поэта, как и всякого  человека,  с  которым  мы  знакомимся,  можно  лишь  с
течением времени - после того,  как  он  повернется  к  нам  разными  своими
сторонами.
     Пушкина долгое время  -  даже  после  того,  как  он  написал  "Евгения
Онегина", - читающая публика и критика называли всего лишь певцом "Руслана и
Людмилы", "Кавказского пленника" и "Бахчисарайского фонтана".
     После "Стихов о Прекрасной Даме" и даже после "Нечаянной  радости"  еще
трудно было увидеть в Александре Блоке  автора  стихов  "Петроградское  небо
мутилось  дождем...",  "Под  насыпью  во  рву  некошеном..."  и  еще  меньше
"Двенадцати" и "Скифов".
     А кто мог узнать в Антоше Чехонте будущего Антона Чехова?
     Молодого поэта можно почувствовать или не  почувствовать,  принять  его
или не принять.
     А  рассматривать  его  стихи,  как  ученическую  тетрадку,  подчеркивая
строчки и предостерегая автора восклицательными знаками на  полях,  -  дело.
бесполезное, да и обидное, если только перед нами не первая  робкая  попытка
начинающего.
     Но человек, выступающий в печати, да не с отдельным стихотворением, а с
целым сборником стихов, не может и не должен ждать скидки на молодость.

                      Мой друг, зачем о молодости лет
                      Ты объявляешь публике читающей?
                      Тот, кто еще не начал, - не поэт,
                      А кто уж начал, тот не начинающий {21}.

                                   -----

     Есть много признаков того, что за последние годы  наша  поэзия  заметно
оживилась и помолодела.
     Вероятно, этим она обязана, главным образом, освобождению  от  сурового
ригоризма и догматизма, связанного с "культом личности".
     Да к тому же все больше дает о себе знать  такое  простое,  но  великое
явление, как всеобщая грамотность, охватившая всю нашу страну  и  бесконечно
расширившая резервуар, из которого выходят писатели,  ученые,  изобретатели.
Вместе с новыми пополнениями в литературу врывается, обогащая  ее,  говор  и
быт разных краев и областей. А то, что большинство народа состоит у  нас  из
людей, связанных в нынешнем или в предыдущих поколениях с землей, с природой
и с трудом, придает или еще должно придать нашей  литературе  новую  силу  и
богатство.
     Когда-то Пушкин и Лев Толстой учились языку у народа. Теперь народ  как
бы сам заговорил о себе.
     Это  с  наибольшей  очевидностью  сказывается   в   поэзии   Александра
Твардовского.
     Младшее поколение поэтов еще не успело проявить себя в той же мере.  Но
уже сейчас ясно, что среди молодежи немало сильных и своеобразных дарований.
     Как всегда во время нового подъема поэтической волны, в стихах  молодых
еще много пены. Ну что ж, неплохо окунуться в пену, обдающую свежестью.
     Но надо помнить, что пена обманчива. Иной  раз  она  бьет  через  край,
создавая впечатление изобилия и глубины. А там, глядишь, пена схлынет, и тут
окажется, что кое-где никакой глубины под ней и не было.
     Пусть же молодой задор не мешает новым  поколениям  поэтов  накапливать
подлинное, а не мнимое богатство мыслей, чувств, наблюдений.
     От этого только и зависит их дальнейшая судьба - судьба, а  не  карьера
поэта.

                                   -----

     Один из самых "пенистых" - и вместе с тем  один  из  самых  талантливых
молодых поэтов - Андрей Вознесенский.
     Он  пишет  размашисто,  безоглядно,  безудержно,   порой   опрометчиво,
сталкивая различные эпохи и стили. Подчас  он  не  заботится  об  укреплении
своих позиций, веря, что его поймут и с полуслова.
     Неизвестно, куда бы завело поэта стремление к остроте  -  движение  "по
лезвию",  если  бы  его  иной  раз  не   спасали   неожиданные   при   такой
стремительности пристальность и зоркость.
     Это особенно заметно в цикле стихотворений "Треугольная груша", который
вызвал у нас столько споров.
     В этом цикле автора  часто  "заносит",  берет  в  плен  игра  созвучий,
сумятица чувств и недовоплощенных мыслей.
     И вдруг нас останавливает меткий и точный образ:

                        Я сплю, ворочаюсь спросонок
                        В ячейках городских квартир.

