брату! Если играть в войну,  такой  замечательный  гвоздик  может
быть у нас самым храбрым солдатом или даже офицером.
     Отец слышит мое бормотанье, оборачивается и спрашивает,  что  я  делаю.
Узнав, что я собираю игрушки к приезду брата, он хвалит  меня  -  ласково  и
щедро, как умеет хвалить только отец.
     После этого я и в самом деле чувствую себя "хорошим  мальчиком"  и  уже
ничего не жалею для брата. Я готов  отдать  ему  все  свои  игрушки  -  даже
граненое цветное стеклышко, даже тяжелую, широкую подкову, которую нашел  за
воротами.
     Признаться, я очень редко бывал "хорошим мальчиком". То  ввязывался  на
дворе в драку, то уходил без спросу в гости, то разбивал абажур от лампы или
банку с вареньем. В раннем детстве я не ходил,  а  только  бегал  -  да  так
стремительно, что все хрупкие, бьющиеся вещи как будто сами  подворачивались
мне под руки и под ноги. Был  у  меня  на  совести  еще  один  грех:  часто,
потихоньку от матери, я убегал обедать к рабочим, которые угощали меня серой
квашеной капустой и солониной "с душком", заготовленной на зиму хозяевами.
     Впрочем, наведывался я к ним не только ради этого лакомого и запретного
угощения. Мне нравилось бывать среди  взрослых  мужчин,  которые  на  досуге
спокойно крутили цигарки, изредка перекидываясь двумя-тремя  не  всегда  мне
понятными словами. Помню одного из них - огромного, чернобородого, с густыми
сросшимися бровями и серебряной серьгой в ухе. Он мне "показывал  Москву"  -
сажал к себе на ладонь и поднимал чуть ли не до самого потолка. Говорил этот
великан хриплым басом, заглушая все  другие  голоса,  и  каждое  его  словцо
вызывало взрыв дружного хохота.
     Я был слишком мал, чтобы разобрать, о чем шла речь, но  хохотал  вместе
со всеми.
     С такой же готовностью делил я с ними и  обед.  Они  похваливали  меня,
говорили, что я "енарал Бородин  -  на  всю  губернию  один",  а  я  уплетал
солонину, виновато поглядывая на дверь, - не  застигнет  ли  меня  на  месте
преступления кто-нибудь из моих домашних.
     Почему-то я думал в то время, что человеческая душа находится где-то  в
животе и похожа на маленькую муфту. Сначала душа у  всех  золотая,  а  потом
понемногу чернеет от грехов.
     И я был глубоко убежден, что у старшего моего  брата  нет  на  душе  ни
единого пятнышка, а моя душа-муфта давно уж черным-черна  от  всего,  что  я
натворил на своем веку...
     Впрочем, тогда я еще редко отчитывался перед своей совестью.

                                   -----

     Как ни напрягаешь  память,  добраться  до  истоков  жизни,  до  раннего
детства почти невозможно.
     Два-три эпизода, отдельные минуты, выхваченные из мрака, - вот  и  все,
что остается от прожитых нами первых лет.
     Отчего же мы так плохо помним свои младенческие годы?  Оттого  ли,  что
они были очень давно и заслонены последующими десятилетиями? Но ведь  обычно
память прочнее удерживает впечатления далекого прошлого, чем отпечатки наших
недавних, но уже поздних дней.
     А может быть, мы не помним своих первых лет просто потому, что  были  в
эти годы слишком глупы, ничего не видели, не замечали, не понимали?
     Нет, всякий, кому приходилось наблюдать ребят двух-трех лет, - я  уж  и
не говорю о четырехлетних, -  знает,  как  они  приметливы,  сообразительны,
догадливы, сколько у них сложных чувств и переживаний.
     В сущности, в первые годы детства человек  проходит  самый  трудный  из
своих  университетов.  Школьники  изучают  языки  несколько  лет,  но  редко
овладевают хотя бы одним из  них  ко  времени  окончания  школы.  А  ребенок
усваивает всю речевую  премудрость  -  по  крайней  мере,  настолько,  чтобы
довольно бегло и правильно говорить, - к двум годам.  Он  изучает  язык  без
посредства другого  -  знакомого  -  языка,  а  наряду  с  этим  приобретает
множество самых важных и существенных сведений о мире: узнает на опыте,  что
такое острое и что такое горячее, твердое и мягкое,  высокое  и  низкое.  Но
всего, что входит в сознание ребенка за эти  первые  годы,  не  перечислишь.
