Харлампий святой
                           С золотой головой,
                           Сверху глядя на них,
                                               Улыбается.

                           Он и сам бы не прочь
                           Погулять с ними ночь,
                           Да на старости лет
                                             Не решается...

     Аккомпанировала,  как  всегда,  Лида   Лебедева.   Однако   присутствие
петербургского  гостя  ее  немного  смущало.  Она  сбивалась  и,  покраснев,
уступала место у рояля студенту, который легко и ловко подбирал любой  мотив
длинными,  сильными  пальцами  с  двумя  перстнями  -  на   указательном   и
безымянном.
     Я был значительно моложе всех  присутствующих  и  в  пении  участия  не
принимал - стыдился показать, что голос у меня еще совсем детский.
     Однако студент обратил свое внимание и на  меня.  Узнав  от  кого-то  -
вероятно, от Лиды Лебедевой, - что я пишу стихи, он дружески  похлопал  меня
по плечу и предложил пристроить несколько  моих  стихотворений  в  одном  из
петербургских толстых журналов - по моему  выбору  -  например,  в  "Русском
богатстве" или в "Мире божьем"...  Но  предварительно  он  и  сам  бы  хотел
познакомиться с моей поэзией.
     В конце концов мы условились, что я приду к нему на  следующее  утро  в
"Коммерческие номера". На всю жизнь запомнил я номер, в котором проживал мой
студент: пятнадцатый.
     Еще бы не запомнить!  Взрослый  человек,  остановившийся  в  гостинице,
студент петербургского университета (это звание казалось  мне  тогда  равным
чуть ли не званию профессора или академика) приглашает меня к себе в  номер,
чтобы послушать мои  стихи  и  потолковать  об  устройстве  их  в  одном  из
столичных журналов... Все это было так невероятно, что  я  решил  ничего  не
рассказывать своим домашним до завтрашнего дня.
     Вернувшись домой, я долго ходил по комнате, раздумывая о том, какие  из
моих  стихов  больше  всего  подошли  бы  для  толстых  журналов.  Это  была
неразрешимая задача. Петербургских журналов я еще никогда не читал, а только
видел на столах в библиотеке.  Кто  знает,  какие  стихи  могут  понравиться
редакторам "Русского богатства" и "Мира божьего"!..
     После долгих сомнений и размышлений  я  решил  переписать  начисто  всю
тетрадку стихов.
     Бережно и старательно до глубокой ночи переписывал я  стихотворение  за
стихотворением, тут же на  ходу  исправляя  строчки,  которые  мне  казались
слабыми.
     Утром я проснулся позже, чем предполагал, и, захватив с собой тетрадку,
опрометью помчался в гостиницу, где, как мне представлялось, меня уже  давно
поджидает мой великолепный студент в том же самом щегольском, застегнутом на
все пуговицы сюртуке, в каком я его видел накануне.
     Вот они наконец - эти "Коммерческие номера"!
     Вместе с несколькими взрослыми людьми - с двумя  офицерами  и  дамой  в
широкой шляпе - вошел я в подъезд  гостиницы.  Бородатый  старик  швейцар  в
поношенной ливрее с давно потускневшими пуговицами и позументами  поклонился
вошедшим взрослым, а меня спросил:
     - Ты к кому, мальчик?
     Я назвал студента.
     - А, в пятнадцатый! - сказал бородач. - Только их, кажись, дома нету. С
вечера не вернулись.
     И он указал рукой на доску, на которой под  номерами  висели  ключи  от
комнат.
     Я поколебался немного, но все-таки решил  постучаться  к  студенту.  Не
может быть, чтобы такой серьезный человек меня обманул.
     По обе  стороны  длинного,  полутемного  коридора  я  увидел  множество
дверей. Одни из них были полуоткрыты - так, что я мог разглядеть  бреющегося
перед стенным зеркалом толстого человека в синих штанах с красными кантами и
с  болтающимися  сзади  подтяжками  или  целую  компанию  мужчин  и  женщин,
завтракавшую  за  столом,  уставленным  графинами,  тарелками,  чайниками  и
пестрыми чашками.
     Другие двери были плотно и таинственно закрыты, н перед ними, точно  на
страже, стояли туфли, ботинки или высокие сапоги со шпорами.
     Вот и номер, где живет мой студент. Я тихонько постучался, но ответа не
было. Подождав минуты две, я постучался сильней, но и на этот раз  никто  не
ответил. Неужели студент и в самом деле не вернулся с вечера? Где же и когда
я его теперь найду?