                        Мой кот, как, радиоприемник,
                        Зеленым глазом ловит мир {22}.

     А   как   поэтично   изображено   стекло   аэропорта,   который   автор
противопоставляет старым тяжеловесным зданиям Нью-Йорка:

                         Вместо каменных истуканов
                         Стынет стакан синевы -
                                                без стакана {23}.

     Или:

                         ...в аквариумном стекле
                         Небо,
                              приваренное к земле {24}.

     Остро и до  наглядности  убедительно  переданы  ощущения  поэта,  когда
американские "стукачи"  -  агенты  ФБР  снимают  его  своими  фотоаппаратами
врасплох, сквозь щелку, за разговором с пришедшей к нему гостьей, за едой  и
питьем,

                    17 объективов щелкали,
                                          17 раз в дверную щелку
                    Я вылетал, как домовой,
                    Сквозь линзу - книзу головой!.. {25}

     В поэзию наших молодых вполне законно  и  естественно  врывается  много
современных понятий, научных и технических терминов.
     Особенно это заметно у Вознесенского. Он как бы любуется звучанием слов
"парабола",  "витраж",  "дюралевый",   "неон",   "реторта",   "аквариумный",
"аккредитованный" и т. д.
     Встречаются у него строфы, чуть ли  не  наполовину  состоящие  из  слов
иностранного происхождения,

                       Брезжат дюралевые витражи... {26}

     Поневоле вспоминаешь чеховскую героиню с ее пристрастием к  иностранным
словам вроде "атмосферы" {27}.
     Правда, современный язык не может обойтись без  вошедших  в  нашу  речь
новейших терминов, из которых многие стали интернациональными.
     В свое время и Пушкин смело вводил в русскую поэзию - к ужасу Шишкова и
"Любителей русской  словесности"  {28}  -  новые  слова,  заимствованные  из
иностранных языков и уже вошедшие в русскую разговорную речь.

                     Но панталоны, фрак, жилет -
                     Всех этих слов по-русски нет {29}.

     Однако Пушкин никогда не щеголял модернизмами.  Они  были  ему  так  же
чужды, как и хвостовские архаизмы.
     Времена менялись,  менялся  и  ломался  быт,  и  в  русскую  поэзию  от
Некрасова до Блока и Маяковского то и дело входили новые  слова  русского  и
нерусского происхождения. И все же - в лучших своих образцах - она сохраняла
чистоту языка, не позволяла новым словообразованиям замутить - из щегольства
или из стремления к новизне - русскую речь, драгоценное наследие веков.
     Да и Вознесенскому такое щегольство свойственно далеко не всегда.
     Мы знаем его как поэта, одаренного подлинным чувством русского языка  и
русской культуры.
     Вспомним его поэму "Мастера" - о строителях храма Василия Блаженного.
     Стихи о древнем  мастерстве  далеки  у  него  от  эстетского  любования
стариной, от стилизации, в которую впадали многие, оглядываясь  на  прошлое.
Его старинные русские мастера - товарищи современных строителей,  возводящих
наши новые  города.  Василий  Блаженный  стоит  у  него  рядом  с  новейшими
стеклянно-металлическими конструкциями нынешнего и завтрашнего дня.
     Он умеет отличать достойную уважения старину от доживающих свой  век  и
давно уже переживших себя остатков прошлого.
     С тонким мастерством и богатством словесных оттенков написан им портрет
молодого парня - служки Загорской лавры.

                             Сопя носами сизыми
                             И подоткнувши рясы,
                             Кто смотрит телевизоры,
                             Кто просто точит лясы.

