и Пушкина на коленях  перед  А.  П.
Керн в иллюстрации  к  стихам  "Я  помню  чудное  мгновенье",  ни  Шекспира,
склоняющего колени перед "Черной дамой" в книге сонетов.
     Это принижает стихи,  вся  сила  которых  в  общечеловеческом  значении
частной любви, воспетой поэтом.
     А. П. Керн и "Черная дама" были только поводом к созданию замечательных
стихов, им посвященных.
     Лирика - не дневник автора, не простое  и  прямое  выражение  всех  его
чувств и  ощущений.  Не  дешевая  откровенность,  а  высокая  искренность  -
достоинство поэта. Реквием - не частный некролог и не  судорожный  плач  над
могилой.
     Стены искусства не должны нагреваться и  коробиться  от  того  пламени,
которое горит внутри него.
     Сколько внутреннего жара и внешнего холода в лирике Пушкина - в  стихах
"Я помню чудное мгновенье", "В степи мирской, печальной и безбрежной" или  в
восьми строчках стихотворения "На холмах Грузии лежит ночная мгла".
     Поток  мыслей  и  чувств,  самых  бурных  и  безудержных,  не  нарушает
стройности стихотворения, не лишает его грации.
     Дешевая откровенность чувств находит место  на  самых  низших  ступенях
искусства. Подлинная искренность - на высших.
     А народная  поэзия?  Ведь  в  ней,  казалось  бы,  безыскусность  формы
сочетается с непосредственной искренностью чувства.
     Я полагаю, что такой взгляд на поэзию народа ошибочен.
     Настоящая, а не мнимая  народная  поэзия  дает  нам  образцы  высокого,
сложного, совершенного мастерства, часто доходящего до нас в  осколках  и  в
искаженных вариантах.







     Оглядывая пройденный мною более чем  полувековой  литературный  путь  и
вспоминая  судьбы  многих  поэтов,  бывших  моими  современниками,  я   хочу
высказать здесь кое-какие мысли, которые, как мне кажется, могут пригодиться
молодежи.

                                   -----

     В наше время книги стихов, - если не все, то очень многие, -  долго  не
залеживаются на прилавках магазинов  и  полках  библиотек.  Расходятся  даже
томики лирических стихов, которые еще не так давно с трудом  пробивали  себе
дорогу к читателю.
     В  разных  концах  нашей  страны  все  увереннее   заявляют   о   своем
существовании поэты, о которых мы раньше не слыхали. А целая плеяда  молодых
успела приобрести за несколько  лет  такую  широкую  известность,  какую  их
старшие собратья завоевывали долгими годами труда.
     Как в первые  годы  революции,  во  дни  молодости  Маяковского  и  его
ровесников, молодые поэты находят не только читателей, но  и  многочисленных
слушателей.
     Стихи,   читаемые   вслух   с   эстрады,   вызывают    немедленный    и
непосредственный отклик аудитории - не то что страницы стихов в  журналах  и
сборниках. Лучшие поэты  тридцатых,  сороковых  и  пятидесятых  годов  редко
слышали столь шумные аплодисменты,  какие  выпали  на  долю  молодых  поэтов
последних лет.
     Для Маяковского подмостки были трибуной. В сущности вся  его  поэзия  -
оратория, рассчитанная на чтение вслух.
     Но если эстрада - не трибуна, а только эстрада,  она  таит  для  поэтов
серьезные опасности. К аплодисментам надо относиться с осторожностью.
     Я не хочу, пользуясь  своим  возрастом,  читать  молодежи  наставления,
предостерегать ее словами Дмитриева -

