евращение бывших преступников в героев соцстройки".
     В этом  письме  нет  технических  тем.  Зато  другие  письма  с  лихвой
покрывают этот пробел. В них есть все, начиная с  межпланетных  сообщений  и
кончая кормушкой для кроликов.
     Такую же россыпь естествоведческих, исторических и  географических  тем
найдете вы в других письмах ребят. А уж о военных темах и  говорить  нечего.
Трудно сосчитать, сколько раз повторяется в  письмах  просьба  написать  про
будущую войну, как она начнется и чем она кончится, какова будет ее техника,
чем могут помочь пионеры армии, если на нас нападут враги.
     И на все их бесконечные вопросы мы должны ответить не  суррогатами,  не
снисходительной популяризацией или сокращением книг  для  взрослых,  -  дети
всегда чувствуют эту снисходительность и не доверяют "сокращенным изданиям".
     Да и можно ли говорить о снисходительной популяризации, когда речь идет
о читателе, который предъявляет к литературе высшие требования?
     Мальчик из села Дуденова, ученик шестого  класса,  пишет,  обращаясь  к
литераторам: "Товарищи, научитесь  писать  _покороче,  пояснее,  попонятнее,
посложнее_".
     Нелегко найти писателя, которому такая мерка  пришлась  бы  впору.  Еще
труднее найти критика, который сумел бы так коротко, так ясно, так понятно и
сложно сформулировать свои требования к литературе.
     Но школьник из села Дуденова - вовсе не критик. Он ничего не  оценивает
и  никого  не  поучает.  Он  просто  читатель.  Ему,  как   и   другим   его
тринадцатилетним сверстникам, до крайности нужна новая,  интересная  книжка.
Вот о чем он и хлопочет. Но при  этом  он  нисколько  не  забывает  о  своем
возрасте. Он  достаточно  скромен  и  очень  трезво  взвешивает  свои  силы,
учитывая, что будет для него доступно и что недоступно, с чем он справится и
чего не одолеет.
     "Мы хотим книг о гражданской войне на _детском языке_", - пишут ребята.
     "Книжек про звезды _на нашем детском языке нет_", - пишут другие.
     Детский язык - это не упрощение и не сюсюкание.
     Не  всякая  понятная  книжка  любима  детьми.  Очевидно,  дело   не   в
доступности, а в  каком-то  подлинном  соответствии  книги  с  мироощущением
ребенка.
     Если  в  книге  есть  четкая  и  законченная  фабула,  если  автор   не
равнодушный регистратор событий, а сторонник одних  героев  повести  и  враг
других, если в книге есть  ритмическое  движение,  а  не  сухая  рассудочная
последовательность,  если  моральный  вывод  из  книги   -   не   бесплатное
приложение, а естественное следствие всего хода  событий,  да  еще  если  ко
всему этому книгу можно  разыграть  в  своем  воображении,  как  пьесу,  или
превратить в бесконечную эпопею,  придумывая  для  нее  все  новые  и  новые
продолжения, - это и  значит,  что  книга  написана  на  настоящем  _детском
языке_.
     Поиски этого языка - трудный путь для писателя. Ни собирание  отдельных
детских словечек и выражений, ни кропотливая запись  особенностей  поведения
ребят, ни коллекционирование анекдотов из жизни очага и школы еще  не  могут
научить писателя говорить "детским языком". Во всяком случае, это  будет  не
тот язык, который имеют в виду ребята, когда просят:  дайте  нам  книгу  про
гражданскую войну или про звезды на детском языке.
     Мы не должны подлаживаться к детям. Да они и  сами  терпеть  не  могут,
когда мы к ним подлаживаемся, корчим гримасы и щелкаем перед ними  пальцами,
как доктор, который собирается смазать им горло йодом.
     Задача наша не в том, чтобы потрафить всем  разнообразным  интересам  и
вкусам читателя. Мы должны знать эти интересы и вкусы, но  знать  для  того,
чтобы направлять и развивать их.
     Мы обязаны внимательно изучать каждое из детских  писем,  каждый  отзыв
ребенка на книгу, но мы не собираемся строить всю программу детского  чтения
только на  основании  читательских  требований.  Задачи  детской  литературы
гораздо шире и глубже всего того, что могут предложить сами дети.
