ами нашего дома и города.
     И, наконец, тот первый детский журнал, который как бы открыл нам ворота
в большой мир и назывался

"ВОКРУГ СВЕТА"

     Я верил тогда названиям, и мне казалось, что журнал "Вокруг  света"  со
всеми его бесплатными приложениями - Купером, Эмаром, картинами Айвазовского
и Лагорио - в самом деле обещает мне кругосветное путешествие.

НОВОСТИ В ГОРОДЕ И В ГИМНАЗИИ

     Я еще не знал тогда, что  журнал  можно  критиковать,  находить  в  нем
недостатки. Нам не с чем было его сравнивать. Мы принимали все, как должное:
вот, думали мы, какие бывают журналы.
     Не только я, но и мой старший брат прочитывали каждый номер  от  первой
строчки до подписи редактора в конце  последней  страницы  и  были  от  души
благодарны за все, что журнал нам дарил.
     Я и сейчас помню, - хоть с тех пор прошло уже более шестидесяти лет,  -
печатавшуюся с продолжениями переводную повесть о двух мальчиках, которых  в
разное время похитил бродячий цирк. Мальчики эти становятся самыми  близкими
друзьями  и  в  конце  концов  оказываются   родными   братьями,   сыновьями
французского офицера. Младший из них,  Жан,  прозванный  в  цирке  Фанфаном,
благополучно возвращается домой, а старшего - по имени  Клодинэ  -  родители
находят слишком поздно: он безнадежно болен и красиво умирает  на  глазах  у
читателя, - как те бледные мальчики в бархатных курточках, чью  безвременную
смерть с таким удовольствием изображала Лидия Чарская.
     Трудно понять, как могла эта сентиментальная  мелодрама  заинтересовать
меня в ту пору жизни, когда я  уже  читал  и  перечитывал  Пушкина,  Гоголя,
Лермонтова. Но, как это ни странно, "Капитанская  дочка",  "Шинель",  "Герой
нашего времени" мирно уживались у меня на полке, да  и  в  моем  сознании  с
такими детскими книгами, как "Маленький лорд Фаунтлерой" Вернет  или  "Князь
Илико" Желиховской.
     Вероятно, эти повести привлекали меня тем,  что  их  герои  были  моими
ровесниками, а читатель-ребенок, при всем  своем  жадном  интересе  к  жизни
взрослых, все же нуждается  и  в  книге,  рассказывающей  о  приключениях  и
переживаниях юности.
     А может быть, детские романтические повести, лишенные  особой  глубины,
но полные событий, были для меня в известной мере отдыхом и развлечением. Во
всяком случае, Густав Эмар, Майн Рид, а несколько позже Александр Дюма более
всего увлекали меня и моих сверстников тем стремительным  развитием  сюжета,
которое современные дети и подростки находят на экране.
     Да,  эти  сюжетные  книги  с  иллюстрациями  были  нашими  фильмами  до
изобретения кинематографа.
     Я  проглатывал  их  залпом,  пропуская  подчас  строчки  и  даже  целые
страницы, чтобы поскорее узнать развязку запутанного клубка событий.
     Подобно американцам, я любил "счастливые концы"  и  потому  предпочитал
книги,  в  которых  рассказ  ведется  от  первого  лица.  Это   давало   мне
уверенность, что герой романа, рассказывающий о  самом  себе,  не  умрет  от
чахотки, не утонет и не застрелится. Но  оказалось,  что  и  это  не  всегда
гарантирует герою безопасность. Бывает и так, что рассказ  от  первого  лица
где-то на последних страницах внезапно прерывается несколькими рядами точек,
а затем - уже от третьего лица - спокойно  сообщается,  что  герой  приказал
долго жить...
     Наиболее острые, загадочные, запутанные сюжеты я находил  в  переводных
романах. Одолев  такой  роман,  я  мог  пересказать  довольно  подробно  его
содержание, но в памяти моей редко удерживались строчки  подлинного  текста,
реплики действующих лиц.
     А из  Пушкина,  Гоголя,  Лермонтова,  из  "Кавказского  пленника"  Льва
Толстого запоминались  не  только  отдельные  строчки,  но  иной  раз  целые
страницы. На всю жизнь врезались мне в намять тихие слова Акакия  Акакиевича
Башмачкина из "Шинели", которую я прочел в десятилетнем возрасте: "Зачем  вы
меня обижаете?.."
     Вероятно,  в  ту  же  пору  жизни  я  накрепко   запомнил   диалог   из
лермонтовского "Маскарада".