Жизнь его полна открытий. Самые заурядные случаи и происшествия повседневной
жизни кажутся ему событиями огромной важности.
     Так   почему   же   все-таки   эти    события,    глубоко    поразившие
двухлетнего-трехлетнего человека, только редко и случайно удерживаются в его
памяти?
     Я думаю,  это  происходит  оттого,  что  ребенок  отдается  всем  своим
впечатлениям и переживаниям непосредственно, без оглядки, то  есть  без  той
сложной системы зеркал, которая возникает у него в сознании в более  позднем
возрасте. Не видя себя со стороны, целиком  поглощенный  потоком  событий  и
впечатлений, он не запоминает себя, как "не помнит себя" человек в состоянии
запальчивости или головокружительного увлечения.

                                   -----

     Вот почему, должно быть, мое воронежское  детство  оставило  у  меня  в
памяти только очень немногое, только самое яркое и необычное: первую в жизни
музыку, первую разлуку с братом, первый пожар, окрасивший  багровым  заревом
завешенное на ночь окно.
     Помню первого  увиденного  мною  в  жизни  вора,  молодого  конторщика,
который попался на заводе в какой-то мелкой краже.  Его  не  арестовали,  не
отдали под суд, а только уличили и с позором прогнали с завода.  Никогда  не
забуду, с каким интересом смотрел я издали на этого  стриженого,  рябоватого
молодого человека, который, нахохлившись, сидел у стола в ожидании  попутной
лошади.  В  нем  не  было  ничего  особенного,   но   каким   загадочным   и
необыкновенным сделало его в моих глазах страшное слово  "вор"...  Вор!  Мне
казалось, что только у  воров  бывают  такие  помятые  парусиновые  штаны  и
куртки, такие крупные рябины на щеках, такие красные подбритые затылки.
     Еще более ясно и четко припоминаю гостивших у нас на  заводе  хозяйских
племянников - двух больших мальчиков в круглых шапочках с лентами,  в  белых
блузах с откидными матросскими воротниками и якорями  на  рукавах.  Впрочем,
большими эти мальчики казались только мне и брату, а на самом деле  старшему
из них было, по словам моей матери, не больше одиннадцати - двенадцати  лет,
младшему - лет девять.
     В одном из  дальних  закоулков  заводского  двора  мы  строили  с  ними
настоящий завод, чтобы варить настоящее мыло. Раздобыли у рабочих  все,  что
для этого требуется: несколько больших кусков белого, но не слишком  свежего
бараньего сала, от запаха которого у меня подступала к горлу тошнота,  банку
едкого щелока, немножко силиката. Оставалось только устроить топку и вмазать
над ней в глину старый, ржавый котелок, который  мы  нашли  на  дворе  среди
груды железного хлама.
     Гордые тем, что эти нарядные городские мальчики,  несмотря  на  разницу
лет, играют с нами, как с равными, мы трудились, не жалея сил.
     А так как приезжие ребята боялись испачкать свои новенькие матроски, то
всю черную грязную работу они поручили мне с братом. Мы укладывали  кирпичи,
месили глину. Сначала нам это очень нравилось, но  скоро  мы  оба  устали  и
проголодались.
     Вытирая рукавом лоб, брат робко и тихо сказал мальчикам, что дома у нас
сейчас завтракают... Но  старший  из  них,  рыжий,  с  веснушками  на  носу,
возмутился. "Подумаешь - завтракают!.. Да как же это можно бросать  дело  на
середине? Если так, то уж лучше было бы и не начинать совсем!"
     Когда топка была наконец готова, мальчики велели нам  набрать  щепок  и
хворосту и попробовать развести огонь. Но сколько мы ни  старались,  как  ни
дули в топку, присев перед ней  на  корточки,  огонь  не  разгорался.  Рыжий
послал моего брата  на  завод  за  керосином,  а  мне  велел  раздобыть  еще
растопки.
     За собой он  оставил  только  самое  приятное  дело:  зажигать  спички,
которых у него было более чем достаточно - целых два коробка!
     Наконец из топки клубами повалил черный дым, щепки и хворост затрещали.
     Мы думали, что уж теперь-то  мальчики  отпустят  нас  домой.  Но  рыжий
только руками замахал.
     - Вон чего  выдумали!  Пока  огонь  горит,  самое  время  варить  мыло.