                             Я рядом с бледным служкою
                             Сижу и тоже слушаю
                             Про денежки, про ладанки
                             И про родню на Ладоге...

                             Я говорю: - Эх! парень,
                             Тебе б дрова рубить,
                             На мотоцикле шпарить,
                             Девчат любить.

                             Тебе б не четки
                             И не клобук, -
                             Тебе б чечеткой
                             Дробить каблук.

                             Эх, вприсядку,
                             Чтоб пятки в небеса!
                             Уж больно девки падки
                             На синие глаза.

                             Он говорит: - Вестимо... -
                             И прячет, словно вор,
                             Свой нестерпимо-синий,
                             Свои нестеровский взор.

                             И быстрою походкой
                             Уходит за решетку.

                             Мол, дружба - дружбой,
                             А служба - службой.

                             И колокол по парню
                             Гудит окрест.
                             Крест - на решетке.
                             На жизни -
                             Крест {30}.

     Здесь Вознесенский нашел точные, веские, незаменимые  слова.  Созвучия,
которыми он играет, органичны и убедительны. Не случайно рифмуются  "клобук"
и "каблук", "четки" с "чечеткой". Точно так же полны значения аллитерации  в
поэме "Мастера":
     "Ваятели" - "Воители", "Кисти" - "Кистени".
     Созвучия как бы облекают  в  плоть  и  подтверждают  поэтическую  мысль
автора. Пользуясь аллитерациями,  поэт  как  бы  вскрывает  самую  структуру
языка, в котором созвучия далеко не случайны.  То,  что  близко  по  смыслу,
близко и по звучанию: гром, гроза, грохот. А иные созвучия -  иронические  -
подчеркивают    противоположность    понятий.    Нельзя     было     сильнее
скомпрометировать слово "либерал", чем это сделал Денис Давыдов злою  рифмой
"обирало" - "либерала" {31}.
     Такое опорочение, передразниванье слова  смешным  созвучием  бывает  не
только в сатирической поэзии и в народном лубке. Им часто пользуется народ в
разговорной речи.
     У Андрея Вознесенского московские дьяки, издеваясь над  вдохновенным  и
дерзким трудом строителей храма Василия Блаженного, прыскают в  ладони:  "Не
храм, а срам!.."
     Но как часто встречаешь у  Вознесенского  случайные,  очень  неглубокие
созвучания - "купе" и "купаться", "анонимки" и "анемоны".
     Конечно, нельзя да и  не  к  чему  накладывать  запрет  на  такие  мало
значащие, модернистические аллитерации. Но совершенно очевидно,  что  именно
эта легкая, поверхностная игра звуками порою  заводит  поэта  -  по  его  же
собственному выражению - "куда-то не туда".
     Слишком кудрявая, как бы зацветшая образами и созвучиями речь  ведет  к
тому, о чем так гневно  сказал  когда-то  Лев  Толстой,  получив  письмо  со
стихами:
     "Писать стихи - это все равно, что пахать и за сохой танцевать..." {32}
     Особенно много случайных  рифм  и  аллитераций  в  цикле  стихотворений
Вознесенского "Треугольная груша".
     "Алкоголики" - "глаголешь", "прибитых" - "прибытие", "небесных ворот" -
"аэропорт".
     Неизвестно, какое  из  слов  в  каждой  из  этих  пар  вызвало  другое,
созвучное ему: "прибитые" - "прибытие" или наоборот.
     Вполне реалистично  и  убедительно  сравнение  аэропорта  с  "небесными
воротами". Но в "Архитектурном  отступлении"  Вознесенского  аэропорт  -  не
просто ворота, а некий "апостол небесных ворот" (кроме того, что  он  еще  и
"автопортрет" поэта и "реторта неона"). А это настраивает автора на какой-то
библейский, чуть ли не апокалиптический  лад.  Отсюда  и  алкоголики-ангелы,
которым аэропорт нечто "глаголет", возвещая  некое  "Прибытие".  Речь  здесь
идет о прибытии самолетов, но рядом с глаголом  "возвещая"  -  да  еще  и  с
большой буквы - это слово звучит почти мистически.
     Поэтическое воображение позволяет нам видеть в самых  обычных  явлениях
нечто значительное, торжественное,  даже  таинственное.  Но  в  "Треугольной
груше" на непосредственные ощущения автора воздействует  еще  цепь  звуковых
ассоциаций, по-своему  направляющая  и  отклоняющая  в  стороны  поэтическую
мысль. Он как бы пьянеет от аллитераций, найденных им же самим.
     Вознесенский любит сближать идеи и понятия, которые  Ломоносов  называл
"далековатыми". Что же, в этом-то и заключается задача и путь  поэта  -  так
же, как и ученого, который постигает мир, находя общее в  явлениях,  далеких
одно от другого. Путь, а не самоцель.
     И там, где это сближение  у  Вознесенского  естественно  и  метко,  оно
доходит до ума и сердца читателя.
     Вот отрывок из его "Сибирского блокнота":