     Вот тебе и "Мир божий"!
     Я был не на шутку огорчен. Не оттого, что терял  надежду  увидеть  свои
стихи  напечатанными  в  толстом  журнале.  Нет,  мне  было  жаль  какого-то
обещанного и несостоявшегося праздника...
     Пробегавший мимо меня с подносом на вытянутой  руке  молодой  парень  в
белой рубахе навыпуск и в белых штанах крикнул мне на ходу:
     - А вы заходите  без  стука!  Чего  стучать  -  соседей  будить?  Нонче
воскресенье, - проезжающие спят допоздна!
     От его подноса, накрытого салфеткой,  вкусно  пахло  блинами,  топленым
маслом и какой-то копченой рыбой. У меня даже засосало под ложечкой, -  ведь
я ушел из дому без Завтрака.
     Послушавшись совета, я нажал ручку двери и вошел в номер.
     Первое, что попалось мне на глаза в просторной и все же душной комнате,
была роскошная шинель студента, небрежно  брошенная  на  спинку  кресла.  Со
спинки другого кресла свешивались синие студенческие брюки со штрипками.
     Значит, он дома, в номере. Но почему же его не видно?
     Тут только я услышал громкий храп из-за  пестрой  ширмы,  которая  была
похожа на те, что носят на спине бродячие петрушечники.
     Спит.
     Я тихонько уселся на стул у небольшого, накрытого  узорчатой  скатертью
стола, на котором  стояли  пустой  графин,  бутылка  темно-красного  вина  с
черно-золотым заграничным ярлыком и сифон сельтерской воды.
     Я стал внимательно разглядывать номер: умывальник с большой  фарфоровой
чашкой и кувшином, несколько  позолоченных  стульев  с  потертыми  плюшевыми
сиденьями и такой же диванчик. А над диванчиком на стене - картина в золотей
раме, изображающая румяную красавицу в  красном  платье  с  распущенными  по
плечам пышными волосами. Почему-то  по  одну  сторону  пробора  волосы  были
иссиня-черные, а по другую - белокурые.
     Под изображением было напечатано крупными золотыми буквами:  "Туалетное
мыло Ралле и Ко".
     Осмотрев все, что было в  номере,  я  стал  невольно  прислушиваться  к
храпу. Он вовсе не был так однообразен, как показалось мне  вначале:  в  нем
было и хрипение, и мурлыканье, и бульканье, и свист.
     Как-то незаметно я и сам задремал и выронил из рук толстую книгу, между
страницами которой была у меня моя новенькая тетрадка со стихами. Я  заложил
ее в книгу, чтобы она не помялась дорогой.
     - Ммм... кто там? - сонным и недовольным голосом спросил студент.
     Я не знал, что и ответить. Вряд ли он запомнил мою фамилию.
     - Это я... Вы помните, вчера у  Лебедевых...  Вы  просили  занести  вам
стихи для журналов...
     - А, поэт! - уже более бодрым голосом сказал студент. - Отлично. Сейчас
я буду весь к вашим услугам!
     Через несколько минут он вышел из-за ширмы в каком-то полосатом халате,
подпоясанном шнурком с красными кистями. Волосы  прилипли  у  него  ко  лбу,
нерасчесанная бородка сбилась и смотрела куда-то вкось.
     После долгого умыванья с фырканьем и плеском  он  пригладил  свои,  уже
слегка поредевшие, волосы, расправил бородку и, поморщившись, сказал:
     - Фу, какой вкус  во  рту  противный!..  Будто  всю  ночь  медный  ключ
сосал... Сельтерской, что ли, выпить?
     И, нажав ручку сифона, он нацедил себе полный стакан шипучей,  пенистой
воды.
     - Так-с, - сказал он, усаживаясь в кресло, на котором висели его брюки.
- Самоварчик закажем, а? И, может быть, осетринки с хреном... -  добавил  он
медленно и задумчиво.
     Вызвав  звонком  полового  и  заказав  самовар,  осетрину  и  графинчик
зубровки, он снова уселся в кресло и уставился на меня своими  голубыми,  но
на этот раз несколько мутноватыми глазами с красными прожилками в белках.
     - Значит, вы мне стишки принесли? Вот и отлично.  Давайте-ка  их  сюда,
давайте!