Маленькие вы, что ли? Такого простого дела не понимаете? А еще заводские!..
     Нам стало совестно, и мы снова взялись за работу. Вывалили из  мешка  в
котел сало, вылили из жестянки щелок и присели  отдохнуть.  Рабочие-то  ведь
тоже отдыхают. Цигарки сворачивают, курят...
     - Помешивать, помешивать надо, а то пригорит! - не переставая  подгонял
нас рыжий.
     Но тут огонь опять погас. Пришлось снова дуть,  подкладывать  растопку,
поливать щепки керосином.
     Я поглядел на брата и ужаснулся. Он был весь - с  головы  до  ног  -  в
глине и копоти. Даже на ресницах у него была глина. За версту от него  несло
керосином и отвратительным до тошноты, протухшим бараньим салом.
     Верно, я тоже был хорош в эту минуту, но  себя  я  не  видел  и  только
чувствовал, что от усталости у меня подгибаются коленки, а от дыма  болят  и
слезятся глаза.
     У нас уже не было никакой охоты варить мыло, - так осточертела нам  эта
игра. Но все-таки мы продолжали работать без  передышки  и  даже  больше  не
заговаривали о том, что нас ждут дома к завтраку. Да уж какой  там  завтрак!
Мы пропустили и обед. Наверно, домашние беспокоятся о нас, ищут на заводе  и
по всему двору.
     Где-то вдали  прогрохотал  гром.  Приближалась  гроза,  а  мы  все  еще
возились с топкой.
     Не  то  чтобы  мы  очень  боялись  приезжих  мальчишек   в   матросских
костюмчиках. Силой они не могли бы удержать нас на работе. Но обоих нас  как
бы приковали к месту слова рыжего о том, что нельзя  же  бросать  работу  на
середине, что если так, то уж лучше было бы и не начинать.
     Я едва удерживался от слез. У брата тоже кривился рот.  Но  плакать  на
глазах у этих больших мальчиков было бы слишком позорно.
     И все же мы дали волю слезам, когда  нас  наконец  разыскала  мама.  Мы
бросились к ней с громким ревом, но она в ужасе отшатнулась от нас.
     - Что это вы делали? - спросила она.
     - Завод строили, а потом варили...
     - Варили?.. Что варили?
     - Мы-ы-ыло!
     - Но как можно было так измазаться? Ведь вот  мальчики  тоже  играли  с
вами, а почти совсем не выпачкались...
     Ни я, ни брат ничего не ответили маме. Мы  плакали  навзрыд  не  то  от
обиды, не то от радости, что наконец-то нас освободили из плена.
     Мне шел в это время пятый год, брату  седьмой,  но  нам  на  всю  жизнь
запомнился день, когда мы варили мыло.
     А еще - где-то в самой глубине памяти - осталась у меня первая  дальняя
поездка на лошадях.
     Гулкие, размеренные удары копыт по длинному-длинному деревянному мосту.
     Мама говорит, что под нами река Дон.
     "Дон, дон", - звонко стучат копыта. Мы едем гостить в деревню. Въезжаем
на крестьянский двор, когда тонкий серп месяца уже высоко  стоит  в  светлом
вечереющем небе. Смутно помню запах сена, горьковатого дыма и кислого хлеба.
Сонного меня снимают с телеги, треплют, целуют и  поят  топленым  молоком  с
коричневой пенкой из широкой глиняной крынки, шершавой снаружи  и  блестящей
внутри...

СТАРЫЙ ДОМ В СТАРОМ ГОРОДЕ

     Не знаю, что побудило отца покинуть завод братьев Михайловых и Воронеж.
Но только помню, что с тех пор началась у нас полоса  неудач  и  непрерывных
скитаний.
     Почти полгода после отъезда нашего из Воронежа прожили мы у  дедушки  и
бабушки в городе Витебске. Приехали мы  туда  вчетвером:  мама,  я,  брат  и
маленькая сестренка, только что научившаяся говорить и ходить. Отца  с  нами
не было - он странствовал где-то в поисках работы.
     Я  был  слишком  мал,  чтобы  по-настоящему  заметить   разницу   между
Воронежем, где я родился и провел первые свои годы, и  этим  еще  незнакомым
городом, в котором жили мамины родители. Но все-таки  с  первых  же  дней  я
почувствовал, что все здесь какое-то другое, особенное: больше старых домов,
много узких, кривых,  горбатых  улиц  и  совсем  тесных  переулков.  Кое-где
высятся старинные башни и церкви. В каждом закоулке ютятся жалкие лавчонки и
убогие, полутемные мастерские жестяников, лудильщиков, портных,  сапожников,
шорников. И всюду слышится торопливая и в  то  же  время  певучая  еврейская
речь, которой на воронежских улицах мы почти никогда не слыхали.
