Для нас это было путешествием по  унылой  пустыне,  в
которой почти не было оазисов.
     Если в гимназии оказывался умный и талантливый учитель, нас  еще  могли
заинтересовать  отдельные,  наименее  устаревшие  отрывки  из  Ломоносова  и
Державина. С удивлением различали мы в этих  старинных  строчках  могучие  и
своеобразные голоса.
     А  у  заурядных  преподавателей  словесности  даже   Державин   казался
продолжением кантемиро-херасковской пустыни.
     Да и не только Державина, но и Пушкина заодно с Лермонтовым  и  Гоголем
ухитрялись состарить и притушить такие словесники, как  наш  тяжеловесный  и
скрипучий  Степан  Григорьевич  Антонов,   недаром   получивший   от   своих
благодарных учеников пожизненное прозвище "Сапожник".
     Как  прививают  людям  вакцину,  для  того  чтобы   они   не   заболели
по-настоящему, так постепенно  -  скучной  зубрежкой  отрывков  из  "Евгения
Онегина" (главным образом о временах года)  да  еще  писанием  сравнительных
характеристик Онегина и Ленского или Татьяны и Ольги -  вырабатывали  у  нас
иммунитет к Пушкину, как бы заботясь только о том, чтобы мы не "заболели" им
всерьез.
     И это нашим словесникам удавалось в полной мере. Нелегко было после них
почувствовать прелесть и свежесть строчек,  вырванных  из  пушкинских  поэм.
Словно какие-то мозоли оставались у нас в мозгу от  бесконечного  повторения
лирических отрывков из гоголевской прозы.
     Однако все же, хоть по казенному  шаблону,  с  классикой  гимназия  нас
кое-как знакомила. А вот литературы наших дней она и совсем не признавала, -
будто дойдя до "Обрыва" Гончарова, кончалась  обрывом  и  вся  наша  изящная
словесность!
     Новых, современных изданий пуще огня боялась гимназическая  библиотека.
Она была похожа на остановившиеся часы, показывающие давно прошедшее время.
     Но вот наши крылья настолько подросли и окрепли, что мы сами  пустились
на поиски чтения, которое могло бы утолить юношеский жадный интерес к  новым
чувствам и мыслям.
     Где только можно было, у товарищей  и  знакомых,  искали  мы  последние
издания классиков и современных писателей  -  книги,  пахнущие  не  пылью  и
затхлостью чулана, а свежей типографской краской.
     Не помню, как и когда попал  в  руки  брату,  а  потом  и  мне  тонкий,
большого формата номер еженедельного журнала с  крупным  узорным  заголовком
"Нива". В этом номере на видном месте была напечатана глава из нового романа
Толстого "Воскресение" с рисунками художника Пастернака.
     О Толстом толковали тогда много и противоречиво. Его  жизнью,  ученьем,
спорами с церковью и правительством интересовались самые разные  люди.  Одни
называли его учителем, подвижником, другие ни за что не  хотели  поверить  в
искренность этого графа, который почему-то сам  себе  шьет  сапоги  и  ходит
босой.
     Не мудрено, что мы с жаром ухватились за эту случайно попавшую  нам  на
глаза главу толстовского романа. Не так-то легко было собрать роман целиком,
разыскать все тетрадки "Нивы" от первой до последней. И, однако же, мы нашли
их и были щедро вознаграждены за свои  старания:  впервые  открылась  нам  в
книге та самая жизнь, которая окружала нас, как воздух.
     Самые увлекательные из романов, прочитанных нами до того  -  Тургенева,
Гончарова,  Григоровича,  -  все-таки  относились  к  прошлому,  хоть  и   к
недавнему. А тут современность подступила к  нам  вплотную,  к  самым  нашим
глазам, да еще современность, прошедшая перед суровым и мудрым судом  такого
художника, как Толстой.
     В сущности, именно с толстовского  "Воскресения"  и  началось  для  нас
знакомство  с  новой  литературой,  которую  так  осторожно  обходила   наша
гимназия.
     Одно за другим узнавали  мы  новые  имена,  различали  голоса,  которых
раньше не слышали.
     Увлечение писателями-современниками начиналось для нас почти  так,  как
обычно начинается любовь. Вот среди  прочих  лиц  мелькнуло  незнакомое,  но
чем-то привлекательное лицо. Мы еще не выделяем его из множества  других,  а
наша память уже бережет его на всякий случай, почти без участия сознания. Но
вот вторая встреча, и мы уже радуемся Знакомым чертам и всматриваемся в  них
гораздо  пристальнее.  А  там,  глядишь,  знакомство,  которое  еще  недавно
казалось таким случайным, уже становится частью нашей жизни, определяет нашу
судьбу, и мы даже представить себе не; можем, как это мы могли  существовать
без того, что теперь для нас так дорого и важно.
     Помню, как впервые для меня  прозвучал  со  сцены  насмешливый,  полный
веселого задора голос молодого Чехова. Я еще не знал тогда, что такое Чехов,
и раньше запомнил названия его маленьких пьес - "Медведь", "Предложение",  -
чем имя их автора. Потом как-то незаметно у нас вошло в обычай читать  вслух
короткие  чеховские  рассказы.  Мы  наслаждались  их  легкостью,  простотой,
безупречной верностью наблюдения.
     Трудно припомнить, когда и как научились мы  узнавать  в  каждой  новой
чеховской  странице  тот  пристальный,  серьезный  и  внимательный   взгляд,
устремленный в самую глубь нашего времени, который, пожалуй,  стал  для  нас
вернейшей приметой Чехова.
     Он входил в нашу жизнь исподволь, легкой поступью, как будто бы  ничего
особенного не обещая, но оставляя в нашем  сознании  все  более  глубокий  и
прочный след.

     Такой постепенности  не  было  в  нашем  знакомстве  с  другим  большим
писателем, появившимся на рубеже двух веков, - с Горьким.
     Это имя я услышал задолго до того, как впервые раскрыл небольшой  томик
в зеленоватой обложке.
     Было что-то тревожащее и притягательное в доходивших  до  нас  обрывках
биографии этого новог