чувствовал, что в словах бабушки есть что-то обидное для нашего папы. Почему
она говорит, что он мало думает о нас? Ведь  мама  часто  получает  от  него
очень толстые письма, в которых он заботливо и нежно расспрашивает о  каждом
из нас - о брате, обо мне и даже о нашей  сестренке,  хотя  что  интересного
можно рассказать о ней, когда она еще такая маленькая!
     Обычно эти досадные разговоры прерывал дедушка. Он был  не  охотник  до
споров и ссор, не хотел перечить бабушке  и  поэтому,  желая  утешить  маму,
только ласково трепал ее но щеке, как маленькую, и примирительно повторял:
     - Ну, ну, душенька... Все будет хорошо... Все будет хорошо!
     Но тянулись неделя за неделей, месяц  за  месяцем,  а  папа  так  и  не
приезжал за нами, не вызывал нас к себе и, должно быть, все еще строил  свои
воздушные замки, - уж не знаю, сколько он их там успел  настроить.  Наверно,
целую тысячу!
     Видно было, что нам долго  еще  придется  прожить  в  Витебске.  И  вот
дедушка, бабушка и мама решили, что больше нельзя терять время  зря  и  пора
усадить моего старшего брата за книги. Еще до  приезда  в  Витебск  он  умел
довольно бегло читать и отчетливо выводил буквы. Давать ему уроки  вызвалась
теперь наша тетушка-гимназистка. Это было для нее  совсем  нетрудно:  ученик
относился к делу, пожалуй,  с  большей  серьезностью  и  усердием,  чем  его
молодая и веселая учительница, которая сразу же прерывала урок, если  к  ней
приходили подруги, или кончала его раньше  времени,  чтобы  примерить  новое
платье.
     Так как во время уроков я постоянно вертелся около стола и не на  шутку
мешал занятиям, тетушка решила усадить  за  букварь  и  меня.  И  тут  вдруг
обнаружилось, что я не только знаю буквы, но даже довольно  порядочно  читаю
по складам. Не помню сам, когда и как я этому  научился.  Младшие  братья  и
сестры часто незаметно  для  себя  и  других  перенимают  у  старших  начала
школьной премудрости.
     Когда наши занятия понемножку наладились, дедушка  осторожно  предложил
добавить к ним еще один предмет - древнееврейский язык. Мама опасалась,  что
нам это будет не по  силам,  но  дед  успокоил  ее,  пообещав  найти  такого
учителя, который будет с нами терпелив, ласков и не станет задавать на  урок
слишком много.
     И  в  самом  деле,   новый   учитель   оказался   добрее   даже   нашей
учительницы-тетки.  Та  могла,  рассердившись,  стукнуть   своим   маленьким
кулачком по столу или,  блеснув  серыми,  потемневшими  от  минутного  гнева
глазами, сдвинуть над переносицей темные пушистые брови.
     А этот, видно, и совсем не умел сердиться. Через день приходил он к нам
на урок, худой, узкоплечий, с черной курчаво-клочковатой бородкой. Он  долго
вытирал у входа ноги в побелевших от долгой службы башмаках, ставил  в  угол
палку с загнутой в виде большого крюка ручкой и,  покашливая  в  кулак,  шел
вслед за нами в комнаты.
     Бабушка, которая ценила в  жизни  успех  и  удачу,  относилась  к  нему
довольно небрежно. Зато дед встречал его приветливо и уважительно,  подробно
расспрашивал о здоровье и предлагал закусить с  дороги.  Но  учитель  всегда
решительно и даже как-то испуганно отказывался, повторяя при  этом!  что  он
только что сытно позавтракал.
     И правда, мы с братом не раз видели, как завтракает наш учитель. Прежде
чем войти в дом, он усаживался на лавочке  возле  наших  ворот  и,  развязав
красный в крупную горошину платок, доставал  оттуда  ломоть  черного  хлеба,
одну-две луковицы, иногда огурец и всегда горсточку соли в чистой тряпочке.
     Не знаю почему, мне было очень грустно смотреть, как он  сидит  один  у
наших ворот и, высоко подняв свои костлявые плечи,  задумчиво  жует  хлеб  с
луком.
     В порыве внезапной нежности я встречал его на самом пороге, рассказывал
ему все наши новости и даже пытался, хоть и безуспешно, повесить на крюк его
старое и почему-то очень тяжелое пальто.
     Он ласково  гладил  меня  по  голове,  и  мы  шли  учиться.  Но  должен
сознаться, что, несмотря на всю свою нежность к нему, уроков  я  никогда  не
учил и даже не пытался придумать сколько-нибудь убедительное оправдание  для
своей лени.
     Я попросту рассказывал  ему,  что  готовить  уроки  мне  было  некогда:
сначала надо было завтракать, потом гулять, потом обедать, потом  к  бабушке
пришли гости и мы все пили чай с вареньем, а потом нас  позвали  ужинать,  а
после ужина послали спать...
     Слегка прикрыв глаза  веками  и  посмеиваясь  в  бороду,  он  терпеливо
выслушивал меня и говорил:
     - Ну, хорошо, хорошо. Давай будем  готовить  уроки  вместе,  пока  тебя
опять не позвали пить чай с вареньем. Ну, прочитай это слово. Верно! А  это?
Хорошо! Ну, а теперь оба слова вместе... Совсем даже хорошо. Умница!
     И он щедро ставил мне пятерку, а то и пятерку с плюсом.
     На прощанье учитель задавал к следующему разу новый урок, должно  быть,
уже и не надеясь, что я что-нибудь приготовлю.
     И он был прав.
     Я не слишком отчетливо запомнил то, что мы с ним проходили, хотя учился
у  него  на  круглые  пятерки.  Зато  сам  он  запечатлелся  в  моей  памяти
неизгладимо - весь целиком, со всей своей бедностью, терпением и добротой.
     Даже странная фамилия его запомнилась мне на всю жизнь. Тысячи  фамилий
успел я с той поры узнать и позабыть, а эту помню.
     Звали его Халамейзер.