     Даже с лошадью старик извозчик, который вез нас с вокзала, разговаривал
по-еврейски, и, что удивило меня больше всего,  она  отлично  понимала  его,
хоть это была самая обыкновенная лошадь,  сивая,  с  хвостом,  завязанным  в
узел.
     Месяцы, прожитые у дедушки и бабушки, я припоминаю с трудом.  Города  и
городишки, где нам пришлось побывать после Витебска, почти совсем  вытеснили
из моей памяти тихий дедушкин дом, который мы,  ребята,  с  первого  же  дня
наполнили оглушительным шумом и суетой, как ни старалась  мама  урезонить  и
утихомирить нас. Труднее всего было ей справиться со мной. Я  так  привык  к
простору  нашей  воронежской  полупустой  квартиры,  что  и  здесь,  в  этих
небольших,  загроможденных  тяжеловесной  мебелью   и   старинными   книгами
комнатах, пробовал разбежаться во всю прыть, налетая  при  этом  на  кресла,
этажерки и тумбочки или вскакивая со всего разгона на старый диван,  который
покорно подбрасывал меня, хоть и стонал  подо  мной  всеми  своими  дряхлыми
пружинами.
     Моя бесшабашная удаль приводила маму в отчаянье -  особенно  по  утрам,
когда дедушка молился или читал свои большие, толстые, в кожаных  переплетах
книги, и в послеобеденные часы, когда старики ложились отдыхать. Потревожить
дедушку было не так уж страшно: за все время нашего  пребывания  в  Витебске
никто из нас не слышал от него ни одного резкого, неласкового слова.  А  вот
сурового  окрика  нашей  властной  и  вспыльчивой  бабушки  я  не  на  шутку
побаивался. Она горячо любила своих внуков, но свободно и легко  чувствовали
мы себя только тогда, когда она куда-нибудь уходила и в комнатах  не  слышно
было ее хозяйски-ворчливого говорка и позвякивания ключей,  с  которыми  она
почти никогда не расставалась.
     Наш приезд заставил  потесниться  всех  обитателей  старого  дома,  где
выросла наша мать. Братья и  сестра,  которые  были  старше  ее,  давно  уже
покинули  родительский  кров  и  успели  обзавестись  собственными  семьями.
Младшие же пока оставались дома. Их было трое: двое  моих  дядюшек,  еще  не
вышедших из юношеского возраста, и тетка, учившаяся в то время  в  гимназии.
Мы запросто называли их всех по именам, без добавления  почтительного  слова
"дядя" или "тетя". Да они и сами бы удивились, если бы кто-нибудь вздумал их
так величать.
     Дядюшки мои готовились к каким-то экзаменам,  но  особенного  рвения  к
наукам не проявляли. Зато у старшего из них - красивого,  сильного  юноши  с
голубыми  глазами,  мягким  голосом  и  мягкими  усиками  -  было  множество
разнообразных способностей и увлечений: он мастерил замечательные  шкатулки,
выпиливал рамки для портретов, играл на трубе и - что поражало  меня  больше
всего - умел никелировать самовары. На моих глазах  красный  медный  самовар
становился зеркально-серебряным, и это казалось мне не  меньшим  чудом,  чем
сказочное превращение лягушки в принцессу  или  частого  гребешка  в  лесную
чащу.
     Я считал своего дядюшку настоящим волшебником, но скоро  убедился,  что
бывают случаи, когда и ему не под силу сотворить чудо.
     В дедушкином доме  была  одна  комната,  не  слишком  большая,  которая
торжественно именовалась "гостиной". Она была тесно уставлена  уже  порядком
поблекшей и потертой плюшевой мебелью. Но главным  ее  украшением  были  два
совершенно  одинаковых  узких  зеркала,   почти   доходивших   до   потолка.
Привязанные к железным крюкам в стене веревками, они были  слегка  наклонены
вперед, и от этого отраженная в них комната со всей мебелью как  бы  уходила
куда-то вверх. Мне это  очень  нравилось:  опрокинутая  в  зеркало  гостиная
казалась гораздо красивее и таинственнее.
