самые  крупные  вещи  с  вещами  самыми  маленькими,  преодолевать
непреодолимые препятствия.
     Если сказка этими возможностями не пользуется, значит, плохо  ее  дело.
Оторвавшись от почвы, от реальности, она теряет все: и свою веселую энергию,
и мудрость, и чувство справедливости, и дар воображения и предвидения.
     Ну, а как у нас?
     Если делать простой и здравый вывод из всего того, что  здесь  сказано,
то наши дети уже должны читать толстые книги  новых  сказок,  разнообразных,
веселых и героических.
     Ведь для того, чтобы говорить о героях, нам не надо вспоминать  Ричарда
Львиное Сердце  {45}  или  выдумывать  какого-нибудь  доблестного  рыцаря  в
серебряных латах, с белыми перьями  на  шлеме.  Героическое  от  нас  совсем
близко, мы отделены от него всего только каким-нибудь десятком лет, а иногда
даже одним днем.
     Расспросите любого  нашего  современника  -  молодого  ученого,  порта,
командира, - кем он был и что он делал на своем веку. И окажется, что он пас
гусей, а потом пас коров, а потом бунтовал, а потом воевал, и еще много было
у него всяческих приключений  -  больше,  чем  у  того  удачливого  солдата,
который нашел подземный клад в андерсеновской сказке "Огниво".
     Рассказать про такого нашего современника - это еще не значит  написать
сказку. Это значит -  написать  биографию.  Но  когда  кругом  тысячи  таких
биографий, то как не родиться настоящей сказке.
     Нужно только не _регистрировать_, а _сочинять и воображать_.  Нужно  не
обкрадывать свое время, а помогать ему работать.
     Героическая биография -  еще  не  сказка.  Очерк  о  новом  блюминге  и
комбайне - это тоже не сказка.
     "Техника на грани фантастики"  -  сама  по  себе  только  материал  для
научно-технической книжки или для какого-нибудь детского "вундербуха", книги
чудес, которую под разными названиями выпускают  предприимчивые  заграничные
издатели. Ребенка удивляют до тех пор, пока он не перестает удивляться.
     Сказка о ковре-самолете не тем хороша, что  человек  в  ней  летает  по
воздуху. Это был бы тоже  своего  рода  "вундербух",  и  больше  ничего.  Но
человек, летящий на ковре-самолете, летит не зря. Без ковра-самолета  он  не
поспел бы вовремя за тридевять морей, за тридесять земель, а это  ему  нужно
до смерти.
     Ковер позволяет обогнать время.
     Мы не собираемся возрождать в Советской стране старую сказку. Нам не  к
чему воскрешать гномов и эльфов, даже тех гномов и эльфов, которые еще  были
рудокопами и пастухами.
     Мы знаем, что  напрасно  и  наивно  было  бы  ожидать  возрождения  тех
художественных   форм,   которые   были   когда-то   целиком   основаны   на
мифологическом отношении к  природе.  И  если  бы  поэты  попытались  теперь
механически воссоздать народный эпос, у  них  получилась  бы,  по  выражению
Маркса, "Генриада" взамен "Илиады" {46}.
     Недаром так бесплодны были усилия предреволюционных  писателей-эстетов,
пытавшихся дать новую жизнь старой сказке, реставрируя ее словесные причуды,
ее затейливый орнамент.
     Это было похоже на те попытки  дать  волосам  "новую  жизнь  на  голове
другой", о которых говорит Шекспир.
     Стилизованные сказки исчезают вместе с модой, их породившей.
     Нам дороги накопленные веками богатства народной поэзии, но  мы  верим,
что наши сказочники будут  пользоваться  этим  наследством  умело  и  смело,
черпая из фольклора то, что в нем живо и в самой сущности своей  современно,
как это делали, создавая сказки, Пушкин, Лев Толстой, Андерсен.
     Мы будем внимательно изучать народный  эпос,  старую  сказку,  легенду,
былину. Но у нас уже настало время для создания новой сказки.
     И дело здесь не только в том, что у нас люди вступили в  состязание  со
временем, что они прокладывают пути в тех местах, где еще  не  ступала  нога
человеческая, нет, главное в  том,  что  они  чувствуют  свою  правоту.  Эта
правота позволяет делать большие  моральные  выводы,  без  которых  возможна
только стилизация или шутливая пародия на сказку.
