влович.
     - Поскользнулся? Вот ты у меня  поскользнешься  в  последней  четверти!
Иди-ка отвечать за весь год.
     Этого никто не ждал. В классе затихли.
     - Павел Павлович, - сказал Баландин серьезно,  -  вы  ведь  обещали  не
спрашивать меня эту неделю. Я ведь обещал  вам  подготовиться  к  следующему
понедельнику. Я лучше выйду из класса, Павел Павлович.
     Павел Павлович злорадно улыбался.
     - Нет, дорогой мой, все равно перед смертью не надышишься.
     Стоя, он раскрыл толстый журнал и, с шумом перелистывая страницы,  стал
читать:
     -  Баландин...  Отсутствовал...  Отсутствовал...  Отсутствовал.  Ел  на
уроке...  Свистел...  Сидел  на  полу...  Отказался  от  ответа  по  причине
желудочного  расстройства...  Отказался  отвечать  ввиду  смерти  бабушки...
Явился в гимназию в порванных брюках...
     Павел Павлович раскрыл другой журнал - потоньше, и прочел:
     - Баландин... Три с минусом... Четыре с  минусом...  Два  с  минусом...
Единица... Единица... Единица...
     - Павел Павлович, - сказал Баландин, - спросите меня послезавтра.
     - Так, - сказал Павел Павлович, усаживаясь на блестящий венский стул. -
Послезавтра? Это мне нравится.  А  может  быть,  послепослезавтра,  господин
Баландин,  а  может  быть,  послепослепослезавтра?   Нечего   разговаривать,
извольте отвечать.
     Баландин успокоился, сжал губы и шагнул к карте. Карта была немая - без
надписей.
     - Какие вы знаете полуострова? - спросил Павел  Павлович,  раскачиваясь
на стуле.
     Баландин, глядя в сторону, угрюмо пробормотал:
     - Кольский, Канин, Скандинавский, Ютландия, Пиренейский...
     - Недурно для начала, - сказал Павел Павлович, - а не укажете ли вы мне
на карте полуостров Канин?
     Баландин повернулся к огромной разноцветной карте  и  обвел  рассеянным
взглядом все части света.
     - Возьмите указку и покажите.
     Баландин взял тонкую палочку, покрутил ею в  нерешительности,  а  потом
куда-то ткнул.
     - Это интересно, - сказал Павел Павлович, торжественно вставая со стула
и подходя к краю кафедры. - Покажите еще раз полуостров Канин.
     Баландин ткнул в другое место карты.
     Павел Павлович радостно улыбнулся.
     - Вот оно что. Значит этот полуостров  переезжает  с  места  на  место,
ведет кочевой образ жизни. А скажите! - спросил  он.  -  Сколько  в  острове
полуостровов?
     - В острове полуостровов? Два, - сказал Баландин,
     - Совершенно верно, два. Два будет у  вас  в  последней  четверти  и  в
годовой.
     Баландин положил указку и равнодушно пошел на место.