     Но скоро я придумал, как сделать, чтобы отражение стало еще интересней.
     У каждого зеркала был подзеркальник - полочка из черного  дерева  вроде
столика - с выгнутыми резными подпорками, которые  старый  столяр,  чинивший
дедушкину мебель, называл "кронштейнами".
     Однажды, когда никого не было в комнате, я ухватился  за  эти  подпорки
обеими руками и стал раскачивать зеркало, то прижимая его вплотную к  стене,
то откидываясь вместе с ним на всю длину веревки.
     Оказалось, что на зеркале можно отлично качаться, как  на  качелях.  Да
нет, куда занятнее, чем на качелях! Вы раскачиваетесь все быстрее и быстрее,
а перед вашими глазами мелькают в зеркале самые разнообразные вещи:  висячая
лампа со всеми своими блестящими подвесками, кресла, стол с лиловой плюшевой
скатертью, бисерная подушка на диване, портрет какого-то старика в раме  под
стеклом на противоположной стене.
     И вдруг все это понеслось куда-то кувырком. Я лечу вместе с зеркалом  и
слышу, как оно грохается  об  пол  и  рассыпается  вдребезги.  Подзеркальник
тяжело стукается над самой моей головой.  В  сущности,  этот  узкий  столик,
который мог размозжить мне голову, спас меня, мое  лицо  и  глаза  от  града
осколков.
     Прикрытый рамой разбитого зеркала, я тихо лежу, боясь  пошевелиться,  и
тут только понемногу начинаю соображать, что я натворил. Если бы  я  обрушил
на землю весь небесный свод с его светилами, я не чувствовал бы  себя  более
несчастным и виноватым.
     Вбежавшие в  комнату  родные  -  мама,  бабушка,  дедушка  -  не  сразу
обнаружили меня. Когда же они поняли, что я лежу среди  груды  осколков  под
тяжелой рамой разбитого зеркала - и при  этом  лежу  совершенно  неподвижно,
молча, не плачу, не зову на помощь - они так и замерли от ужаса. Медленно  и
осторожно приподняли раму и все втроем наклонились надо мной.
     - Жив! - сказала мама и  заплакала.  Она  подхватила  меня  на  руки  и
принялась ощупывать с ног до головы.
     И тут оказалось, что я цел  и  невредим,  если  не  считать  нескольких
царапин от мелких осколков.
     Все до того обрадовались, что  не  только  не  стали  бранить  меня,  а
бросились обнимать, целовать, расспрашивать, не ушибся ли я и  не  очень  ли
испугался.
     Никому и в голову не пришло наказать меня за мое преступление.  А  мне,
пожалуй, было бы даже легче, если бы я  за  него  как-нибудь  поплатился.  С
грустью смотрел я на осиротевшее второе зеркало, оставшееся таким одиноким в
своем простенке.
     В глубине души я еще лелеял надежду, что мой дядя,  который  так  ловко
превращает медные самовары в серебряные, как-нибудь  соберет  и  склеит  все
осколки, а потом ловко покроет их своим самоварным серебром.
     Но оказалось, что даже и его ловкие руки тут ничего не могут  поделать.
Правда, он смастерил из самых крупных осколков несколько маленьких зеркал  в
рамках и без рамок, но все они вместе не могли заменить то большое,  которое
я разбил.
     Так и осталось навсегда в доме у дедушки и бабушки вместо  двух  парных
зеркал одно, как у инвалида остается одна рука или одна нога.
     И, вероятно, заходя в свою маленькую гостиную и глядя на это  уцелевшее
зеркало, старики не раз вспоминали шального, непоседливого внука.

                                   -----

     Несколько дней в доме только и было разговору, что о гибели зеркала и о
моем чудесном спасении.  Потом  об  этом  происшествии  перестали  говорить.
Однако с той поры не только я, но и мама и брат ясно почувствовали,  что  мы
слишком загостились у дедушки и бабушки. Прямо нам этого никто  не  говорил,
но бабушка все чаще и чаще заводила с мамой разговор о том, что наш папа  не
умеет устраиваться, что он строит воздушные замки и мало думает о  семье.  Я
видел, что маму такие разговоры огорчают, и очень сердился на бабушку.
     Мне было непонятно, какие такие воздушные замки строит  папа,  и  очень
хотелось увидеть хотя  бы  один  из  этих  воздушных  замков.  И  все  же  я