                   Ах, дети, дети, как опасны ваши лета! {1}

     Но разобраться в  том,  что  такое  успех,  расшифровать  это  общее  и
довольно смутное понятие небесполезно.
     Успехи бывают различного качества, разной цены.
     Почти одновременно с Маяковским  стал  известен  Игорь  Северянин  {2}.
Сенсацию в литературных, а еще больше в окололитературных кругах вызвали его
пышные и претенциозные "поэзы", щеголявшие звучными иностранными  именами  и
служившие одной только цели - самопрославлению автора.
     В наших газетах были опубликованы несколько лет тому назад  грустные  и
простые, проникнутые тоской  по  утраченной  родине,  стихи  того  же  Игоря
Северянина, написанные им в эмиграции {3}.
     Читая их, видишь, что пышный,  жеманный  и  манерный  стиль  "поэз",  в
которых было отведено так много места самолюбованию и  самопрославлению,  не
был органичен для их автора, что поэт  мог  легко  снять  его  с  себя,  как
театральный костюм или маску.
     Таких "ряженых" - то в заграничном плаще, то в русской поддевке,  то  в
кубанке и с шашкой наголо - было в литературе немало.
     И, может быть, одно из самых существенных отличий настоящего  поэта  от
поддельного заключается в том чувстве собственного достоинства,  которое  не
позволяет поэту рядиться в поисках дешевого успеха.
     Каждый из сколько-нибудь известных литераторов получает немало писем от
читателей. Многие из этих писем полны комплиментов. Но по-настоящему  радуют
писателя не похвалы, а подтверждение того, что самые заветные  его  мысли  и
чувства, выношенные в  тиши,  полностью  дошли  до  читателей  и  тем  самым
приобрели какую-то объективную ценность.
     В драматических произведениях Пушкина  есть  два  сходных  между  собою
эпизода.
     В сцене у фонтана  Григорий  Отрепьев  признается  честолюбивой  Марине
Мнишек, что он не царевич, хоть это признание для него и невыгодно и опасно.
Но он не хочет, чтобы "гордая полячка" любила в его лице мнимого царевича, а
не его самого.
     В "Каменном  госте"  дон  Жуан,  добившись  свидания  с  донной  Анной,
признается ей, что он не дон Диэго, чьим именем он себя назвал, а дон  Жуан,
убийца командора, ее мужа.
     Такое неосторожное, опрометчивое признание должно  оттолкнуть  от  него
донну Анну и может погубить его, но он ревнует любимую женщину  к  тому,  за
кого себя выдает, ему нужно, чтобы она любила его, именно его - дон Жуана.
     Таковы и настоящие поэты. Они предстают перед читателем не ряжеными,  а
со всей своей подлинной биографией, своим  характером  и  мировоззрением.  И
если читатели полюбят его именно таким - без румян и маскарадного костюма, -
он радуется своему успеху.
     Нет карьеры поэта, - есть судьба поэта.
     И только человек,  лишенный  чувства  собственного  достоинства,  может
гордиться случайно завоеванным успехом, успехом  не  по  адресу,  "тафтяными
цветами моды" {4}, как называл такой успех Евгений Баратынский.
     Вспомните его стихи:

                         Не бойся едких осуждений,
                         Но упоительных похвал:
                         Не раз в чаду их мощный гений
                         Сном расслабленья засыпал.

                         Когда, доверясь их измене,
                         Уже готов у моды ты
                         Взять на венок своей Камене
                         Ее тафтяные цветы, -

                         Прости, я громко негодую;
                         Прости, наставник и пророк!
                         Я с укоризной указую,
                         Тебе на лавровый венок.

                         Когда по ребрам крепко стиснут
                         Пегас упрямым седоком,
                         Не горе, ежели прихлыстнут
                         Его критическим хлыстом.

     "Тафтяными цветами" моды довольствовался  Бенедиктов  {5},  а  на  моей
памяти очень многие стихотворцы и беллетристы. Достаточно назвать  романиста
Арцыбашева {6}, ныне совершенно  забытого.  А  ведь  у  него  была,  хоть  и
недолгая, но гораздо более  шумная  слава,  чем,  скажем,  у  Чехова,  слава
которого росла медленно, но доросла до славы  одного  из  виднейших  в  мире
писателей и продолжает расти с каждым годом.
     Дешевое тщеславие, желание  всем  нравиться  приводит  подчас  к  самым
неожиданным последствиям. Надо трезво разбираться в том, кто именно и что  у
вас ценит, и не уподобляться той анекдотической солдатской невесте,  которую
"вся рота хвалит".
     Репутация такой невесты весьма сомнительна.