                                   -----

     Курмышев и Баландин жили на одном дворе. Курмышев в доме, выходившем на
улицу. Баландин - в  небольшом  флигеле.  Отец  Курмышева  был  судья,  а  у
Баландина отца не было.
     Когда гимназистов распустили на лето, Курмышев  вернулся  из  гимназии,
сбросил пальто и ранец и выбежал на двор.
     Было еще свежо. Курмышев разбежался, перепрыгнул через скамейку,  потом
поднял с земли камень и запустил  в  небо.  Потом  подозвал  к  себе  сонную
лохматую собаку, стал теребить ее за уши. Собака завизжала и вырвалась.
     Курмышев подошел к флигелю и стукнул в последнее окошко справа.
     - Заходите, господин Курмышев, - сказала пожилая женщина в  очках  и  в
красных сережках, открывая форточку.
     Курмышев вбежал в темную переднюю. Там в углу кудахтали куры.
     - Пожалуйте, господин Курмышев, - говорила женщина,  отворяя  дверь.  -
Жоржик, к тебе пришли!
     Баландин вскочил в соседней комнате с кровати, на  которой  он  валялся
одетый, и бросился к товарищу. Лицо у него было красное и [изрядно] помятое.
     - Кончили курс и теперь гулять? - говорила женщина, мать  Баландина.  -
Ну, гуляйте, гуляйте, молодые люди.
     - Она ничего не знает про меня, - шепнул Баландин. - Молчи!
     За столом сидел  растрепанный  и  небритый  мужчина  и  читал  какую-то
бумажку.
     - Сведения об успехах, поведении, прилежании и внимании, - читал он,  -
ученика второго класса Баландина Георгия. Закон божий три, география...  тут
что-то неразборчиво... тоже  три...  А  тут  и  совсем  разобрать  нельзя...
Переводится в третий класс... Кто это у вас сведения пишет?
     - Помощник письмоводителя, - сказал Курмышев.
     - Молчи! - шепнул ему прямо в ухо Баландин.
     - Так, - сказал отчим, - а почему у тебя, обормот, все тройки? Хоть  бы
одну четверку принес?
     - Ну уж и на том спасибо, - сказала женщина, - хорошо, что  не  сел  во
втором классе.
     - Не сел, - угрюмо проворчал отчим, - ему бы в  его  годы  в  четвертом
быть, а не во втором, попробовал бы он у меня сесть.
     Баландин взял бумажку, сложил ее и сунул в ящик стола.
     - Шагаем? - сказал он Курмышеву.
     - Шагаем!
     И оба выскочили на двор.
     -  Курмышев,  -  сказал  Баландин  шепотом,  когда  они  очутились   на
противоположном конце двора. -  Мне  сведения  Дудкин  исправил,  он  хорошо
пишет. Только молчи. Я отчима не боюсь, - ну пусть он меня зарежет, повесит,
- мне не страшно. Мне только маму жалко.
     - А как же ты... - сказал Курмышев, - как же ты осенью?
     - Погоди, - прервал его Баландин, - мы выйдем на улицу, тогда скажу.
     Оба мальчика вышли за ворота. Курмышев шел, весело  перепрыгивая  через
лужи, Баландин шагал, не глядя под ноги.
     - Как же ты от домашних скрывать будешь? -  спросил  Курмышев.  -  Ведь
каждую неделю подпись нужна в дневнике? Да и книги у тебя будут те же самые,
что в этом году.
     - Ничего, - сказал Баландин отчаянно,  -  осенью  я  из  дому  убегу...
Скоплю пять рублей и уеду в Одессу. Там в порту работать буду или на корабль
наймусь. А потом, когда большой буду, мать к себе возьму.
     - Тише, - прошептал Курмышев, а потом снял фуражку и сказал  громко:  -
Здравствуйте, Павел Павлович.
     По улице шагал, обходя лужи, Павел Павлович. В пальто он  оказался  еще
толще. Форменные пуговицы и кокарда блестели на солнце. Он тяжело  отдувался
и осторожно передвигал толстые ноги в новеньких галошах.
     - Здравствуй, Курмышев, - широко улыбаясь, сказал Павел Павлович. Потом
он перевел взгляд на Баландина и перестал улыбаться.
     Баландин смотрел в землю.