     Но счастливая особенность наших отношений с детьми в том, что  основные
идеи, руководящие у нас всей жизнью, находят и среди ребят быстрый и  верный
отклик.
     Ведь даже в самых глухих углах Союза  дети  ожесточенно  воюют  за  эти
идеи, часто доверяя больше словам, впервые услышанным в школе  и  в  отряде,
чем старым прописным истинам, унаследованным их отцами и дедами от  далекого
прошлого.
     Нелегко воевать с прошлым, если тебе всего десять - двенадцать лет.
     От своей литературы дети ждут помощи, одобрения,  научных  и  житейских
фактов, утверждающих в них новое, еще только складывающееся мировоззрение.

                         4. О старой и новой сказке

     Когда разговор заходит о  детской  литературе  и  о  детском  языке,  -
профессиональные литераторы обычно складывают оружие.
     Это уже, говорят они, не наше дело. Кто его знает, что именно  нужно  и
чего не нужно  детишкам,  как  и  о  чем  с  ними  разговаривать.  Тут  надо
предоставить слово педагогу - ему, мол, и книги в руки.
     Спору нет, у детской литературы есть  педагогические  задачи.  Но  ведь
всякое серьезное и ответственное искусство решает  в  той  или  другой  мере
воспитательные задачи, если их понимать не в прикладном, а в  самом  широком
смысле.
     Умный, талантливый педагог может направить  интересы  читателя-ребенка.
Иногда даже может ввести в  круг  детского  чтения  какую-то  новую,  смелую
книгу,  которая  до  него  вовсе  и  не  предназначалась   для   детей.   Но
непосредственно участвовать в создании детской литературы он способен только
в том случае, если он и педагог и писатель. А это бывает редко.
     Правда, к услугам детской литературы всегда целая армия людей,  готовых
излагать своими словами любые факты и сведения, готовых писать  картинки  из
жизни животных по Брему {28,} очерки о путешествиях по Скотту {29},  Нансену
{30} и Пржевальскому {31}.
     Но эта холодная стряпня не дает ребенку  ни  мысли,  ни  чувства.  Ведь
ребята хотят таких героев, "с которыми жаль расставаться". Им нужен юмор, от
которого  улыбаются  не  уголком  рта,  а  громко  хохочут.  Они  требуют  и
познавательной книжки, которую можно переживать, как роман.
     Этого  не  достигнешь  никакими  приправами,  никакими   Занимательными
приемами. Детская литература должна быть делом искусства.
     Многие из нас еще не  понимают  этой  простой  истины.  Удивляться  тут
нечему. Когда люди говорят  о  детской  литературе,  они  обычно  вспоминают
книжки, которые сами держали в руках когда-то в детстве.
     Но  ведь  вольфовские  подарочные  томики  {32}  и  сытинские  рыночные
книжонки {33} литературой не назывались. Так, - детское чтение!
     Они и не заслуживали названия  литературы.  Это  были  главным  образом
отходы беллетристики для взрослых, слабый раствор научных сведений,  выжимки
из классической литературы, обесцвеченные остатки фольклора.
     У   меня   нет   возможности   подробно   останавливаться   здесь    на
предреволюционной детской литературе, но об отдельных ее участках поговорить
все-таки необходимо.
     Возьмем хотя бы сказку.
     У многих людей, которые помнят еще предреволюционные издания  сказок  в
цветных глянцевитых обложках или в тисненных золотом переплетах,  существует
представление, будто бы сказку убила революция.
     Я думаю, что это ложное представление.
     Правда, наши педологи-методисты детского чтения и "левацки" настроенные
литературные  критики  изгнали  на  короткое  время  из  библиотеки  старого
Андерсена и отвадили наших детских писателей от сказочных образов.
     Но дело не в этом. Сказке уже давно подрезали крылья и за рубежом, и  у
нас до революции.
     Где сейчас в Западной Европе Асбьернсен {34}, Гофман {35},  Гауф  {36},
Андерсен, Лабуле {37}, Топелиус {38}? Где их наследники -  новые  сказочники
той же смелости и того же таланта?
     Вы не найдете ни одного имени,  достойного  хотя  бы  в  малой  степени
числиться в этой плеяде.
     А кто у нас перед революцией - в  последние  дни  старой  России  писал
сказки для детей? Сказок печаталось много.  Сказка  и  детская  книжка  были
почти равнозначащими понятиями.