                            Ты куда, попрыгунья
                            С молотком на боку?
                            Ты работала в ГУМе,
                            Ты махнула в тайгу...

                            Ты о елочки колешься.
                            Там, где лес колдовал,
                            Забиваешь ты колышки:
                            "Домна". "Цех". "Котлован".
                            Как в шекспировских актах -
                            "Лес". "Развалины". "Ров".

                            Героини в палатках.
                            Перекройка миров.

     Казалось  бы,  что  общего  между  колышками,   отмечающими   в   тайге
расположение будущих построек, и условными обозначениями  места  действия  в
театре Шекспира?
     А между тем это меткое, осенившее автора  сравнение  придает  подлинное
величие скромному труду московской девушки, которой выпала честь  обозначить
колышками будущие стройки Сибири.
     После  этого  так  естественно  звучат  патетические  строки,  которыми
кончается стихотворение:

                            Героини в палатках.
                            Перекройка миров.

     Неожиданное  сближение   далеких   образов   и   понятий   находишь   у
Вознесенского и в цикле стихов "Треугольная груша". Но здесь оно  далеко  не
всегда оправдано  и  убедительно.  Вспомним  "Отступление,  в  котором  бьют
женщину".

                        Бьют женщину. Блестит белок.
                        В машине темень и жара.
                        И бьются ноги в потолок,
                        Как белые прожектора.

     Эта строфа своим четким ритмом, аллитерациями (бьют - блестит - белок -
бьются - белые) и глухими  ударами  мужских  рифм  выразительно  передает  и
тесноту машины, в которой происходит избиение, и бешеную борьбу в тесноте  и
темноте.
     Но не слишком ли это изысканно и литературно? Не слишком ли  рассчитано
на читателей из своего же поэтического цеха?
     Несмотря на все ужасы  изображенной  сцены,  она  вряд  ли  кого-нибудь
по-настоящему взволнует.

                        Бьют женщину. Так бьют рабынь.
                        Она в заплаканной красе
                        Срывает ручку, как рубильник,
                        Выбрасываясь на шоссе.

                        И взвизгивали тормоза.
                        К ней подбегали, тормоша.
                        И волочили и лупили
                        Лицом по лугу и крапиве...

     Ничего не скажешь, - даже чересчур изобразительно  и  выразительно.  Но
почему-то все это больше похоже на пересказ эпизода из какого-то фильма, чем
на непосредственные впечатления от жестокого и безобразного зрелища.
     Даже  сцена  избиения  лошади  в  стихотворении  Некрасова  трогает   и
потрясает нас куда сильнее.