     Я заснул в библиотеке за столом, заставленным со всех  сторон  книжными
шкафами. Библиотекарь не заметил меня, запер входную дверь на  ключ  и  ушел
домой.
     Когда я проснулся,  было  темно.  Впрочем,  не  совсем  темно.  В  окно
смотрела луна, и на полках серебрились  корешки  книг.  Но  в  комнате  было
светло  не  только  от  луны,  -   на   одной   из   нижних   полок   мерцал
маленький-маленький зеленоватый огонек, похожий на фонарик светляка.
     Неужели это светляк?
     Так странно было увидеть его здесь, в библиотеке, на странице раскрытой
книги.  Но,  приглядевшись  внимательнее,  я  удивился  еще  больше.  Вокруг
светляка, точно у костра на лесной  поляне,  сидели  крошечные  человечки  в
шляпах и колпаках. Тут были мужчины и женщины, молодые и старики.
     Мне показалось, что я уже видел этих человечков где-то раньше.  Но  где
же? Ах да, на картинках в старой  книжке,  которая  называлась  "Приключения
Мурзилки и лесных человечков".
     На этой самой книжке, на странице 97-й, они теперь сидели кружком  и  о
чем-то разговаривали тонкими комариными голосами.
     Один из человечков, старичок в фуражке  с  большим  козырьком,  говорил
громче всех других. Он жужжал, как шмель.
     - В этой книжке, - кричал старичок, - нет ни слова правды. И картинки в
ней неверные. Вот тут нарисован портрет, а под ним подписано мое имя "Заячья
губа". А разве этот урод похож на меня?
     - Похож, похож!  Этот  урод  очень  похож  на  тебя!  -  сказал  другой
человечек в длинном узком пальто и в высокой шляпе,  похожей  на  пробку  от
графина.
     - Ты, должно быть, шутишь, Мурзилка, - пропищал первый человечек.
     - Нет, Заячья губа, мне не до шуток, - пропищал второй.
     Тут первый человечек страшно рассердился. Он надвинул на нос фуражку  и
сказал:
     - Ты, Мурзилка, всегда  любишь  спорить.  Недаром  тебя  зовут  "Пустая
голова". Давай спросим у доктора Мазь-Перемазь, похож ли я на  свой  портрет
или не похож.
     - А где доктор?
     - Он медицинский словарь читает.
     - Доктор! Мазь-Перемазь! Доктор! - закричали человечки хором.
     Никто не отзывался.
     Я оглядел полку и отыскал среди книг толстый том медицинского  словаря.
Он стоял на своем месте, но был слегка раскрыт. Заглянув в  него  сверху,  я
заметил  человечка  в  очках,  который  раскачивался,  как  маятник,   между
страницами  словаря,  ухватившись  обеими   руками   за   шелковую   голубую
нитку-закладку. Прочитав одну строку, он сползал ниже  и  принимался  читать
следующую. Наконец доктор услышал  голоса  своих  товарищей  и  быстро,  как
паучок по паутинке, выбрался из книги.
     - Мазь-Перемазь! - пищали человечки снизу.
     Я с любопытством разглядывал доктора Мазь-Перемазь,  самого  маленького
из всех докторов на свете.
     Из одного кармана его  торчала  крошечная  докторская  трубочка,  а  из
другого кармана - блестящий докторский молоточек. У него была лысая, похожая
на хлебный шарик, голова и острая седенькая бородка.
     - Мазь-Перемазь! - сказал я громко,
     Доктор заткнул уши, будто  оглушенный  ударом  грома,  и,  прихрамывая,
пустился бежать по краю полки.
     Добежав до своих товарищей, он что-то пискнул. Человечки мигом вскочили
на ноги и засуетились.
     Не давая им опомниться, я накрыл всю их компанию шляпой, как  накрывают
мотыльков или кузнечиков. Готово! Человечки у  меня  в  плену!  Я  чуть-чуть
приподнял шляпу и пошарил под ней рукой. Но, к великому моему удивлению,  ни
одного человечка под шляпой не оказалось. Когда же это они успели удрать? На
книге, где они только что мирно сидели, остался один только светлячок, да  и
тот потушил свой фонарик и сделался простым червяком. Я  был  очень  огорчен
своей неудачей. Надев на голову  шляпу,  я  пошел  к  выходу  и  тут  только
обнаружил, что дверь библиотеки заперта на ключ. По счастью, в это время  на
лестнице послышались шаги. Я забарабанил в  дверь  кулаками.  Ночной  сторож
услышал мой стук, отпер дверь и выпустил меня на улицу.
     Дома я долго думал о том, что произошло в библиотеке. Неужели человечки
мне только приснились? Нет, не может быть. Я так ясно помню, как сидели  они
на книге, как забегали при появлении доктора, как я  накрыл  их  шляпой.  На
всякий случай я взял свою шляпу и  осмотрел  ее  еще  раз.  И  вдруг  из-под
кожаной подшивки шляпы на стол вывалился крошечный человечек. Он забегал  по
столу, взобрался на самую верхушку будильника и, спрыгнув  оттуда,  чуть  не
угодил в чернильницу. Я поймал его двумя пальцами и поднес к своим глазам.
     Человечек был пучеглазый, остроносый, в коричневом  костюмчике,  сшитом
из коры дерева. На голове вместо шляпы у него была ореховая скорлупка, а  на
ногах серые чулки из толстой паутины.
     - Как тебя зовут? - спросил я шепотом, чтобы  не  испугать  его  звуком
своего голоса. Человечек молчал.
     - Есть хочешь?
     Человечек молчал.
     Я накрыл его стеклянным колпаком, которым накрывают сыр, сунул ему  под
колпак кусочек хлеба с маслом и наперсток  с  молоком,  а  сам  принялся  за
работу.
     Человечек  не  шевелился  и  не  дотрагивался  до  еды.  Он  сидел  под
стеклянной крышкой, низко склонив голову,
     Я подумал: а может быть, этот малыш любит сладкое?  Не  попробовать  ли
угостить его  мармеладом  и  засахаренными  фруктами?  Я  достал  из  буфета
коробку, но в ней ничего уже не  было,  кроме  крошек  на  самом  дне.  [Мне
показалось, что с моего гостя и этого угощения хватит. Я  высыпал  все,  что
было в коробке, и предложил своему пленнику. Через минуту я увидел, что он с
жадностью уплетает сладкие крошки. Видно, они пришлись ему по вкусу. Он съел
всю кучку, а заодно отведал молока и хлеба с маслом.
     Я приготовил для него постель в маленькой картонной  коробочке,  уложил
его спать и на прощанье сказал:
     - Я оставляю тебя на свободе. Если ты не убежишь ночью, я  тебя  отпущу
утром к твоим товарищам. Советую тебе не пытаться бежать, потому что в нашей
квартире живут собака Филька и  кот  Васька.  Если  они  тебя  заметят,  они
проглотят тебя, как муху, а если не заметят, могут раздавить лапой.
     Вероятно, человечек меня понял.
     Я проснулся рано утром и прежде всего бросился к коробочке. Моего гостя
там не оказалось. Но, обернувшись, я нашел его на письменном столе. Он ходил
по столу, как  по  улицам  незнакомого  города,  с  любопытством  осматривая
чернильницы с медными крышками, пресс-папье, будильник, настольную  лампу  и
другие вещи.
     Я попытался с ним заговорить.
     -  Здравствуй,  приятель.  Как  тебя  зовут?  -  спросил  я.  Человечек
вздрогнул и отступил на шаг, но потом улыбнулся мне и чуть слышно пропищал:
     - У меня три имени: Разиня, Раззява и Пучеглазый.
     - А кто ты такой?
     - Мурзилкин двоюродный брат,
     - А кто такой Мурзилка?
     - Мой двоюродный брат.
     Больше Пучеглазый мне ничего про себя не рассказал.
     Я занялся приготовлением завтрака и на несколько минут про него  забыл.
К завтраку в мою комнату обыкновенно являются Филька, большой рыжий  пес,  и
Васька, белый кот.
     Так было и в это утро. Не успел я вскипятить молоко  и  нарезать  хлеб,
как в передней послышался лай, а потом кто-то начал яростно царапать дверь,
     Я впустил в комнату Фильку и Ваську. Увидев страшных зверей,  человечек
пустился бежать по  столу.  Этим  он  чуть  не  погубил  себя.  Кот  Васька,
вероятно, принял его за мышь и мигом вскочил на стол, а Филька начал  громко
лаять. Хорошо, что я успел вовремя накрыть Пучеглазого стеклянным  колпаком.
После этого я выпроводил обоих зверей  из  комнаты  и  постарался  успокоить
Пучеглазого.
     Скоро он забыл свой испуг и повеселел.
     Пучеглазый оказался очень веселым и разговорчивым человечком.
     Мы сели с ним пить чай - я пил из стакана, а он из наперстка.
     За чаем я узнал от него много любопытного...