              - Что стоят ваши эполеты?
              - Я с честью их достал, - и вам их не купить...

     Меня пленяла четкость и острота этих двух  беглых  реплик,  похожих  на
звонкие удары скрестившихся рапир. Правда, мне было не совсем  понятно,  что
значит "с честью их достал", но я чувствовал  и  едкий  цинизм  насмешливого
вопроса, и молодое, эффектно-благородное негодование в ответе офицера.
     "Маскарад" я читал еще в пригороде - на Майдане. У меня не было,  да  и
не могло быть тогда ни малейшего понятия  о  нравах  светского  общества,  и
единственным офицером, которого я знал до  того  времени,  был  все  тот  же
воронежский военный врач, лечивший меня в раннем детстве. И все же  до  меня
полностью дошла сущность колкого разговора  между  князем  Звездичем  и  его
партнером по карточному столу.

                                   -----

     Детских библиотек и читален в это время у нас в  городе  еще  не  было,
если не считать той  маленькое  библиотечки,  которая  целиком  умещалась  в
небольшом книжном шкафу, стоявшем у нас в классе под  "научной"  картиной  с
надписью: "Тропический лес". Такие же скромные би6лиотечки были и  в  других
классах.
     Книги выдавал раз в неделю - по субботам  -  наш  "законоучитель",  еще
довольно молодой  священник,  отец  Евгений  Оболенский,  носивший  шелковую
лиловую рясу  и  заботливо  холивший  свои  темно-каштановые,  кудрявые,  не
слишком длинные волосы и небольшую бородку.
     Книг в его шкафу было  очень  мало,  а  интересных  и  того  меньше.  И
объяснялось это, как я узнал позднее, не бедностью, а  строгим  отбором,  не
допускавшим  в  гимназические  библиотеки  книг,  в  которых  были  малейшие
признаки вольного духа.
     Басни Крылова, "Детские годы Багрова-внука"  и  "Тарас  Бульба"  стояли
здесь рядом с "Юрием Милославским", "Ледяным домом" и "Аскольдовой могилой",
а дальше шли книги авторов, имена которых я забыл или никогда не знал,  -  о
"белом генерале", о  "царе-освободителе"  да  еще  о  каком-то  "Мехмед-Бее,
мамелюке тунисском".
     Были здесь и сборники детских пьес, по своему языку и стилю запоздавших
более чем на полвека. И все же названия некоторых из этих  пьес  остались  у
меня в памяти. Наверно, это потому, что я со своими одноклассниками тщетно и
долго искал среди них что-нибудь такое,  что  можно  было  бы  разыграть  на
гимназическом вечере.
     Почему-то авторы этих  пьес  скрывались  под  инициалами  -  "С-н"  или
"ЭГр-р", - а пьесы назывались:
     "Избалованное дитя. Комедия в 1 действии".
     "Ленивица. Драма (!) в 1 действии".
     "Бедность, честность,  счастье,  или  Марсельская  сирота.  Драма  в  5
действиях". И все в таком же роде.
     Как-то  недавно  мне  попала  в  руки  книжка,  тоже  оказавшаяся  моей
старинной знакомой. Прочитав заглавие "Очерки жизни и сочинений  Жуковского,
составленные П. Басистовым", я сразу вспомнил, что видел точно  такую  же  в
нашем классном книжном шкафу. Тогда она мало заинтересовала меня,  а  теперь
даже ее поблекший переплет и старинный шрифт так трогательно  напомнили  мне
давние времена, что у меня возникло желание познакомиться с ней поближе.
     Одна из ее глав называлась торжественно и  таинственно:  "История  души
Жуковского по его стихотворениям".
     Другую главу  составитель  назвал  короче:  "Черта  благотворительности
Жуковского". В ней обстоятельно рассказывалось, как  Жуковский,  получив  от
одной дамы-писательницы в подарок  книжку,  послал  ей  с  камер-лакеем  сто
рублей, а затем лично навестил эту даму и долго беседовал с ее прелестной  в
своей наивности маленькой дочкой о пользе изучения русской грамматики.
     С  необыкновенной  деликатностью  и  грацией  говорит  автор  книги   о
происхождении Василия Андреевича  Жуковского,  который,  как  известно,  был
незаконнорожденным сыном богатого помещика Бунина и пленной турчанки Сальхи.
     "У помещика... Афанасия Ивановича Бунина, - пишет этот биограф, -  было
несколько взрослых дочерей, но ни  одного  сына,  -  и  он  охотно  усыновил
мальчика,  родившегося  почти  сиротою  (!);   мать   Жуковского,   Лизавета
Дементьевна, была также принята в дом Афанасия Ивановича..."
     По счастью, немногие из моих соклассников довольствовались тем  запасом
книг, которым заведовал отец Евгений Оболенский. Мы  охотились  за  книгами,
где только могли, и обменивались своими находками друг с другом.