                                   -----

     И  вот  наконец  мы  дождались  приезда  отца.  Так  и  не  устроившись
по-настоящему,  он  забрал  нас  с  собой,  и  мы  начали  кочевать  вместе.
Переезжали из города в город, прожили год с чем-то в  Покрове,  Владимирской
губернии, около года в  Бахмуте  -  ныне  Артемовске  -  и,  наконец,  снова
обосновались в Воронежской губернии, в  городе  Острогожске,  в  пригородной
слободе,  которая  называлась  Майданом,  на   заводе   Афанасия   Ивановича
Рязанцева.
     Как ни различны были  великорусские  и  украинские  города,  в  которых
довелось  побывать  нашей  семье,  -  окраины  этих   городов,   предместья,
пригороды, слободки, где ютилась мастеровщина, были всюду  почти  одинаковы.
Те  же  широкие,  немощеные  улицы,  густая  белая  пыль  в  летние  месяцы,
непролазная грязь осенью, сугробы до самых окон зимою.
     И квартиры наши в любом из таких пригородов были похожи одна на другую:
просторные, полупустые, с некрашеными полами и голыми стенами.
     Впрочем, мы, ребята,  мало  обращали  внимания  на  квартиру,  где  нам
приходилось жить. Целые дни мы проводили на дворе, а в комнаты  возвращались
только к вечеру, когда уже закрывали ставни и зажигали свет.
     Почти все детство мое прошло при свете керосиновой  лампы  -  маленькой
жестяной, которую обычно вешали на стенку, или большой фарфоровой,  сидевшей
в  бронзовом  гнезде,  подвешенном  цепями  к  потолку.  Лампы  чуть  слышно
мурлыкали. А за окном мигали тусклые фонари. На окраинных улицах их  ставили
так далеко один от другого, что пешеход, возвращавшийся поздней ночью домой,
мог свалиться по дороге от фонаря  к  фонарю  в  канаву  или  стать  жертвой
ночного грабителя. Фонарям у  нас  не  везло.  Мальчишки  немилосердно  били
стекла, а взрослые парни состязались в силе и  удали,  выворачивая  фонарные
столбы с комлем  из  земли.  Где-то  в  столицах  уже  успели  завести,  как
рассказывали приезжие, газовое и даже электрическое освещение, а в  деревнях
еще можно было увидеть и лучину.
     Это были времена на стыке минувшего и нынешнего века. Прошлое еще  жило
полной жизнью и как будто не собиралось уступать  место  новому.  Не  только
старики, но и пожилые люди помнили ту пору, когда они были "господскими". На
скамейке у  ворот  богадельни  сидели  севастопольские  ветераны,  увешанные
серебряными  и  бронзовыми  медалями,  а  по   городу   ходили,   постукивая
деревяшками, участники боев под Шипкой и Плевной.
     Но понемногу, год от году, все гуще становилась паутина железных дорог.
Узкие  стальные  полосы,  проходя  через  леса,  болота  и  степи,  сшивали,
связывали между собой дальние края и города. От этого менялось представление
о пространстве и времени.
     Правда, в наших краях железная дорога все еще казалась новинкой.  Поезд
называли тогда машиной,  как  теперь  называют  автомобиль,  и  о  нем  пели
частушки:

                          Д'эх, машина-пассажирка,
                          Куда милку утащила?
                          Утащила верст за двести.
                          Мое сердце не на месте.
                          Эх, машина с красным флаком.
                          Как прощались, милой плакал...

     Много разговоров было в то время о  крушениях  на  железной  дороге,  и
жители наших мест  с  опаской  доверяли  свою  судьбу  поездам.  Недаром  на
станциях, расположенных обычно вдали от городов, люди провожали отъезжающих,
как провожают солдат на войну, - с плачем, с причитаниями.
     Самые  усовершенствованные  новейшие  электровозы  никого   теперь   не
удивляют. А как  поражали  нас,  тогдашних  ребят,  впервые  увиденные  нами
паровозы - черные, закопченные, с высокой трубой и огромными  колесами.  Они
вылетали из-за поворота дороги, как сущие дьяволы, сея искры, оглушая  людей
пронзительным шипением пара из-под колес, бодро и мерно размахивая шатунами.
А вагоны - зеленые, желтые, синие,  -  постукивая  на  ходу,  манили  нас  в
неизвестные края бессчетными окнами, из которых глядели незнакомые  и  такие
разные, не похожие один на другого, проезжие люди.
     Не только поезд, но даже и случайно найденный проездной билет  сохранял
для  нас,  мальчишек,  все  обаяние  железной  дороги,  ее  мощи,  скорости,
деловитости, ее строгого уклада. Зеленые! желтые, синие  билеты,  плотные  и
аккуратно обрубленные,  напоминали  нам  своей  формой  и  цветом  вагоны  -
третьего,  второго  и  первого  класса.  Мы  знали,  что  билеты   эти   уже
использованы  и  не  имеют  никакой  силы,  но   цифры,   пробитые   в   них
кондукторскими щипцами, только увеличивали  для  нас  их  ценность.  Бережно
хранили  мы  каждый  билет,  на  котором  черными,  четкими  буковками  были
обозначены названия станций:

ОСТРОГОЖСК-ЛИСКИ

ВОРОНЕЖ-ГРАФСКАЯ

ХАРЬКОВ-МОСКВА

     И  почему-то  все  эти  города   казались   нам   куда   интереснее   и
привлекательнее нашего, хоть и наш уездный город представлялся мне  чуть  ли
не столицей по сравнению с пригородной  слободой,  где  не  было  ни  одного
двухэтажного дома, если не считать заводских построек.
     А заводы в те времена были так неуютны  и  мрачны,  что  мне  иной  раз
бывало до боли жаль отца, когда в утренних  сумерках  он  торопливо  надевал
свое будничное, старое, порыжевшее пальто и отправлялся на работу - в копоть
и грязь, в жар и сырость, в лязг и грохот завода.