О ЛЮБОВНОЙ ЛИРИКЕ

I

     В последнее время у нас часто жалуются на то, что поэты  наши  редко  и
мало пишут о любви.
     Это правда. Другие - очень важные и значительные - темы почти вытеснили
со страниц журналов тему любви. Произошло это не так давно.  О  любви  писал
Маяковский, и даже в последних  его  стихах  говорилось  о  любовной  лодке,
разбившейся о быт. О любви писал во время войны К. Симонов. Пишет иногда  С.
Щипачев и другие поэты.
     И все же этого, конечно, мало.
     Недавно    "Литературная    газета"    попыталась    поправить     дело
организационными мерами - устроила  на  своих  страницах  целую  выставку  -
"подборку" любовных стихов разных поэтов {1}. Однако любовная поэзия - такое
тонкое дело, что почти не поддается организационным  мерам.  Да  к  тому  же
стихи о любви плохо переносят соседство других стихов того же характера.
     Лучше не выстраивать любовные стихи в шеренгу, а то  получается  не  то
пастораль, не то какая-то странная кадриль.
     Любовная лирика оскудела не только потому,  что  многие  наши  поэты  в
течение долгого времени  "наступали  на  горло  собственной  песне"  {2}.  В
исчезновении любовных стихов повинны и редакторы и критики, изо дня  в  день
занимающиеся "селекцией" литературы по своему разумению и вкусу*
     До недавнего времени они были твердо убеждены,  что  лирике  нет  места
среди великих дел и событий нашей эпохи.
     К счастью, такой взгляд можно уже считать устаревшим,
     Молодые поэты смелее носят в редакцию лирические стихи.
     Однако у любовной поэзии, если она идет  не  на  самом  высшем  уровне,
всегда есть опасность - измельчать, опошлить лирическую тему.