                                   -----

     Многие из наших молодых поэтов слишком долго засиживаются в молодых.
     "Блажен, кто смолоду был молод" {7}. Но плохо, если человек вовремя  не
почувствует, что ему пора повзрослеть. Задержаться на определенном  возрасте
так же невозможно и рискованно, как на эскалаторе метро.
     Любопытно оглянуться на далекое  и  недавнее  прошлое,  чтобы  хоть  на
нескольких  наиболее  наглядных  примерах  проследить,  когда  и  при  каких
обстоятельствах  взрослели  люди,  оказавшие   влияние   на   судьбы   нашей
литературы.
     Резкую  грань,  отделяющую  юность  от  зрелости,   можно   обнаружить,
перечитывая Лермонтова. Этой гранью был  для  него  роковой  1837  год,  год
гибели Пушкина.
     Стихи Лермонтова "На смерть поэта", не обнародованные при его жизни, но
ходившие по рукам в списках, принесли ему всенародную славу.
     В этих стихах на всю Россию прозвучал  голос  зрелого  и  мужественного
поэта. А ведь ему в это время шел всего только двадцать третий год.  И  если
раньше у него были наряду с замечательными и посредственные стихи, то с 1837
года по 1841-й, то есть до последних его дней, все, что ни писал он в стихах
и в прозе, было отмечено печатью зрелого ума и глубокого жизненного опыта.
     Эта резкая черта, разделяющая  два  периода  в  творчестве  Лермонтова,
убедительно показывает, что дело тут не только  в  том,  что  поэт  стад  на
какой-нибудь год старше.
     Нет, прощаясь с Пушкиным, Лермонтов  явственно  осознал  свое  место  в
русской поэзии, понял, что ему  выпало  на  долю  быть  прямым  наследником,
законным преемником погибшего поэта.
     И это высокое, ответственное сознание не изменяло ему до конца жизни.
     А разве не чувством ответственности,  возникающим  тогда,  когда  слово
становится  делом,  объясняется  ранняя  зрелость  Грибоедова,  Добролюбова,
Писарева?
     Мы были свидетелями того,  как  с  первых  лет  революции  окреп,  стал
звучнее и богаче голос молодого Владимира Маяковского.
     Уже в первой своей поэме - в "Стране Муравии"  -  предстал  перед  нами
вполне зрелым поэтом Александр Твардовский.
     За последние годы у нас появилось немало талантливой молодежи. Пусть же
она помнит, что настоящая зрелость приходит к  человеку  вместе  с  чувством
ответственности.
     Надо требовать от себя гораздо большего, чем мог бы  потребовать  самый
строгий читатель или критик. Если бы Чехов  был  удовлетворен  тем  успехом,
каким он пользовался  смолоду  в  юмористических  журналах,  он  остался  бы
Антошей Чехонте и никогда не стал бы Антоном Чеховым.
     Мы, старики, повинны во многих недостатках, присущих нашей молодежи. То
мы слишком захваливали ее, то обрушивались на  нее  чересчур  сурово.  Такая
резкая смена температур  вряд  ли  способствует  росту  и  развитию  молодых
талантов.
     Наше самое доброе пожелание, обращенное к литературной молодежи,  может
быть выражено словами Пушкина:

                                         ...Наконец
                    Я слышу речь не мальчика, но мужа {8}.

