м себе.
     Скоро  в  класс  вошел  медленной,   тяжеловесной   походкой   пожилой,
темнобородый, широкоплечий  человек  в  очках.  Кое-кто  из  ребят  при  его
появлении встал. Потом, один за другим, поднялись и остальные.
     - Сапожник! - шепнул мне в ухо Тищенко. - Беда!..
     Учитель привычным, равнодушным взглядом окинул  пестрые  ряды  ребят  в
курточках, матросках, пиджачках, косоворотках.
     - Здравствуйте, - сказал он, четко произнося все буквы, в том  числе  и
оба "в". - Приготовьтесь писать диктант!
     И он не торопясь роздал нам листки линованной бумаги.
     Мы  обмакнули  перья  в  чернила  и  с  тревогой  уставились  на  этого
спокойного, медлительного человека в форменном сюртуке.
     Не переставая ходить по классу - от двери до окна, от окна до  двери  и
по всем проходам между партами, - он начал диктовать громко и отчетливо,  но
как бы скрадывая те гласные, в которых было легче всего ошибиться.
     - Белка жила в чаще леса...
     - "Белка" через "ять" или через "е"? - шепотом cnpoсил меня Тищенко.
     - Ять, - так же тихо ответил я.
     - А "лес"?
     - Тоже.
     Не знаю, уловил ли Сапожник этот  почти  беззвучный  шепот,  но  только
вдруг он остановился и сказал спокойно и твердо, обращаясь ко всем нам:
     - Предупреждаю: тот,  кто  будет  подсказывать  другим  или  списывать,
получит неудовлетворительный балл и не будет допущен к следующему  экзамену.
Понятно?
     В классе и до того стояла тишина, а тут стало еще тише.
     Не дожидаясь  ответа,  Антонов  продолжал  тем  же  ровным,  монотонным
голосом:
     - ...На самой верхней ветке дерева... Повторяю: на самой верхней  ветке
дерева.
     - "Верхней" - "ять" или "е"? - еле слышно спросил Тищенко.
     Я написал на промокашке букву "е"  и  с  ужасом  подумал,  что  Сережка
будет, чего доброго, донимать меня до конца диктовки.
     - Сеня спал в сенях на свежем  сене...  -  слышался  из  дальнего  угла
гудящий голос Сапожника.
     Я знал, что "свежий" и "сено" пишутся через "ять", "Сеня" - через  "е".
А вот как пишутся "сени"?..
     Тищенко упорно шептал что-то в самое мое ухо, но мне было не до него...
     "Ять" или "е"? Как будто "е". Нет, конечно, "ять"!
     Вдруг я  почувствовал,  что  кто-то  сзади  дышит  мне  в  затылок.  На
мгновенье  обернувшись,  я  увидел,  что  Степа  Чердынцев,   приподнявшись,
заглядывает в мой листок.
     Антонов находился в это время далеко от нас, но, должно  быть,  у  него
было какое-то особенное чутье. Грузно шагая,  направился  он  прямо  в  нашу
сторону и - как видно, надолго - остановился перед партой, где сидели  мы  с
Тищенко.
     Сережка больше ни о чем меня не спрашивал, а Степа оказался хитрее.  Он
то и дело брал у меня промокашку, потом возвращал ее мне и при  этом  каждый
раз бросал беглый, почти неуловимый взгляд на мой листок.
     - Ты что там делаешь?.. - строго окликнул его Сапожник.
     Степа с самым невинным видом показал ему промокашку.
     - А глаза твои куда глядят?..
     Степа затряс головой.
     - Ей-богу, я ничего  не  вижу.  Я  близорукий.  Мне  даже  очки  доктор
прописал.
     Сапожник недоверчиво посмотрел на него,  потом  направился  к  кафедре,
взял розовый листок промокательной бумаги и торжественно вручил его Степе.
     - Большое спасибо, - сказал Степа.
     Снова в классе стало тихо. Слышался только однообразный и  непрерывный,
как жужжание большой мухи, голос Антонова.
     Но вот диктовка кончилась, и  Сапожник  сразу  же  стал  собирать  наши
листки. Я отдал свой, так и не успев его проверить, и  с  тревогой  смотрел,
как Антонов, аккуратно сложив листки, уносит их из класса  со  всеми  нашими
ошибками, кляксами и помарками... Вот он идет по коридору, медленно и важно,
будто сознавая, что держит в руках наши судьбы.
     Теперь уже ничего не вернешь. Ну, будь что будет!
     Я бросаюсь к маме и пытаюсь припомнить все слова, в которых сомневался.
Но одни из них совершенно вылетели у меня из головы, а в других мама и  сама
как будто не слишком уверена. Может быть, она даже и не задумалась бы,  если
бы ей пришлось написать с разбегу какую-нибудь фразу, в которой  встречаются
эти слова. А тут ее берет сомнение. Она пытается припомнить, сообразить, что
как пишется, а мне уже не до диктовки.
     Пора думать о следующем экзамене - письменном по  арифметике.  Говорят,
экзаменовать будет Макаров - тот  самый  злющий  учитель,  которого  Тищенко
называл "Барбосой", а другой мальчик "Барбароссой".
     Ждать нам приходится очень долго, - так, по крайней мере, кажется  мне.
Мама уговаривает меня съесть бутерброд, который она принесла из дому,  но  я
только головой мотаю.
     - Нет, нет, потом, после экзамена!