II

     Когда видишь в старых журналах и альманахах стихи  о  любви,  иной  раз
задаешь себе вопрос:
     - Зачем это опубликовано для всеобщего сведения? Да какое дело  нам  до
того, любит ли он ее, она его, кто кого бросил и почему?
     Если это плохие стихи,  автор  представляется  нам  человеком  смешным,
бестактным, развязно откровенным, не  понимающим,  что  печатать  стихи  для
широкой публики - это значит  обращаться  к  великому  множеству  незнакомых
людей.
     Если же стихи немного получше, посложней,  они  не  вызывают  насмешки.
Напротив,  они  даже  могут  понравиться  какому-то  кругу  людей,   имеющих
обыкновение пользоваться цитатами из  стихов  в  своих  любовных  письмах  и
дневниках.
     Но читателю, который не ищет в лирике  материала  для  использования  в
случае надобности, такие стихи кажутся столь же развязными, что и бездарные.
Они не состоят из общих слов альбомного обихода, а касаются реальных чувств,
но чувства эти настолько  интимны,  что,  в  сущности,  не  должны  были  бы
становиться предметом широкой гласности.
     Но ведь стихи о любви писали и  такие  поэты,  как  Пушкин,  Лермонтов,
Тютчев, Некрасов, Фет, Шекспир, Гете, Байрон, Бернс, Блок, Маяковский.
     Да, конечно, с тех пор как существует лирическая  поэзия,  одна  из  ее
главных и постоянных тем - любовь.

                         Я помню чудное мгновенье:
                         Передо мной явилась ты...

     Эти строчки, как известно, посвящены А. П. Керн.
     Однако не об Александре Пушкине и не об Анне Керн говорится в них.  Они
только посвящены Керн. А чувства, которые в них  выражены,  читатель  вправе
считать своими собственными, а не только чувствами автора. Поэт  говорит  от
своего имени, от первого лица, - "Я помню", - но читатель  вправе  присвоить
это лирическое "Я".
     Поэтому-то любовные стихи Пушкина всенародны и бессмертны. Поколение за
поколением читает и будет читать их,  вновь  и  вновь  оживляя  слова  давно
умершего поэта.
     Такие любовные стихи звучат громко, величаво, а не  вполголоса,  потому
что в них выражены большие чувства. Они  звучат  не  как  интимное  любовное
мурлыканье, а четко и уверенно, словно лирический манифест:

                         Я помню чудное мгновенье:
                         Передо мной явилась ты,
                         Как мимолетное виденье,
                         Как гений чистой красоты.

     Оставаясь самим собой, поэт щедро делит с читателем все богатства своей
души - любовь, дружбу, грусть и вдохновение.

                   И сердце вновь горит и любит - оттого,
                   Что не любить оно не может {3}.

     По-своему, но для всех говорит о своем сердце Маяковский:

                           На мне ж
                           С ума сошла анатомия:
                           Сплошное сердце -
                           Гудит повсеместно {4}.

     Большие поэты великодушны, человечны в стихах о любви и дружбе.  Это-то
и дает им право говорить о своей душевной жизни с несметным множеством людей
и верить, что стихи поймут и те поколения, которые придут через иного лет.
     Шекспир говорит:

                      О, если ты тот день переживешь,
                      Когда меня накроет смерть доскою,
                      И эти строчки бегло перечтешь,
                      Написанные дружеской рукою, -

                      Сравнишь ли ты меня и молодежь?
                      Ее искусство выше будет вдвое.
                      Но пусть я буду по милу хорош
                      Тем, что при жизни полон был тобою.

                      Ведь если бы я не отстал в пути,
                      С растущим веком мог бы я расти
                      И лучшие принес бы посвященья
                      Среди певцов иного поколенья.

                      Но так как с мертвым спор ведут они, -
                      Во мне любовь, в них мастерство цени! {5}

     Один из наших талантливых художников, иллюстрируя  стихи  классического
поэта, изобразил автора на коленях перед дамой.
     Правильно ли это?
     Разумеется, нет. Нельзя изображать н