     Ну  и  что  же?  Возникла  ли   у   нас   детская   сказка,   то   есть
поэтически-фантастическое повествование, утверждающее новые идеи и факты,  а
не та прежняя сказка - пародийная или откровенно-дидактическая?
     Надо прямо сказать: у нас еще нет такой сказки. Во  всяком  случае,  то
немногое, что в этом роде написано, еще не может заменить по своей простоте,
законченности и занимательности старинную "Красную  Шапочку"  или  "Аленький
цветочек"?
     В чем же тут дело? Может быть, в тенденциозности наших детских  сказок,
в их морали? Но ведь и  в  "Красной  Шапочке"  есть  мораль,  да  еще  какая
назидательная! Ежели тебя послали по делу, так не останавливайся по дороге я
не разговаривай с незнакомыми, а то еще, чего доброго,  незнакомец  окажется
волком. Да ведь это такое наставление, которое ни одному  ребенку  не  может
быть по вкусу! А между тем "Красную Шапочку" дети  готовы  слушать  двадцать
раз подряд. Это потому, что каждое положение в  этой  сказке  так  ясно,  по
своей обстановке, последовательности и логике  мотивов,  что  любой  ребенок
может поставить себя  на  место  героини  сказки,  может  играть  в  Красную
Шапочку. Даже в андерсеновских сказках, с более сложной моралью, эта  мораль
подается в таких конкретных, умно и бережно подобранных деталях, что  ребята
радуются каждому повороту, видят и переживают каждую мелочь. А вывод?  Вывод
они невольно делают сами - и не в конце сказки, а на всем ее протяжении.
     Беда наших новых сказок не в их морали, а в аллегоризме- Детали  играют
в них второстепенную, декоративную роль. А самое действие лишено какой бы то
ни было конкретности.
     Почему "Мальчиш Плохиш" в сказке  Гайдара  "О  военной  тайне"  предает
"буржуинам" своих товарищей, помогающих  Красной  Армии?  Очевидно),  только
потому, что его зовут Плохиш. Никакими характерными чертами - ни личными, ни
социальными - он не наделен.  А  между  тем,  при  всей  условности,  сказка
нуждается в отчетливой мотивировке поступков, в  разнообразии  характеров  и
голосов. Не то вместо сказки получается  какая-то  аллегория  в  духе  XVIII
века, где герои охарактеризованы одними  только  именами:  княгиня  Ветрона,
королевич Добронрав, царевна Отрада или Услада.
     Только  временами  улавливаем  мы  в   этой   сказке   живую,   смелую,
по-мальчишески веселую интонацию Гайдара, умеющего говорить с  малышами  так
ласково и просто ("Ушел Мальчиш, лег спать, но не спится ему,  ну  никак  не
засыпается...").  Основной  же  стиль  сказки  однообразно-приподнятый,  без
модуляций.  Почти  в  одном  тоне  и  ритме  разговаривают   "Краснозвездный
всадник", отец и брат "Мальчиша" и даже "Главный буржуин".
     "Ах вы,  негодные  трусищи-буржуищи!  -  восклицает  предводитель  всех
"буржуинов". - Как это вы не можете разбить такого маловатого?"
     Эта однообразная мажорность ослабляет эффект сказки, в замысле  которой
есть и поэтичность, и неподдельная искренность.
     Совсем по-другому написаны повести Гайдара  -  "Р.В.С."  и  "Школа",  -
произведения  не  менее  романтические,  но  гораздо  больше   связанные   с
реальностью.
     В "Школе" поступки героев вполне убедительны. Читатель верит, что Борис
Гориков,  сын  расстрелянного  солдата-большевика,  должен  в  конце  концов
разобраться в  разноголосых  политических  спорах  Февральской  революции  и
сделаться большевиком. И все же это происходит не так просто. Герой  повести
зарабатывает свои убеждения той ценой,  какой  они  действительно  достаются
живому человеку. И красноармейцем он становится тоже не сразу: в  первом  же
горячем деле он бросает бомбу, забыв о предохранителе, а вместо  того  чтобы
ударить врага прикладом винтовки, по-ребячьи кусает его за палец.
     В  повести  есть  настоящие  наблюдения,  которые  позволяют  верить  в
правдивость автора и его книжки. Как прочно  запоминается,  например,  сухая
травинка,  прилипшая  к  письму,  которое  привез  с  фронта  солдат,   весь
пропитанный тяжелым запахом йодоформа.