                      ...Ноги как-то расставив широко,
                      Вся дымясь, оседая назад,
                      Лошадь только вздыхала глубоко
                      И глядела... (так люди глядят,
                      Покоряясь неправым нападкам)... {33}

     К женщине, которую избивают в стихах  Вознесенского,  мы  не  чувствуем
настоящего, сколько-нибудь глубокого сострадания, потому что ровно ничего не
знаем о ней и видим только ее ноги, бьющиеся в потолок  машины,  "как  белые
прожектора".
     Александр Блок не слишком много рассказал нам  о  женщине-самоубийце  в
стихотворении "Под насыпью во рву некошеном...".
     Мы знаем только, что она "красивая и  молодая"  и  что  лежит  она  под
железнодорожной насыпью "в цветном платке", на косы брошенном...".
     Но как много говорят нам о ней немногие строчки:

                        Бывало, шла походкой чинною
                        На шум и свист за ближним лесом.
                        Всю обойдя платформу длинную,
                        Ждала, волнуясь, под навесом.

                        ...Да что - давно уж сердце вынуто!
                        Так много отдано поклонов,
                        Так много жадных взоров кинуто
                        В пустынные глаза вагонов...

                        Не подходите к ней с вопросами,
                        Вам все равно, а ей - довольно:
                        Любовью, грязью иль колесами
                        Она раздавлена, - все больно.

     Эти  простые,  поставленные  в  конце  строфы  да  и  в   конце   всего
стихотворения - на падающем дыхании - слова "все  больно"  проникнуты  такой
глубокой, такой неподдельной скорбью.
     Я знаю, что не следует противопоставлять одного поэта другому, особенно
поэтов разных времен. У каждого из них свой мир, свой почерк,  свои  темы  и
ритмы.
     И все же стоит иной  раз  напомнить  современному  поэту  о  глубине  и
высоте, достигнутой его предшественниками.
     Разумеется, я далек от того, чтобы ставить  рядом  и  сравнивать  между
собой неизвестную  женщину,  выбросившуюся  из  автомобиля  в  Нью-Йорке,  и
русскую пригородную девушку, жадно вглядывавшуюся в окна мимолетных  поездов
и раздавленную "любовью, грязью иль колесами".
     Но нельзя не почувствовать, что в стихах, в  которых  так  бесчеловечно
избивают женщину, автор остается сторонним наблюдателем.

                           Сминая лунную купаву,
                           Бьют женщину...

     Даже  гневное  восклицание  поэта  по  адресу  истязателя  -  "Стиляга,
Чайльд-Гарольд,  битюг!"  -  не  согревает  строк,  в   которых   так   мало
непосредственности и человечности.
     Кстати,  совершенно  непонятно,  почему  Чайльд-Гарольд  попал  в  одну
компанию со стилягой и битюгом. Может быть, он  и  был  в  некотором  смысле
"стилягой" своего времени, но уж с битюгом у него, кажется, нет ровно ничего
общего.
     В "Треугольной груше" есть и удачи. До предела впечатлительный поэт  не
мог не  почувствовать  всем  своим  существом  разнузданность,  растленность
нью-йоркских вертепов, не мог не услышать в печальных и  протяжных  мелодиях
негров, поющих низкими голосами, подавленную силу и тяжелую мужскую скорбь.
     Однако все это тонет в какой-то  истерической  сумятице  впечатлений  и
чувств.
     Тот, кто ценит  Андрея  Вознесенского,  его  быструю  мысль  и  остроту
ощущений, не может закрывать глаза и на его слабости.
     Надо помнить стихи Баратынского:

                       Когда по ребрам крепко стиснут
                       Пегас упрямым седоком,
                       Не горе, ежели прихлыстнут
                       Его критическим хлыстом {34}.

                                   -----

     В мою задачу не входит обзор  нашей  молодой  поэзии.  Обозревать  ряды
поэтов, выстраивая их по росту и сравнивая между собой, могут только те, кто
за лесом не видит деревьев, а потому не видит и леса.
     Нельзя складывать поэтов  и  говорить  об  их  сумме.  Это  американцы,
любители больших сумм, придумали ансамбль из тридцати "girls" в  расчете  на
то, что тридцать девушек пленят зрителей ровно в тридцать  раз  больше,  чем
одна.
     И если я назову здесь