                                   -----

     И вот мы снова в том же классе, где писали диктовку. Опять  закрываются
плотные двери, отделяя нас от всего мира. Но теперь  рядом  со  мной  уж  не
Сережка  Тищенко,  а  спокойный,   неторопливый   голубоглазый   мальчик   в
косоворотке. Нам с ним не до разговоров, но я все же спрашиваю:
     - Как тебя зовут?
     - Зуюс.
     - Это что же - имя такое?
     - Нет, фамилия. Имя - Константин.
     Но вот в класс входит Барбоса или Барбаросса, высокий, с  огненно-рыжей
бородой. Борода его сверкает золотом в ярком солнечном свете, как и пуговицы
вицмундира.
     На этот раз ребята все сразу поднимаются с мест.
     Макаров милостиво кивает головой, разглаживает пышную бороду  и,  бодро
постукивая мелом, пишет на классной доске две  задачи:  одну  для  тех,  кто
сидит на партах справа, другую - для  сидящих  слева.  Мне  выпала  на  долю
задача, в которой надо разделить груши между четырьмя  братьями  так,  чтобы
первому досталось больше, чем второму, второму больше, чем третьему,  и  так
далее. А Костя Зуюс должен решить задачу про купца, который купил  и  продал
сколько то цибиков чая.
     Разные задачи даются нам, должно быть, для того, чтобы мы не  списывали
у соседа по парте.
     В первые минуты я ровно  ничего  не  могу  сообразить,  хоть  с  Марком
Наумовичем не раз делил между братьями и яблоки, и груши, и орехи. Но  тогда
я решал такие задачи не торопясь, не волнуясь, а теперь особенно раздумывать
некогда: того и гляди, у тебя отберут листок, решишь ли  ты  задачу  или  не
решишь.
     А тут еще перед самой твоей партой торчит этот рыжебородый учитель, так
похожий на генерала, портрет  которого  я  видел  в  цветном  календаре.  Он
благодушно улыбается в бороду, и все же под его взглядом  мысли  путаются  у
меня в голове. Мой сосед по парте тоже, видно, никак не может подступиться к
своей задаче. Он ерзает, сопит, и уши у него горят от волнения.
     Наконец Макаров отходит от  нашей  парты  и,  бережно  расправив  фалды
сюртука, величаво усаживается на кафедре.
     Я облегченно вздыхаю и  только  теперь  принимаюсь  за  дело,  забыв  и
учителя, поглядывающего на нас с высоты своей кафедры, и соседей по парте, и
быстро бегущее время. Наконец мне как будто удается  справиться  с  задачей:
верно или неверно, а груши между братьями поделены. Прежде чем приняться  за
проверку, я оглядываюсь по сторонам. Все ребята в классе еще сидят, хмурые и
озабоченные, низко наклонившись над своими листками. Степа  Чердынцев,  чуть
привстав, просит у соседа, сидящего впереди, промокашку. Макаров,  задумчиво
поглаживая бороду, смотрит с кафедры в окно, за которым живет  своей  жизнью
еще безлюдный в эти часы сад  со  всеми  своими  птицами,  шмелями,  жуками,
стрекозами.
     Меня охватывает тревога. Неужели я и в самом деле первым решил  задачу?
Уж нет ли  где-нибудь  ошибки?  А  времени  остается,  должно  быть,  совсем
немного. С  бьющимся  сердцем,  уже  торопясь,  я  снова  складываю,  множу,
вычитаю, делю... Нет, как будто все правильно - ответ получается тот же, что
и в первый  раз.  Должно  быть,  верно!  Смотрю  -  и  у  Кости  Зуюса  лицо
прояснилось, даже появилась на губах улыбка.
     - Решил? - спрашиваю я тихонько.
     - Ага! - отвечает он одним дыханьем.
     А Матвей Иванович  уже  отбирает  листки  у  тех,  кто  довел  дело  до
счастливого конца, и у тех, кто запутался во всех этих грушах и цибиках.
     Ну, если только я не провалился по русскому письменному, значит, у меня
все в порядке. Правда, самое трудное еще впереди. Завтра на устных экзаменах
спрашивать меня будет не  один  учитель,  а  целая  комиссия  в  сюртуках  с
золотыми пуговицами и отвечать надо будет быстро, отчетливо, без запинки...