НА МАЙДАНЕ

     Первое  знакомство  с  новыми  местами  всегда  было  для  нас,  ребят,
праздником. Еще не отдохнув с дороги, мы живо обегали свои  новые  владения,
открывая то полуразрушенный Завод, который может служить нам  крепостью,  то
овраг в конце двора, то большой, кипящий своей сокровенной жизнью муравейник
за сараем.
     Такую  радость  открытия  испытали  мы  и  на  этот  раз,   приехав   в
Острогожскую пригородную слободу.
     У самого дома начинались луга и рощи. На большом и пустынном дворе было
несколько нежилых и запущенных служебных построек  с  шаткими  лестницами  и
перебитыми стеклами. Из окон верхних этажей с шумом вылетали птицы. Все  это
было так интересно, так загадочно.
     А в конце двора прямо на земле лежали полосатые зелено-черные арбузы  и
длинные, желтые, покрытые сетчатым узором дыни.
     В первый раз увидел я их не на прилавке и  не  на  возу,  а  на  земле.
Должно быть, здесь  их  так  много,  что  девать  некуда.  Потому-то  они  и
разбросаны у нас по двору.
     Я попробовал взять обеими руками самый  крупный  и  тяжелый  арбуз,  но
оказалось, что он крепко держится за Землю.
     - Мама! - крикнул я во все горло. - Смотри, арбузы валяются!
     Но мама не обрадовалась.
     - Не трогай, - сказала она, - это чужие!
     - Да ведь двор-то теперь наш!
     - Двор наш, а дыни и арбузы не наши.
     В тот же день за воротами меня и брата окружила целая орава  мальчишек,
которые сразу же принялись нас дразнить.
     - Где вы живете? - спросил я одного из них.
     - Где живете? У черта на  болоте!  -  ответил  косоглазый  мальчишка  и
показал мне язык. Другие засмеялись.
     - А есть у вас альчики? - спросил косоглазый.
     - Что такое альчики?
     - Ну, лодыжки.
     - А что такое лодыжки? Косоглазый рассердился и плюнул.
     - Вот чумовой! Ну бабки!
     - Нет, - сказал я. - Мы в бабки не играем.
     - А хочешь кобца? - спросил другой мальчишка, широкоплечий и скуластый.
     Мне было совестно признаться, что я и этого слова не  знаю.  Я  подумал
немного, а потом сказал тихо и нерешительно:
     - Хочу.
     - Ну, коли хочешь, так получай!
     И мальчишка проехался по моей голове суставом большого пальца.
     Я закричал от боли. Брат вступился было за меня, но его схватили и  для
острастки насыпали ему за шиворот несколько горстей земли.
     После этого первого знакомства с улицей мы долго не выходили за  ворота
без старших и водили знакомство только со взрослым парнем - слепым горбуном,
который жил по соседству с нами.
     Горбун был степенный, серьезный и очень добрый малый. Буйная и  озорная
молодежь соседних дворов не принимала его в компанию, да и сам  он  чуждался
своих ровесников и проводил целые дни совсем один.
     Это был первый слепой, которого я встретил на своем веку.
     Помню, после знакомства с ним я крепко-накрепко зажмурил  глаза,  чтобы
представить себе, как должны чувствовать себя слепые и что  стоит  перед  их
невидящими глазами.
     Долго держать глаза закрытыми я не мог - это было очень, очень страшно!
     Но отчего же наш слепой  так  спокоен,  добродушен  и  приветлив?  Чему
улыбается он, сидя в ясную погоду на скамейке у своей хаты?
     Об этом я часто думал в постели перед сном, перебирая в памяти все, что
прошло передо мной за день.
     Дома у нас во всех комнатах тушили на ночь свет. Однако  я  никогда  не
боялся темноты. В семье нашей я считался бесстрашным малым, удальцом. И если
порой мне в душу закрадывался страх, я никому об этом не говорил.
     Но вот однажды мне случилось проснуться в  самую  глухую  пору  осенней
безлунной ночи, когда, как  говорится,  "хоть  глаз  выколи".  Тут  я  сразу
вспомнил слепого и с невольным страхом подумал: "А что, если я тоже  ослеп?"
Сердце у меня похолодело.
     Повернувшись лицом в сторону,  где  было  окно,  я  стал  пристально  и
напряженно вглядываться, надеясь увидеть в щели между ставнями  хоть  слабый
просвет или, по крайней мере, не такую уж черную тьму. Нет,  куда  бы  я  ни
поворачивался,  всюду  стояла  та  же  густая  чернота,  в   которой   глаза
становились бессильными и ненужными.
     Что же делать? Ждать рассвета? Но когда еще он наступит! Стенные часы в
соседней комнате только что мягко и глухо пробили один  раз.  Либо  это  час
ночи,  либо  половина  какого-то  другого  часа.  Может  быть,  ночь  только
начинается? У меня не было ни малейшего  представления,  в  котором  часу  я
заснул и сколько времени проспал... Нет, невозможно ждать так долго!
     Ах, как  было  бы  хорошо,  если  бы  удалось  разыскать  спички,  хоть
одну-единственную спичку и коробок! Все было бы так просто: чиркнул раз -  и
узнал бы, ослеп я или нет. Но пройти на кухню, не  разбудив  кого-нибудь  из
нашей большой семьи, было невозможно. Да  и  найдешь  ли  коробок  спичек  в
полной тьме!
     И все же я решился. Тихо ступая босыми  ногами  и  стараясь  ничего  не
задеть по пути, направился я к двери. Но  там,  где  была  дверь,  оказалась
глухая стена. Значит, я заблудился в своей  же  комнате?  Я  уже  готов  был
вернуться в постель и как-нибудь потерпеть до утра, но и кровать  не  так-то
просто было найти. Долго блуждал я по комнате,  вытянув  руки  вперед,  пока
наконец не наткнулся на большой сундук, на котором спал старший брат.
     - Что это? Кто это? - забормотал он спросонья.
     - Это я, я!
     Услышав мой тревожный шепот, брат спросил - тоже шепотом:
     - Что ты бродишь? Почему не спишь?
     Я сказал, что хочу пить, но не выдержал и  тут  же  решил  открыть  ему
страшную правду. Может быть, от этого мне станет хоть немножечко легче.
     - Понимаешь, я, кажется, ослеп... Ничего не вижу!
     - Совсем ничего?
     - Ни-че-го!
     - Ну, так знаешь, мы оба с тобой ослепли! Я тоже ничего не вижу.
     И брат засмеялся.
     Мне сделалось стыдно. Я сказал, что пошутил,  и,  найдя  свою  постель,
юркнул с головой под одеяло.
     От этого не стало ни светлей, ни темней, но зато тише, теплее, уютнее.
     Счастливый тем, что беда миновала, я скоро уснул.