     В святочных номерах даже взрослых газет и еженедельных  журналов  очень
часто печатались сказки.
     Но что это были за сказки? Из всего сказочного богатства в  них  уцелел
только прокатный ассортимент ангелов, фей, русалок, эльфов, гномов, троллей,
леших, принцесс и говорящих лягушек.
     А кто из вас, если говорить по совести, знает хотя бы основное различие
между эльфом, гномом и кобольдом?
     Вы смешиваете их потому, что они мало чем отличались друг  от  друга  в
нашей предреволюционной сказке. У эльфов, ангелов, русалок  были  одинаковые
золотые волосы и бирюзовые глаза. У леших, гномов  и  троллей  -  одинаковые
ватные бороды.
     А ведь в старой народной сказке у каждого гнома, кобольда и эльфа  была
своя родина, свой характер и даже своя профессия. Одни жили в горах  Силезии
и занимались рудокопным делом, другие ковали щиты и мечи в подземных пещерах
Шварцвальда, третьи пасли стада на лесных полянах Англии и Франции.  Недаром
химический элемент кобальт получил свое название от маленького  легендарного
рудокопа-кобольда в острой шапочке.
     Но в предреволюционной детской сказке от всей  характеристики  гнома  и
кобольда только и уцелела острая шапочка.
     Сказочные существа сделались  безработными,  безродными,  бездушными  и
безличными, превратились в блестящие и дешевые вороха елочных  украшений.  В
их  пеструю  и  беспринципную  компанию  попали  заодно  и  ангелы,  которых
лавочники и лавочницы наделяли своими чертами - самодовольством и румянцем.
     От близкого соседства все персоналки сказок перепутались. Хитрые и злые
русалки стали похожи на  кротких  ангелов,  у  ангелов  выросли  стрекозиные
крылья, как у эльфов, тролли и гномы начали разносить по домам  подарки  для
добрых детей, как это обычно делал рождественский дед.
     Теряя подлинность, сказка вместе с тем теряла  и  свои  бытовые  черты,
свой ритм и фабулу. В самом приступе  к  сказке,  в  первых  ее  строках  не
чувствовалось уже того юмора и вкуса, с которыми приступал когда-то к своему
повествованию Ганс Христиан Андерсен ("В Китае,  как  известно,  все  жители
китайцы и сам император китаец"). Исчезла великолепная слаженность эпизодов,
которую вы найдете в народной сказке  или  андерсеновском  "Соловье".  Да  и
действия стало маловато.
     Я не говорю уже о доморощенных дамских изделиях вроде  "Сказок  голубой
феи" Лидии Чарской.
     Такие безличные  и  бесцветные  -  несмотря  на  всю  пестроту  заемных
декораций - сказки  не  проникали  глубоко  в  память  и  сердце  маленького
читателя и только портили его вкус.
     Хорошо еще, если в противовес им на детской книжной  полке  оказывались
сказки Пушкина, "Ашик-Кериб" Лермонтова, "Конек-Горбунок" Ершова,  "Аленький
цветочек"; Аксакова, сказки Льва Толстого, В. М. Гаршина {39}, М.  Горького,
"Корейские сказки" Н. Г. Гарина-Михайловского {40}, "Аленушкины  сказки"  Д.
Н. Мамина-Сибиряка.
     Эти сказки - вместе с "Тысячей и одной ночью" {41}, Андерсеном, Гауфом,
Перро {42}, братьями Гримм {43} - обогащали воображение  ребенка,  открывали
ему сказочный мир, в основе которого лежит мир живой и реальный с подлинными
и разнообразными характерами героев {В статье "Сказка крылатая и  бескрылая"
(см. кн. "Воспитание словом", 1964), написанной на основе 4  главы  доклада,
упоминаются также русские народные сказки, "Алиса в стране чудес" Кэрролла и
"Путешествие Нильса на гусях" Лагерлеф.}.
     В лучших литературных и народных притчах и сказках была своя  тенденция
- борьба за справедливость, сочувствие  обездоленным,  -  но  эта  тенденция
никогда не переходила в назойливую назидательность.
     Зато многочисленные сказочницы - поставщицы предприимчивых  издательств
и большинства детских журналов -  пропитывали  свои  сказки  от  первого  до
последнего слова густым сиропом морали. Каждое  действующее  лицо  в  сказке
было у них глашатаем добродетели.