     Есть в ней и та теплота  и  верность  тона,  которые  волнуют  читателя
сильнее всяких художественных образов ("Рядом с матерью стоял  перепачканный
в глине, промокший до нитки, самый дорогой для меня солдат - мой отец").
     Красноармейский командир в  этой  повести,  бывший  сапожник,  надел  в
Октябрьские дни праздничный костюм и только что сшитые им на заказ  хромовые
сапоги и с тех пор, как выражается он сам, "ударился навек в революцию".
     Прочитав книгу, двенадцатилетний читатель чувствует, что автор,  как  и
его герой, тоже ударился навек в революцию.
     И за это читатель любит Гайдара.
     Отчего же на сказку у Гайдара  не  хватило  теплоты,  наблюдательности,
драматизма? Ведь и в сказке вы узнаете его почерк,  его  манеру  говорить  с
маленьким читателем, как с товарищем и будущим соратником. И пишет он о  той
же гражданской войне, которую сам пережил. И даже  герой  у  него  в  сказке
почти такой же, как и в повести, - мальчик, который попал на войну.
     Очевидно, автор считал, что в сказке не может быть места подробностям -
сухим травинкам и хромовым сапогам, что в сказке нужно только самое  крупное
обобщение. Вот красные, а вот белые, вот доблестный  герой,  а  вот  гнусный
изменник.
     Ну что же, в каком-то смысле это правильно. Сказка действительно  живет
не разрозненными, бытовыми подробностями, а обобщением.
     Но обобщение не должно быть общим местом.
     И повести и сказке в равной  мере  нужен  материал:  быт,  люди,  вещи.
Разница только в том, что для сказки надо из груды материала отбирать  самое
принципиальное, самое меткое и самое простое.
     Не  только  бытовая,  но  даже  и  волшебная  сказка  требует  реальных
подробностей. Вспомните пестрые и шумные восточные базары  "Тысячи  и  одной
ночи". Вспомните церемонный императорский двор в андерсеновском "Соловье"  и
почти такой же церемонный птичий двор в "Гадком утенке". Вспомните, наконец,
любую из былин о кулачных боях  на  новгородском  мосту  или  о  богатырской
заставе под Киевом. Везде  -  быт,  живые  люди,  характеры.  Да  еще  какие
характеры, - сложные, с юмором, с причудой!
     Если есть такие характеры в сказке, в ней может быть и живое  действие,
и настоящая борьба без предрешенного исхода, а не аллегория и  риторика  под
видом сказочной фабулы {В последнем  издании  статьи  ("Воспитание  словом",
1964) автором сделано следующее подстрочное примечание: "Статья эта писалась
в то время, когда еще не было таких современных сказочников, как талантливая
шведская писательница Астрид Линдгрен и  замечательный  итальянский  поэт  и
прозаик Джанни Родари.}.

                       5. Повесть о детях и для детей

     Когда-то, в самую раннюю пору революции, о детской повести  можно  было
сказать почти то же, что мы говорим сейчас о сказке. Первая повесть была так
же бедна содержанием и условна, как  та  сказка,  которая  появилась  у  нас
только теперь, после снятия с нее педагогического запрета {47}.
     Новая повесть о новом быте, адресованная  новому  читателю  -  ребенку,
была не только нужна, - в ней чувствовалась уже настоятельная необходимость.
     А между тем  вырваться  из  круга  традиций  предреволюционной  детской
литературы было не так-то легко.
     От недавнего  прошлого  наша  детская  библиотека  получила  наследство
большое, но весьма сомнительное. Каталоги книг,  изданных  перед  революцией
для детей, - это объемистые томы аннотаций.
     Чего  тут  только  не  было!  Астрономия,  зоология,  руководство   для
собирателей бабочек, жизнь и быт разных народов, мифы Древней Греции...
     А какой длинный перечень романов для юношества, повестей  для  старшего
возраста, сказок и рассказов для младшего!
     В этом перечне  изредка  мелькали  имена  Доде  {48},  Диккенса,  Гюго,
Толстого, Тургенева, Короленко, попадались книжки Элизы Ожешко {49} и  Марии
Конопницкой {50},  но,  пожалуй,  больше  всего  было  популярных  повестей,
принадлежавших неутомимому перу англо-американских детских писательниц и  их
менее преуспевавших сестер, писавших по-русски.