     Пожалуй, я был счастливее в своих поисках, чем  очень  многие  из  моих
сверстников. Меня снабжали книгами и Лебедевы и Гришанины. Да к  тому  же  я
читал все, что доставал для меня и для себя старший брат.
     Скоро я свел знакомство с владельцем нового, только что открывшегося  у
нас в городе "Писчебумажного и книжного магазина". Здесь я впервые обнаружил
"Библиотечку  Ступина",  а  потом  и  целую  серию  изданий  "Посредника"  и
"Петербургского комитета грамотности".
     Помимо того, что эти книжки были дешевы, они казались  мне  -  особенно
"Библиотечка Ступина" - необыкновенно привлекательными.
     Ребята любят все маленькое. Вернее сказать, они любят видеть  маленьким
то, что обычно бывает большим. При этом маленькое должно быть настоящим,  то
есть сохранять все черты и пропорции большого.
     Такими  казались  мне  издания  Ступина  при  всей  их   миниатюрности.
Вероятно, издатель нашел удачный формат, шрифт, цвет обложки и хорошо выбрал
рассказы, подходящие для дешевой общедоступной библиотечки.
     Самая фамилия издателя не казалась мне  случайной.  Как-то  невольно  и
подсознательно я осмыслил ее, связав со словом  "ступенька".  Каждая  книжка
этой библиотечки была для меня ступенькой какой-то лестницы.
     Я помню далеко не все имена авторов книг, прочитанных в этом  возрасте,
а вот фамилию издателя почему-то хорошо запомнил.
     Не я один сохранил добрую память о книжечках Ступина.  Многие  из  моих
современников рассказывали мне, что их тоже радовали эти  маленькие,  словно
игрушечные, но вполне "всамделишные" книжки.
     Дети знают, что такое благодарность, и умеют сохранять ее надолго.
     До сих пор, закрыв глаза, я могу совершенно  отчетливо,  до  мельчайших
подробностей,  представить  себе  острогожский  "Писчебумажный   и   книжный
магазин". Впервые в жизни увидел я там  на  полках  так  много  превосходной
чистой бумаги - целые стопы аккуратно обрубленных белых,  гладких  листов  с
голубоватыми линейками и клеточками и безо всяких линеек и клеточек.
     Да и, кроме бумаги, чего-чего там  только  не  было!  Толстые  книги  в
тисненных золотом переплетах и тонкие в ярких, лихо разрисованных  обложках,
объемистые общие тетради в глянцевитой клеенке. И тут  же  на  прилавке  под
прозрачным стеклом еще более заманчивые вещи: перочинные ножички - нарядные,
перламутровые и темненькие, попроще,  -  раскрашенные  пеналы,  альбомы  для
стихов, резинки  с  напечатанными  на  них  черными  или  красными  слонами,
линейки,  циркули,  перышки  -  богатейший  набор  перьев   от   маленького,
тоненького, почти лишенного веса, до крупных, желтых,  с  четко  выдавленным
номером: "86".
     Ни один магазин в городе не казался мне таким интересным и богатым, как
этот, хоть вывеска у него  была  поскромнее  и  помещение  потеснее,  чем  у
бакалейщиков и галантерейщиков. Да и народу бывало в нем меньше.
     Забежит,  бывало,  на  несколько  минут  шумная  компания  гимназистов,
гимназисток или "уездников", потолчется у прилавка, накупит всякой всячины -
тетрадок  с  розовыми  промокашками,  бумаги  для  рисования   и   черчения,
блестящих, гладких, так вкусно пахнущих деревом и лаком карандашей, а заодно
и  полюбуется  переводными  картинками.   Впрочем,   маленькие   гимназистки
предпочитали картинки  "налепные"  -  штампованные,  выпуклые,  изображавшие
ярко-пунцовые венчики роз и пухлых ангелочков.
     Таким покупателям владелец магазина - тихий и серьезный человек, с виду
похожий на поэта Некрасова, - долго задерживаться у прилавка не давал.  Зато
любителям книг он  благосклонно  и  беспрепятственно  разрешал  проводить  у
книжных полок целые часы. Они спокойно, не  торопясь,  раскрывали  книгу  за
книгой и вели между собой и с хозяином долгие разговоры о  том,  что  именно
"хотел сказать" автор своей повестью или романом.
     Меня владелец магазина  на  первых  порах  причислял  к  той  категории
покупателей, которые интересуются перышками да картинками, в только потом  -
через полгода или год, - почувствовав во мне страстного читателя,  милостиво
допустил меня к полкам. Я бережно перелистывал толстые романы и  повести,  а
томики стихов проглатывал тут же, не сходя с жеста.
     Чуть ли не через день заглядывал я в "Писчебумажный и книжный магазин".
     Книгами торговали у нас в городе и прежде. А вот  такого  просветителя,
как владелец нового магазина, у нас еще не  бывало.  Это  было  своего  рода
знамение времени.