     Я молча протянул ему свою тетрадку. Он небрежно раскрыл ее и перевернул
страницу, другую.
     - Так, так, -  сказал  он.  -  Почерк  у  вас  отличный.  Превосходный.
Вероятно, по чистописанию пятерка? А?
     Немного обиженный, я пробормотал, что чистописания у нас уже давно нет.
     - Ах, простите! Конечно, нет... Но  пишете  вы  все-таки  прекрасно,  -
сказал он, вновь раскрывая мою тетрадку.
     - Вы сами прочтете стихи или мне вам прочесть? -  нерешительно  спросил
я, видя, как рассеянно перебрасывает он страницы.
     - Нет, зачем же?.. - сказал студент, позевывая. - Кто же это  с  самого
утра - да еще натощак - стихи читает? Стихи приятно декламировать вечером и,
разумеется, в обществе женщин. Не так ли?
     И он с размаху бросил мою бедную  тетрадку  в  раскрытый  чемодан,  где
лежали носки, платки, крахмальные воротнички и сорочки.
     В это время дверь отворилась, и в номер, скользя на мягких  подошвах  и
поигрывая подносом с графинчиком и тарелками, вбежал половой.
     -  Что  ж,  закусим?  -  спросил  студент,  разворачивая  салфетку.   -
Присаживайтесь, поэт!
     -  Спасибо,  не  хочу,  -  сказал  я  сдавленным  голосом  и,   неловко
поклонившись, вышел в коридор.
     Я уже ясно понимал, что стихи мои  не  увидят  ни  "Мира  божьего",  ни
"Русского богатства"... Но взять их обратно у меня не хватило храбрости.

"ПЕРВЫЕ ПОПЫТКИ"

     Если бы судьба случайно не свела меня с этим столичным  студентом,  мне
бы и в голову не пришла мысль послать свою рукопись в редакцию какого-нибудь
журнала.
     Насколько я себя помню, пристрастие к стихам появилось у меня с  самого
раннего возраста. В сущности, "писать стихи" я начал задолго  до  того,  как
научился писать. Я сочинял двустишия, а иногда и  четверостишия  устно,  про
себя, но скоро забывал придуманные на  лету  строчки.  Постепенно  от  этого
"устного творчества" я перешел к письменному.
     Мне  было  лет  пять-шесть,  когда  я  впервые  участвовал  в   детском
утреннике. На маленькой сцене, специально построенной по этому случаю в саду
у наших  знакомых,  старшие  ребята  представляли  какую-то  пьеску,  а  мы,
младшие, выступали в дивертисменте - пели, читали стихи или плясали русского
в красных рубашках, подпоясанных шнурками. Публика разместилась на  стульях,
расставленных перед сценой. Когда очередь дошла до меня, я быстро сбежал  по
лесенке со сцены и, шагая по проходу между рядами  стульев,  стал  громко  и
размеренно читать стихи, отбивая шагами такт. Где-то в задних рядах  публики
меня наконец задержали и вернули на сцену, объяснив мне, что во время чтения
стихов надо не ходить, а стоять  смирно.  Это  меня  очень  удивило  и  даже
огорчило. Разве устоишь на месте,  когда  строчки  стихов  так  и  подмывают
двигаться, шагать, отстукивать такт...
     По совести говоря, я и до сих пор думаю, что был тогда прав.  Известно,
что в греческом театре хор не стоял на одном месте, а мерно двигался.  Да  и
самое деление стиха на "стопы" оправдывает мое детское представление о  том,
как надо читать стихи.
     Но переубедить взрослых  пятилетнему  человеку  нелегко.  Мне  пришлось
дочитать стихотворение со сцены, но уже безо всякого удовольствия.
     Однако придумывать стихи я не перестал.
     К двенадцати - тринадцати годам я сочинял целые поэмы в несколько  глав
и был сотрудником и соредактором литературно-художественного журнала "Первые
попытки".
     Другим редактором этого  рукописного  журнала  был  мой  приятель  Леня
Гришанин. Как и большинство друзей моего детства, он был значительно  старше
меня - лет на шесть, на семь, по крайней мере. В школе он никогда не учился,
так как с малых лет был калекой: ноги у него были согнуты в коленях, и ходил
он будто на корточках, сильно шаркая  на  ходу  ногами.  Из  дому  он  почти
никогда не отлучался и учился в одиночку - по гимназической программе. И все
же успевал куда больше своих сверстников-гимназистов, а книг прочел столько,
сколько иной не прочтет за целую жизнь.