     В начале века у  нас  перевели  премированную  на  одном  из  конкурсов
немецкую сказку Эллы Фон Краузе "Королева - жалость".  Она  не  была  лишена
известных литературных  достоинств.  И,  однако,  даже  в  такой  достаточно
квалифицированной сказке водяной и русалки, безбожно  забыв  свое  языческое
происхождение, высовываются из воды и, обращаясь  к  принцессе,  убедительно
произносят, будто с церковной кафедры: "Люби и страдай, люби и страдай!.."
     Это водяной-то и русалки!
     Сейчас на Западе авторы детских сказок все больше и больше отказываются
от  такой  примитивной  добродетели  и  постепенно  заражаются  скептицизмом
литературных снобов.
     Мне попалась как-то современная  английская  сказка  о  "Принцессе,  на
которой никто не хотел жениться". В этой  сказке  все  навыворот.  Принцессу
зовут "Prettyflower" - "Прелестный цветок", - а она так безобразна, что люди
при встрече поворачиваются к ней  спиной  и  берут  в  рот  кусочек  сахару.
Страшный дракон в сказке питается... туалетным мылом.
     С  лордов,  кронпринцев  и  "полукронпринцев"  {Слова   "кронпринц"   и
"полукронпринц" автор сказки  производит  от  названий  монет  -  "крона"  и
"полукрона". (Прим. автора.)}, которые выражают желание сразиться с  мыльным
чудовищем, король требует залога в тысячу гиней, как требуют  с  подрядчиков
на торгах.
     Полное издевательство над сказочными персонажами! Чистейшая пародия  на
сказку!
     Дети, которые будут  воспитаны  на  таких  сказках,  вряд  ли  разовьют
творческое воображение, способность "талантливо мечтать", о которой  говорит
Горький.
     Но зато они  вырастут  вполне  светскими  людьми,  обладающими  богатым
запасом  каламбуров  и  анекдотов  и  готовыми  прикрыть  любой   компромисс
элегантным скептицизмом.
     Сейчас среди взрослых на Западе в большом ходу  анекдоты  с  вывернутой
наизнанку моралью. Основная схема их такова:
     "У меня ужасная неприятность: я остался  к  завтраку  без  поджаренного
хлеба". - "Как же это случилось?" - "Очень просто. Моя  бабушка,  поджаривая
хлеб, упала в камин и сгорела до ботинок".
     Такова же приблизительно мораль множества современных сказок и  детских
стихов.
     Есть в  нынешней  французской  литературе  для  детей  сборник  сказок,
который называется "Зеленая Шапочка". Это откровенная  пародия  на  "Красную
Шапочку", "Спящую красавицу" и другие сказки Перро.
     В старинной "Спящей красавице" принц будит от долгого сна свою  невесту
и женится на ней.
     В новой сказке принц тоже будит спящую красавицу и тоже женится на ней.
Но красавица, проспавшая сто лет, так старомодно  одевается  и  так  странно
ведет себя в обществе, что принц вынужден обратиться к фее с просьбой  снова
усыпить спящую красавицу...
     Это тоже сказка навыворот, тоже перелицованная сказка.
     Для чего писателям  перелицовывать  сказки?  На  этот  вопрос  ответить
трудно.
     Правда, элементы пародии есть и в лучших сказках  старых  мастеров.  Вы
найдете их у Андерсена.
     Даже  "Дон-Кихот"  Сервантеса  можно  считать  пародией,  или,  вернее,
сатирой на рыцарские романы. Но при всей своей ироничности Сервантес  создал
поэтический образ последнего  странствующего  рыцаря,  переживший  на  много
веков ходульные образы предшествовавших ему рыцарских  романов.  А  "Зеленая
Шапочка" вряд ли переживет "Красную Шапочку".
     Такие  пародии  возникают  из  какой-то  внутрилитературной   полемики,
щеголяющей остротой и оригинальностью и рассчитанной на изысканного, а не на
простого, непосредственного в своих чувствах читателя.
     Но  поиски  оригинальности  -   всегда   безнадежное   дело.   Человек,
стремящийся освободиться от банальности, похож  на  муху,  которая  пытается
оторваться от смазанного клеем листа  -  "тэнгльфута".  Освободишь  от  клея
банальности одну ногу - увязнет другая!