                                   -----

     Знамением  времени  было  и  появленье  у   нас   в   гимназии   нового
преподавателя  русского  языка  в  литературы   -   Николая   Александровича
Поповского.
     Старый преподаватель словесности Антонов был несловоохотлив, сух  и  не
допускал никакой вольности - ни в мыслях, ни в стиле  изложения.  Его  пугал
малейший отход от буквальности. Встретив в работе восьмиклассника  выражение
"глубокая мысль", он дважды подчеркивал его  и  писал  на  полях:  "Глубокой
может быть только яма".
     Почему только яма, а не море, не океан, - это было понятно одному  лишь
Степану Григорьевичу. Может быть, он и не  верил  в  существование  океанов,
которых поблизости от Острогожского уезда нет и никогда не было.
     Он  был  глубоко  прозаичен,  презрителен  и  грубоват,   наш   учитель
словесности.  Во  время  урока  лицо  его  казалось  окаменевшим.  Он   мало
интересовался  тем,  как  относятся  к  нему  гимназисты,  которых  он  едва
удостаивал беглым взглядом из-под очков.
     Так смотрит  на  пассажиров,  подходящих  к  окошечку,  старый  усталый
железнодорожный кассир, который замечаем  своих  клиентов  только  в  случае
каких-нибудь недоразумений или пререканий.
     Степана Григорьевича было трудно вообразить без мешковатого  форменного
сюртука с золотыми наплечниками. Он  отнюдь  не  был  безобразен:  напротив,
черты его лица  отличались  правильностью  и  отсутствием  особых  примет  -
достоинствами, которые он так ценил в классных работах учеников.
     Сидел он на своем преподавательском стуле прочно и неподвижно до самого
конца урока, и если шевелил рукой, то только  для  того,  чтобы  почесать  в
раздумии щеку, погладить бороду или поставить  в  классном  журнале  двойку,
тройку, в лучшем случае четверку. Пятерками он своих учеников баловал редко.
Зато излюбленной его отметкой была единица. Кол.
     Нам казалось, что Сапожник будет  неразлучен  с  нами  до  конца  наших
гимназических дней. Но вышло  иначе.  Классы  поделили  между  ним  и  новым
преподавателем.
     Новый  появился  у  нас   в   одно   прекрасное   утро   безо   всякого
предупреждения. Он весело и бодро взошел  на  кафедру,  -  молодой,  прямой,
высокий,  чуть  ли  не  на  голову   выше   своего   предшественника,   тоже
отличавшегося немалым ростом, но как-то раньше времени осевшего.
     Молодой  преподаватель  был  родом   с   юга.   Это   было   видно   по
матово-смуглому цвету лица,  но  черным  блестящим  волосам  и  бородке,  по
темно-карим глазам,  глядевшим  смело  и  открыто  из-под  крутых  сросшихся
бровей.
     В первые же дни  после  прихода  в  наш  класс  Николая  Александровича
Поповского гимназистам стали известны мельчайшие подробности его жизни.
     Они разведали, где от живет и у кого столуется, узнали, что окончил  он
духовную семинарию, а затем и университет, что в наш  город  он  приехал  не
один, а со своей сестрой-курсисткой, очень похожей  на  него,  и  что  между
собой эта пара чаще всего говорит по-молдавски, на своем родном языке,  хоть
и русским владеет в совершенстве.
     В классе  нового  учителя  встретили  с  интересом,  даже  с  некоторым
любопытством. Да и было чему удивляться.  Поповский  был  так  не  похож  на
своего предшественника и ни других сослуживцев по гимназии! С учениками  был
вежлив, всем говорил  "вы".  После  первой  письменной  работы  очень  скоро
возвратил тетрадки, не поставив ни одной отметки.