     Зрелость поэта, твердая его поступь и уверенность в своих силах зависят
также  от  того,  насколько  он  знаком   с   поэзией   предшественников   и
современников и умеет отличать новые побеги от прошлогодней травы.
     Помню, как в конце 20-х  или  в  начале  30-х  годов  Борис  Пастернак,
собираясь писать книгу в стихах для детей,  обратился  ко  мне  в  письме  с
просьбой посоветовать, что ему прочесть, чтобы "узнать традицию" и тем самым
"избежать рутины" {9}.
     Без  знания  традиции  невозможно  подлинное  новаторство.  Открыватели
нового в искусстве, в науке, в технике должны быть вооружены знанием.  Иначе
им грозит участь наивных изобретателей, тщетно пытающихся разрешить проблему
"perpetuum mobile" или открывающих уже давно открытую Америку.
     Самые  бедные  в  истории  искусства  эпохи  характеризуются   короткой
памятью,  почти  полным  забвением   всего,   что   достигнуто   мировым   и
отечественным искусством. Такова была  -  за  редкими  исключениями  -  наша
поэзия в 80-е и 90-е годы прошлого столетия. В стихах искреннего, далеко  не
бездарного, но отмеченного печатью безвременья поэта Надсона  и  большинства
его современников трудно обнаружить какую бы то  ни  было  родословную.  Для
многих поэтов этого периода будто вовсе и не существовало на свете не только
Данте, Шекспира, Гете и Гейне, но и нашего Пушкина,  Баратынского,  Тютчева.
Поэзия была похожа тогда на  провинциальное  захолустье,  откуда  "три  года
скачи, ни до какого государства не доскачешь", как говорится  в  "Ревизоре".
Да и реальная жизнь весьма тускло отражалась в поэзии, в которой преобладали
риторика и декламация. Консервативность формы, бедность  языка,  однообразие
размеров и  ритмов,  банальность  сравнений  и  эпитетов,  превратившихся  в
какие-то стертые и шаблонные типографские виньетки,  -  вот  типичные  черты
этого времени.
     И при первых же признаках оживления, которое было подготовлено  поэзией
конца 90-х годов и  наступило  в  девятисотых  годах  вместе  с  назревавшей
революцией,  в  поэзии  начинают  возрождаться  традиции  нашей  и   мировой
литературы.
     Правда, как  протест  против  предшествовавшего  застоя,  поэзия  этого
времени часто грешит чрезмерным модернизмом, новаторством ради  новаторства,
подражанием зарубежным образцам.
     И все же культура наиболее выдающихся поэтов этих лет куда выше, чем  у
их предшественников. В отличие от поэтов 80-х и 90-х годов Александру  Блоку
уже нужны Данте, Шекспир и Гейне, Пушкин, Жуковский, Тютчев, Фет и Некрасов.
Особенно чувствуется  пушкинское  начало  в  его  строгих  и  четких  стихах
последних лет.
     И все это глубоко  и  органически  воспринятые  традиции  нисколько  не
умаляют своеобразия поэзии Блока, а напротив, обогащают ее.
     Мы помним  его  прекрасное  стихотворение  о  девушке-самоубийце  ("Под
насыпью, во рву некошеном") {10}.

                        Бывало, шла походкой чинною
                        На шум и свист за ближним лесом.
                        Всю обойдя платформу длинную,
                        Ждала, волнуясь, под навесом.

                        Три ярких глаза набегающих -
                        Нежней румянец, круче локон:
                        Быть может, кто из проезжающих
                        Посмотрит пристальней из окон...

                        ...Лишь раз гусар, рукой небрежною
                        Облокотясь на бархат алый,
                        Скользнул по ней улыбкой нежною...
                        Скользнул - и поезд в даль умчало.

                        ...Да что - давно уж сердце вынуто!
                        Так много отдано поклонов,
                        Так много жадных взоров кинуто
                        В пустынные глаза вагонов...

     Разве не напоминают эти стихи знаменитую Некрасовскую "Тройку"?

                       Что ты жадно глядишь на дорогу
                       В стороне от веселых подруг?
                       Знать, забило сердечко тревогу -
                       Все лицо твое вспыхнуло вдруг.

                       И зачем ты бежишь торопливо
                       За промчавшейся тройкой вослед?..
                       На тебя, подбоченясь красиво,
                       Загляделся проезжий корнет...