                                   -----

     Днем никакие страхи не тревожили меня.
     Каждое утро открывало передо мной необъятный день, в котором можно было
найти место для чего угодно. Хочешь - носись  по  двору,  пока  ноги  носят,
хочешь - заберись  на  стропила  под  самую  крышу  заброшенного  заводского
строения и, сидя верхом на балке, распевай во все горло:

                              Ой, на гори
                              Та женцй жнуть,
                              Ой, на гори
                              Та женцй жнуть,
                              А по-пид  горою
                              Яром-долиною
                              Козаки йдуть,
                              Козаки йдуть!

     Голос твой гулко отдается во всех углах пустого здания, ему вторит эхо,
и тебе кажется, что твою песню подхватывает целый  полк,  который  на  рысях
движется за тобой, за своим храбрым командиром.
     А то можно спуститься в глубокий овраг, искать клады, рыть пещеры.
     Чего-чего не успеешь до обеда, если только тебя не пошлют в лавочку или
в пекарню.
     А впрочем, бегать в пекарню, зажав в кулаке гривенник, - тоже  дело  не
скучное.
     Пекарня у нас турецкая. Черноусый, белозубый пекарь, ловко перебросив с
руки на руку огромный каравай с коричневым глянцевитым верхом, кроил его  на
прилавке широким, острым, как бритва, ножом, похожим на разбойничий.
     Весело подмигнув своим карим - в мохнатых ресницах - глазом,  он  щедро
прикидывал к весу лишнюю  осьмушку  и  легким,  почти  незаметным  движением
скатывал мне на руки полкаравая с довеском.
     И вот уже я иду назад, прижимая к животу теплую, мягкую краюху ситного,
и с наслаждением жую пухлый  довесок,  полученный  мною  в  знак  дружбы  от
черноусого турка.
     Но все эти радости разом исчезали, как только нас  принималась  трепать
лихорадка. Нам и в голову не приходило, что зеленые  луговины  и  рощицы,  в
которых терялись улицы нашей окраины, веяли болотистым дыханием малярии.
     Чуть ли не через день метались мы в жару и в ознобе на своих кроватках,
а мать терпеливо переходила от одной  постели  к  другой,  укрывая  нас  чем
придется - шалями, платками, пальтишками.
     - Нет, надо поскорее бежать отсюда, надо перебраться в город,  ведь  на
детях лица нет! - без конца повторяла  мать,  подавая  ужин  усталому  после
заводского дня отцу.
     - Скоро, скоро! - отвечал отец, не отрывая глаз от объемистой -  должно
быть, скучной - книги без картинок, а только с буквами и цифрами.
     - Да ты не слушаешь меня, - с горечью говорила мать. - "Скоро,  скоро!"
- а мы все на том же месте.
     Отец смущенно и растерянно снимал очки  и  смотрел  на  мать  кроткими,
какими-то безоружными глазами.
     - Ну потерпите еще немного, - говорил он, будто обращаясь сразу ко всей
семье. - Еще  полгода,  ну,  самое  большее  -  год,  и  все  у  нас  пойдет
по-другому. Я тут кое-что начал - совершенно новое...  И  если  только  дело
удастся, - Это будет...
     Отец не успевал договорить.
     Безнадежно махну