     Вместо  цифры,  выведенной   красными   чернилами,   каждый   из   моих
соклассников нашел под своей работой несколько кратких замечаний Поповского.
В тетради Коли Ястребцева, одного из первых ваших учеников, было написано:
     "Все правильно, ни одной ошибки, но язык беден, бесцветен. Надо  больше
читать. Н. П."
     На первых своих уроках Николай Александрович  попросту  разговаривал  с
нами обо всякой всячине и только потом начал "спрашивать" - да и то с места,
то есть без вызова к доске или  кафедре.  Тем,  кто  знал  урок  не  слишком
твердо, это было на руку, так как с места  легче  и  подсказку  услышать,  и
заглянуть в раскрытую, лежащую под крышкой парты книгу. Так многие и делали:
отвечали Поповскому то под суфлера, то по книге. А  другие,  глядя  на  них,
посмеивались над простоватым новичком-учителем и были уверены, что он ничего
не видит перед собой, кроме книги, которую держит в руках, ничего не слышит,
кроме звуков собственного голоса.
     Понемногу самые  искусные  и  опытные  мастера  подсказки  и  шпаргалки
совершенно перестали церемониться на уроках Поповского.
     Особенной изворотливостью  отличался  наш  Степа  Чердынцев.  Все  свои
способности он тратил на  то,  чтобы  водить  за  нос  учителей  и  поражать
товарищей неожиданными и дерзкими проделками. Дома его баловали,  учителя  с
великим трудом перетаскивали из класса в  класс.  В  первый  же  год  своего
пребывания в гимназии Степа отличился тем, что, обжигаясь  и  дуя  на  руки,
украл из печки сторожа Родиона горшок гречневой каши. Украл, конечно,  не  с
голоду, а так, скорее из удальства.  Но  все  же  кашу  уплел  до  последней
крупинки. Несколько лет после этого его дразнили "Кашей".
     Товарищи подтрунивали над ним и в то же время искренне восхищались  его
непревзойденной ловкостью. С искусством и усердием паука опутал он  чуть  ли
не весь класс нитками, по которым передвигались  от  одной  парты  к  другой
шпаргалки. Отвечая урок, он каким-то образом ухитрялся приклеивать шпаргалку
к стенке кафедры под самым носом преподавателя.
     В конце  учебного  года  учитель  математики  обычно  предоставлял  ему
возможность переправить двойку на тройку. Но, готовясь к  вызову,  Чердынцев
не занимался, как другие, зубрежкой или решением задач, но и  не  сидел  без
Дела, а старательно исписывал цифрами всю оборотную сторону классной  доски,
перенося на нее со шпаргалки решение задач, которые - по  неизвестно  откуда
добытым сведениям  -  мог  предложить  ему  учитель.  А  когда  его  наконец
вызывали, он так яростно и энергично выводил на доске цифру за  цифрой,  что
мел крошился у него в руке  и  он  должен  был  чуть  ли  не  каждую  минуту
заглядывать за доску, где хранились запасные кусочки мела.  После  этого  он
более или менее благополучно справлялся с задачей и получал тройку.  Больше;
ему и не нужно было.
     Когда задачу приходилось  решать  не  на  доске,  а  в  тетради,  Степу
выручала шпаргалка, спрятанная в рукаве. Она была на резинке и при первой же
опасности мгновенно уходила в рукав.  Вероятно,  специально  для  этой  цели
Степа - один во всем классе - носил накрахмаленные манжеты.
     Впрочем, на уроках Поповского никто не торопился прятать  шпаргалки,  и
секретный телеграф, по которому Степа Чердынцев  переговаривался  с  другими
партами, действовал вовсю.
     Но вот однажды, когда  урок  отвечал  долговязый  Сыроваткин,  а  Степа
спокойно и почти беззвучно подсказывал  ему,  глядя  в  раскрытую  на  парте
книгу, Николай Александрович вдру