     В  западных  повестях  для  детей  было   больше   выдумки.   Некоторая
сентиментальность иной раз уживалась в  них  с  юмором.  А  наши  поставщики
ходких повестей особым юмором не блистали.
     Но родственное сходство переводной и отечественной специфически детской
литературы было  несомненно.  Та  и  другая  интересовались  преимущественно
сиротками  и  найденышами   таинственного   происхождения.   Та   и   другая
проповедовали скромность, милосердие и терпение.  Впрочем,  в  конце  концов
всегда оказывалось, что эти добродетели представляют собой самый  краткий  и
верный путь к благополучию и карьере.
     Весь мир - вернее, мирок  -  этой  условной,  идиллической  литературы,
отечественной и переводной, неподвижно и прочно покоился  на  своих  устоях.
Общественные  перегородки  были  почти   непроницаемы.   Если   какой-нибудь
маленькой уличной певице  удавалось  проникнуть  в  графский  замок  и  даже
положить голову на костлявое плечо старого графа, то скоро  выяснялось,  что
дитя улицы приходится владельцу замка родной внучкой.  Конечно,  эта  внучка
навсегда сохраняла в памяти годы, прожитые в бедности, и становилась  лучшим
другом для бедняков.
     А кто такие были эти бедняки? Трудно сказать. В  одной  повести  -  это
бедные крестьяне, живущие в "избушке", в  другой  -  сапожник,  которому  не
хватает денег на елку.
     А  в  знаменитой   книжке   "Отчего   и   почему   маленькой   Сюзанны"
девочка-аристократка,  мадемуазель  де  Сануа,  щедро  отправляет  все  свои
новогодние подарки дочкам одного бедного лавочника.
     Это происходит после такого разговора:
     "- Не все девочки получают новогодние подарки, - сказала горничная.
     - Что ты говоришь? - спросила  Сюзанна  с  неподдельным  удивлением.  -
Девочки целый год ведут себя хорошо и не получают подарков?
     - Да, барышня.
     - Отчего же?
     - Оттого, что они бедные.
     - А!  -  проговорила  Сюзанна  и  после  небольшого  раздумья  сказала,
вздохнув: - Это правда".
     Так легко и грациозно  говорили  о  бедности  французские  повести  для
детей. Наши сотрудницы "Задушевного слова" {51} этак не умели.
     Даже  наиболее  реакционные  из  них  невольно  заражались   от   нашей
радикальной  и  народнической  беллетристики   склонностью   к   деревенским
выражениям,  -   таким,   как   "мыкать   горе",   "ноженьки   подкосились",
"тошнехонько", "страдная пора", "лишние рты".
     Даже Лидия Чарская, которая на всю жизнь сохранила институтские манеры,
и та старалась говорить как можно  простонароднее,  когда  речь  заходила  о
бедности.
     После изысканного обеда в богатом доме, куда он случайно попал, "Ваня с
полным удовольствием уписывает за  обе  щеки  краюху  черного  хлеба,  густо
посыпанную солью. Его родители приучили своего  мальчика  с  самого  раннего
детства к таким простым завтракам, и они кажутся  ему,  Ване,  лучше  всяких
разносолов..."
     Но на той нее странице той же книги голодный мальчик говорит  о  голоде
приблизительно так, как говорили о нем проголодавшиеся корнеты перед  легким
завтраком у Донона: {52}
     "Только бы заморить червячка!" (Повесть Л. Чарской "Счастливчик".)
     Мальчики и девочки могли разговаривать у Чарской, как им вздумается. На
детскую книжку критика редко обращала  внимание.  Да  и  стоило  ли  всерьез
говорить о ней, если она чаще всего донашивала обноски  западной  специально
детской литературы, а та в  свою  очередь  кроила  и  перекраивала  лоскутья
сюжетов Фильдинга {53}, Диккенса и Гюго?
     В сущности, все отвергнутые внуки, сыновья и дочери,  все  таинственные
найденыши  и  похищенные  наследники  из  детских  книжек  были  в  каком-то
отдаленном свойстве с героями из большой литературы - с "Человеком,  который
смеется" Гюго, с Флоренс Домби {54}, с  Эсфирью  из  "Холодного  дома"  и  с
Давидом Копперфильдом Диккенса/
     Но подумать только, во что превратила идиллически  благополучная  книга
для детей сложные судьбы героев большой литературы! Куда девались социальная
сатира и причудливый быт романов Чарльза Диккенса? Где обличительный пафос и
острота положений Виктора Гюго, превращающего циркового урода  в  одного  из
пэров Англии для того,  чтобы  он  мог  разглядеть  пороки  своего  крута  и
навсегда отречься от него?