     Пальцы обеих рук были у него тоже  сведены  и  не  разгибались.  Но  он
каким-то чудом ухитрялся вкладывать левой рукой в сложенные щепоткой  пальцы
правой перо, рейсфедер или карандаш и не только писал и чертил,  но  даже  и
рисовал превосходно. Недаром каждый номер нашего журнала выходил с красочным
заголовком и с тонкими рисунками пером в тексте.
     Леня был не только редактором журнала,  но  и  нашей  типографией:  все
номера от первой до последней строчки переписывал начисто он один,  так  как
считал мой почерк слишком детским. Хорошо еще,  что  номера  состояли  всего
лишь из нескольких страничек и  выходили  в  одном-единственном  экземпляре.
Впрочем, больше и не требовалось. Журнал читали, кроме Лени и  меня,  только
мои товарищи по классу, мой брат и Ленина сестра.
     Семья у Гришаниных была маленькая, но  тесно  спаянная  одиночеством  и
каким-то особенным умением понимать друг друга с полуслова.  Я  очень  любил
бывать в этом доме, где как будто совсем не  было  старших,  -  так  просто,
по-дружески, шутливо и в то же время серьезно относились друг к другу  Леня,
его мать и шестнадцатилетняя сестра-гимназистка  Маруся.  Леня  подчас  едко
подтрунивал над веселым и прихотливо-изменчивым нравом своей младшей сестры,
но к его добродушно-насмешливым замечаниям она уже давно привыкла и  никогда
на них не обижалась.
     Приехали Гришанины в наш  город  откуда-то  с  Украины,  где  служил  в
последние годы своей жизни отец семьи,  армейский  офицер.  Похоронив  мужа,
Александра Михайловна, оставшаяся с двумя маленькими детьми на руках,  долго
бедствовала и не могла вовремя полечить больного сына. После многих мытарств
ей удалось получить место сиделицы винной лавки в городе Острогожске,  когда
торговля  водкой  стала  монополией  государства.  Как  ни  жалка  была  эта
должность,  добиться  ее  было  не  так-то  легко.   Нужно   было   солидное
поручительство, чтобы бедной офицерской  вдове  была  наконец  предоставлена
честь  отпускать  покупателям  бутылки,  запечатанные  белым   или   красным
сургучом. "Белые головки" стоили дороже, чем красные.
     Винная лавка, которую в просторечии именовали "казенкой", "монополькой"
или "винополькой", была нисколько не похожа на обыкновенные лавки.
     Над входом ее красовалась темно-зеленая вывеска  с  двуглавым  орлом  и
строгой, четкой надписью:

КАЗЕННАЯ ВИННАЯ ЛАВКА

     Частая железная решетка разделяла помещение на две половины.  В  одной,
куда не было доступа посторонним, царил чинный и даже торжественный порядок,
точно в аптеке, в казначействе или в банке. На многочисленных полках стояли,
выстроившись, как солдаты по ранжиру, сороковки, сотки и двухсотки,  которым
потребители дали  свои,  более  сочные  и  живописные  прозвища  -  шкалики,
мерзавчики, полумерзавчики и т. д.
     А по ту сторону решетки толклась самая  разношерстная  публика.  Людям,
которые были, как говорится, "на взводе" или "под мухой", отпускать водку не
полагалось, но завсегдатаи казенки не  сдавались  и  подолгу,  заплетающимся
языком, убеждали сиделицу, что они "как стеклышко". Если уговоры и мольбы не
действовали, они переходили к угрозам и к самой отборной ругани.
     В таких случаях сиделица имела право вызвать городового, который всегда
дежурил  неподалеку  от  казенки.  Но,  кажется,  Александре  Михайловне  не
пришлось ни разу  прибегнуть  к  содействию  властей.  Из  маленькой  двери,
которая вела в жилые комнатки, выходил,  с  трудом  переступая  согнутыми  в
коленях  и  далеко  выставленными  вперед  ногами,   Леня.   Этот   человек,
поднимавшийся всего на полтора аршина от пола, никогда не ввязывался в споры
с покупателями. Но было, должно быть, нечто устрашающее в строгом  юношеском
лице с пронзительными голубыми глазами и  в  придавленном  к  земле  паучьем
теле. Во всяком случае,  поглядев  на  него,  даже  самый  отъявленный  буян
умолкал и пятился к дверям.