     Настоящая оригинальность может быть только там, где есть новые мысли  и
свежие чувства.  А  поисками  оригинальных  приемов,  своеобразных  сюжетных
поворотов делу не поможешь.
     Прежде всего пародийность современных  сказок  объясняется  глубоким  и
безнадежным скептицизмом их авторов. Скептический взгляд, на жизнь считается
у литературных снобов главным условием хорошего тона и вкуса.
     Недавно вышла талантливая книга известного французского писателя  Андре
Моруа "Страна тридцати шести тысяч желаний".
     Моруа рассказывает очень причудливо и остроумно историю одной  девочки,
которую дома всегда бранили за то, что у нее "тридцать шесть тысяч желаний".
Однажды во  сне  девочка  попала  в  сказочную  страну.  Эта  страна  так  и
называется - "Страна тридцати шести тысяч  желаний".  Все  желания  детей  в
сказочной стране мгновенно исполняются.  Беда  только  в  том,  что  желание
одного ребенка убивает желание другого. Скажем, вы пожелаете, чтобы появился
шоколадный торт, а ваш сосед пожелает, чтобы  этот  торт  провалился  сквозь
землю. Вы захотите поиграть в мяч, а  ваш  сосед  захочет,  чтобы  этот  мяч
лопнул.
     Казалось бы, вывод отсюда простой. В эту анархию тридцати  шести  тысяч
желаний следовало бы внести какой-то порядок. Или еще проще: надо  научиться
желать чего-нибудь хорошего не только для себя,  но  и  для  других.  Однако
Моруа делает другой  вывод:  разочаровавшись  в  сказочной  стране,  девочка
возвращается к себе  в  детскую,  смиренно  подчиняется  скучному  домашнему
режиму, против которого она так бунтовала, а через год ее уже не принимают в
"Страну тридцати шести тысяч желаний". Да ей там и делать больше нечего!
     В "Стране тридцати шести тысяч желаний" суждено побывать нам всем, пока
мы  не  выросли  и  не  поумнели,  -  какая  это,  в  сущности,  грустная  и
скептическая мораль! Как противоречит она морали настоящей  сказки,  которая
учит человека желать и добиваться осуществления своих желаний!
     Справедливость требует, чтобы,  оглядываясь  на  недавнее  прошлое,  мы
отметили кое-какие сказки, которые еще имеют право  называться  сказками.  В
них бутафория не  вытеснила  сказочных  образов.  Таковы,  например,  сказки
Киплинга {44}, в которых  слышится  живой  и  особенный  голос  рассказчика,
умеющего завоевать внимание и доверие маленького читателя {В статье  "Сказка
крылатая и бескрылая" упоминаются также "причудливые сказки  в  стихах  и  в
прозе английского поэта Александра Мильна".}.
     Но разве и эти шутливые истории не напоминают по своей сути пародии  на
детскую сказку с моралью? Ведь именно в этой пародийности - их неожиданность
и острота.
     Отчего у носорога шкура в складках? Да оттого,  что  под  шкуру  попали
хлебные крошки. Почему у слоненка длинный  нос?  Потому,  что  слоненок  был
любопытен и совал нос куда не следует.
     Это хорошие и талантливые сказки. Да и могут ли они быть плохими,  если
их рассказывает человек, умеющий изобретать  причудливые  игры,  говорить  с
читателем то громко, то вкрадчиво-тихо, то насмешливо, то ласково.
     И все же такие сказки могли появиться только в литературе,  пресыщенной
сказочными образами и не знающей, что с ними делать дальше.
     А киплинговские "Джунгли" - это конечно, не  сказка.  Это  повесть,  от
которой пошли все современные англо-американские  рассказы  об  охотниках  и
животных,  полунатуралистические  и  полуромантические.   Главный   стержень
"повести", как и почти всей  западной  зоологической  беллетристики,  -  это
закон зверя-охотника, "закон джунглей".
     Упрощенная в своей  законченности  философия  хищника  суживает,  а  не
расширяет мир. Сказке здесь делать  нечего.  Одряхление  сказки,  идейное  и
формальное, знаменательно для литературы, которая теряет перспективу и  веру
в будущее.
     У сказки есть замечательная возможность  охватывать  сразу  бесконечные
пространства, перелетать из  края  в  край,  сталкивать  различные  времена,
сочетать