     По  счастью,  дети   не   ограничивались   литературой,   изготовленной
специально для них. Они читали  русские  народные  сказки,  "Царя  Салтана",
"Конька-Горбунка", а потом - когда становились  постарше,  -  "Дубровского",
"Тараса  Бульбу",  "Вечера  на  хуторе",  повести  Л.   Толстого,   рассказы
Тургенева. В руки к ним попадали и настоящий Диккенс {55}, и настоящий  Гюго
{56}, и Фенимор Купер {57}, и Жюль Берн,  и  Марк  Твен.  Издавна  стали  их
друзьями и любимцами Гулливер, Робинзон Крузо, Дон-Кихот.
     Иной раз и в собственно детской библиотеке появлялись хорошие  книги  -
Андерсен, Перро, Братья Гримм, Топелиус, повесть Л. Кэрролла "Алиса в стране
чудес"  {58}.  Для  детей  были  написаны  "Кавказский  пленник"   Толстого,
"Каштанка" Чехова, "Зимовье на Студеной" Мамина-Сибиряка, "Вокруг  света  на
"Коршуне" Станюковича {59}, "Белый пудель" и другие рассказы Куприна.
     Только эти" в  сущности  говоря,  считанные  книги  -  с  придачей  еще
двух-трех  десятков  названий  -  и  уцелели  в  детской  библиотеке   после
революции.  Институтские  повести  Лидии  Чарской  и  крестьянские  рассказы
Клавдии Лукашевич {60} умерли в один  и  тот  же  день,  вместе  со  многими
переводными   и    подражательными    книгами    для    детей.    В    рамки
традиционно-детской, сентиментальной  повести  нельзя  было  втиснуть  новый
жизненный материал, новые идеи, героев нашего времени. Да и  на  прошлое  мы
взглянули другими глазами.
     Старая - дореволюционная литература для взрослых не пережила  в  первые
дни революции  такого  потрясения,  какое  испытала  литература  для  детей.
Пушкина и Толстого, Тургенева и  Гоголя,  Некрасова  и  Щедрина,  Короленко,
Чехова и Горького не надо было упразднять. Революция взяла на себя  почетную
обязанность  передать  их  самым  широким  массам  читателей,   сделать   их
всенародным   достоянием.   А   вот   детская    библиотека    -    особенно
предреволюционных лет была - почти полностью обречена на слом вместе со всей
системой буржуазного воспитания.
     В  библиотеке  для  взрослых  ведущей  была  прогрессивная  литература.
Значительная часть детской  библиотеки  была  снабжена  казенными  ярлыками:
"проверено", "одобрено", "рекомендовано".
     Только сейчас, при глубоком и внимательном отборе, мы  можем  взять  из
детских книжек самых  разных  времен  и  разных  типов  то,  что  еще  может
послужить "нам на пользу. Большая же  часть  книг,  перечисленных  в  старых
толстых каталогах, погибла безвозвратно.
     Не удивительно, что наши первые советские повести для  детей,  лишенные
настоящей преемственности и не успевшие по-новому  осмыслить  мир,  были  по
большей части собранием случайных фактов и  эпизодов,  хроникой  событий,  а
иногда наивным лубком.
     Как-то странно перечитывать теперь даже такую талантливую и связанную с
реальностью книгу, как "Ташкент - город хлебный" Неверова  {61}.  Сколько  в
ней народнического "горя горького", сколько ругани, кряхтения, "чвоканья"! А
какое изобилие натуралистических подробностей! Тут и засаленные лохмотья,  и
вши, и гниды, и дерьмо. На протяжении всей повести  тащится  из  Бузулука  в
Ташкент облепленный умирающими мужиками поезд.
     Где-то на станциях мелькают комиссары и чекисты, люди времени  военного
коммунизма. Но вся их роль заключается в том, чтобы снять Мишку  Додонова  с
поезда или посадить его на поезд, а больше нечего им делать в этой  повести,
написанной, в сущности, в  запоздалых  трад