     Обычно, пока торговля в казенке шла тихо  и  мирно,  Леня  относился  к
своим обязанностям и к тому хмельному  заведению,  которое  обслуживала  его
семья,  с  трезвым  и  печальным  юмором.  Только   такое   снисходительное,
философское отношение и могло примирить его с делом, которым ему приходилось
заниматься отнюдь не по влечению сердца.
     Напряженно думая о чем-то своем, он живо и ловко расставлял  по  полкам
сотни бутылок, которые  привозили  со  склада  в  корзинах,  разделенных  на
гнезда, или взбирался на лесенку, чтобы достать для покупателя сороковку или
шкалик, если нижние полки были уже пусты.
     После обеда Леню сменяла на посту мать или Маруся, а он уходил  в  свою
комнату рисовать что-нибудь или читать книжки.
     От него я впервые узнал о Писареве, которого он читал не отрываясь,  со
страстным увлечением.
     И когда года через три-четыре я сам стал читать Писярева, я понял, кому
был обязан мой приятель своим умением спорить остро и колко, хотя,  впрочем,
какая-то едкая, подчас горькая ирония была присуща я ему самому.
     Со мной он обращался, как старший с младшим, - ведь у него было гораздо
больше знаний и житейского  опыта,  чем  у  меня.  И  все  же  ему,  видимо,
нравилось подолгу болтать со мной о самых разных материях.  Может  быть,  он
просто отдыхал от  своих  мыслей  и  тревог  в  обществе  мальчика,  который
нисколько не досаждал ему обидным сочувствием и с  открытой  душой  встречал
каждую его шутку, каждое меткое словцо.
     Наш рукописный журнал "Первые попытки" был для меня важным и  серьезным
делом,  а  для  него,  по  всей  вероятности,  только  забавой.  Однако   он
старательно рисовал заголовки журнала  и  аккуратно  снабжал  его  прозой  -
коротенькими юмористическими рассказами и заметками "из мира науки" -  в  то
время как я мог предложить журналу только стихи.
     В комнате, где  мы  работали,  всегда  стоял  острый,  водочный  запах,
которым была пропитана насквозь вся квартира.
     Иногда под вечер, когда на столе у Лени уже горела  керосиновая  лампа,
нашу редакционную работу неожиданно прерывала Маруся.  Некоторое  время  она
неподвижно, с закрытыми глазами, сидела в старом кресле, отдыхая от гимназии
и от занятий с учениками, которых она репетировала. А  потом,  как-то  сразу
стряхнув с себя усталость, приносила брату мандолину и  начинала  упрашивать
его  еще  разок  повторить  с  ней  романс,   который   она   готовила   для
гимназического вечера. У Лени был  прекрасный  слух,  и  Маруся  никогда  не
выступала на вечерах без его одобрения.
     Поворчав немного, Леня все же брал мандолину и, наклонившись  над  ней,
принимался теребить струны, а Маруся становилась  в  позу,  складывала  руки
коробочкой, как это делают профессиональные певицы, и пела:

                       Средь шумного бала, случайно,
                       В тревоге мирской суеты...

     Не знаю, нравилось ли Марусино пение клиентам "казенной винной  лавки",
до которых долетал такой неожиданный для этого заведения  лирический  романс
Чайковского, но мне казалось, что лучше петь нельзя.
     -  Фальшивите,  фальшивите,  сударыня,  -  говорил  ей  Леня  и   опять
наклонялся над мандолиной.
     Я смотрел на его быстро мелькающие руки и  думал  о  том,  как  отлично
справляются с любым делом эти уродливо скрюченные, несгибающиеся пальцы.
     Брат и сестра  были  очень  похожи  друг  на  друга  -  те  же  немного
прищуренные голубые глаза, те же мягкие светло-русые  волосы.  Должно  быть,
Леня был бы очень хорош собой, если бы его не изувечила болезнь.
     Когда  в  лавке  не  было  покупателей,  в  комнату  к  Лене  приходила
Александра Михайловна, темноволосая, худощавая, преждевременно состарившаяся
женщина в очках.  Она  пристраивалась  где-нибудь  в  углу,  видимо  радуясь
возможности побыть с детьми, - ведь эта маленькая семья так редко  бывала  в
сборе.
     Но раздавался резкий, назойливый звонок из лавки, извеща