     Но при всем сходстве этих стихотворений ("...жадно глядишь на дорогу" -
"Так много жадных взоров кинуто". Гусар, облокотившийся на бархат алый, -  и
подбоченившийся корнет), в каждом из них так  отчетливо  и  ярко  проявилась
индивидуальность их  авторов,  так  явственно  чувствуются  подлинные  черты
времени.
     С теми же стихами Александра Блока в какой-то степени  перекликается  и
стихотворение английского поэта XIX века Томаса Гуда "Мост вздохов" - тоже о
девушке-самоубийце.
     Почти вполне совпадают строчка Блока:
     "Красивая и молодая" со строчкой Томаса Гуда:
     "Young and so fair" (Молодая и такая красивая)".
     Такая перекличка поэтов разных времен и стран  объясняется  совпадением
жизненных фактов, да еще и тем, что чуткая память поэта бережет -  иной  раз
даже  без  участия  сознания  -  обрывок  музыкальной  фразы  его   собрата,
предшественника или современника.
     Кстати, как я неоднократно наблюдал, совпадение стихотворного размера и
ритма часто влечет за  собою  и  словесное  совпадение.  Очевидно,  ритм  не
запоминается нами отвлеченно, отдельно от тех слов, в которых  он  дошел  до
нас.
     У Лонгфелло есть стихи, напоминающие своим размером и ритмом  известное
стихотворение Гейне "Лорелей".
     Очевидно, недаром, не случайно строчка Гейне:
     "Und ruhig fliesst der Rhein" ("И спокойно течет Рейн") так  похожа  на
строчку Лонгфелло:
     "As the wind resembles the rain" ("Как ветер напоминает дождь").
     Хоть заключительное и опорное слово у Гейне означает  реку  Рейн,  а  у
Лонгфелло - дождь, но звучание их почти одинаково.
     В стихотворении Лермонтова  "Ветка  Палестины"  (1837)  слышатся  явные
отзвуки пушкинского стихотворения "Цветок" (1828).

                        Цветок засохший, безуханный,
                        Забытый в книге вижу я;
                        И вот уже мечтою странной
                        Душа наполнилась моя.

                        Где цвел? когда? какой весною?
                        И долго ль цвел? и сорван кем,
                        Чужой, знакомой ли рукою?
                        И положен сюда зачем?

                        ...И жив ли тот, и та жива ли?
                        И нынче где их уголок?
                        Или уже они увяли,
                        Как сей неведомый цветок?

     Не похожи ли эти мелодичные, проникнутые грустным раздумьем вопросы  на
такие же лирические вопросы, которыми кончаются восемь четверостиший  "Ветки
Палестины"?

                        Скажи мне, ветка Палестины,
                        Где ты росла, где ты цвела?
                        Каких холмов, какой долины
                        Ты украшением была?..

                        ...И пальма та жива ль поныне?
                        Все так же ль манит в летний зной
                        Она прохожего в пустыне
                        Широколиственной главой?

                        Или в разлуке безотрадной
                        Она увяла, как и ты,
                        И дольний прах ложится жадно
                        На пожелтевшие листы...

     "Ветка Палестины"  осталась  в  памяти  гораздо  более  широкого  круга
читателей - и взрослых и юных, -  чем  небольшое  и  скромное  стихотворение
Пушкина "Цветок".
     Но для меня - и, вероятно, не только для  меня  одного  -  в  беглых  и
хрупких, как бы  наскоро  набросанных  лирических  строчках  Пушкина  таится
больше очарования, как в почерке по сравнению со шрифтом.
     Не эти ли строчки  Пушкина  ("И  вот  уже  мечтою  странной...")  нашли
отдаленный и менее явный отзвук и в стихах Блока -

                       ...Случайно на ноже карманном
                       Найди пылинку дальних стран -
                       И мир опять предстанет странным,
                       Закутанным в цветной туман! {11}

     Поэты-современники и поэты разных веков и  национальностей  то  и  дело
перекликаются между собою. Поэзия - это как бы общее  большое  хозяйство,  в
которое каждый народ и каждый поэт в отдельности вносит свой вклад,  частицу
своего гения. Это яснее ощущается в эпохи подъема, менее заметно -  в  эпохи
упадка. В росписи Сикстинской Капеллы участвовало множество  художников,  не
боявшихся, что их индивидуальность затеряется, потонет в общем дружном хоре.
Напротив, в эпоху декаданса каждый ревниво оберегает патент,  взятый  им  на
тот или иной стихотворный жанр, размер, ритм, круг тем, образов, эпитетов  и
метафор.
     Верно и  глубоко  чувствовал  общность  поэтов  своей  страны  и  эпохи
Владимир Маяковский, обращаясь к собратьям:

                Сочтемся