                                   -----

     После тревожной ночи мы опять отправились с мамой в гимназию.
     В этот день ребят экзаменовали не в классе, а в просторном зале, где со
стен смотрели на нас изображенные во  весь  рост  царь  в  военной  форме  с
широкой голубой лентой через плечо и царица в высоком жемчужном венце  вроде
кокошника, в нарядном платье, похожем на сарафан,  и  тоже  с  лентой  через
плечо.
     Нас, ребят, по очереди вызывали к длинному,  покрытому  тяжелым  сукном
столу, за которым среди учителей в синих  вицмундирах  сидел  сам  директор,
безбородый, моложавый, в темно-зеленом форменном фраке без  наплечников.  Во
всей его повадке было нечто такое, что отличало его от учителей. Он держался
свободнее, проще и смотрел на нас как будто приветливее.
     И все же я с трепетом ждал той минуты, когда меня вызовут.  Как  это  я
буду стоять совсем один перед огромным  столом,  за  которым  сидит  столько
взрослых, важных людей в форме!
     В ту пору я был очень мал ростом, - меньше всех ребят,  которые  пришли
экзаменоваться. А тут, в этом высоком зале с  большими  окнами,  с  большими
дверями и портретами, я почувствовал себя совсем затерянным. Да  меня,  чего
доброго, и не услышат, когда я начну говорить!..
     Поглядывая по сторонам, я видел, что и другие ребята боятся не  меньше,
чем я. Один только Степа Чердынцев и здесь не унывал: он показывал  ребятам,
как шевелить ушами. Для этого он морщил лоб и старательно поднимал и опускал
брови, пока уши у него и в самом  деле  не  начинали  слегка  шевелиться.  В
другое время ребятам, наверно, очень понравился бы  новый  фокус  и  каждому
захотелось бы обучиться этому искусству, но сейчас Степа  не  имел  никакого
успеха. Мельком поглядев  в  его  сторону,  ребята  отворачивались  и  опять
впивались глазами в стол, покрытый зеленым сукном.
     Мне тоже было не до Степиных ушей. Очередь  уже  дошла  до  буквы  "м".
Передо мной пошел отвечать высокий,  стриженный  наголо  мальчик  в  длинных
брюках, в косоворотке, подпоясанной шелковым шнурком и вышитой по  вороту  и
подолу. Когда назвали  его  фамилию  -  Малафеев,  -  он  тайком,  торопливо
перекрестился, одернул косоворотку и с какой-то отчаянной решимостью ринулся
к столу.
     Антонов скрипучим, безучастным голосом  предложил  ему  прочесть  вслух
сказку "Лиса и Журавль".
     Малафеев взял раскрытую книгу и медленно,  по  складам,  будто  ворочая
камни, прочел несколько строк.
     - Довольно,  -  прервал  его  Сапожник.  -  Скажите  мне,  какого  рода
существительное "журавль".
     - Женского, - нерешительно ответил Малафеев.
     - Почему женского?
     - Потому что кончается на мягкий знак. Директор улыбнулся.
     - Но ведь слово "учитель" тоже кончается на мягкий знак.  Или,  скажем,
слово "парень". Что же, по-твоему, и "парень" женского рода?
     - Нет,  мужеского,  -  виновато  сказал  Малафеев.  В  голосе  его  уже
слышались слезы.
     - Ну,  ладно,  не  робей!  -  приободрил  его  директор.  -  Со  всяким
случается... Прочитай-ка лучше какое-нибудь стихотворение.
     - Какое? - спросил Малафеев.
     - Да какое хочешь.
     Малафеев помолчал, подумал немного и вдруг загудел, словно  заиграл  на
дудке, не повышая  и  не  понижая  голоса  и  не  останавливаясь  на  знаках
препинания:
     "Школьник". Стихотворение Некрасова.

                         Ну пошел же ради бога
                         Небо ельник и песок
                         Невеселая дорога
                         Эй садись ко мне дружок...

     Тут он перевел дух и опять понесся вперед без удержу:

                         Ноги босы грязно тело
                         И едва прикрыта грудь
                         Не стыдися что за дело
                         Это многих славный путь.

     - Славных путь! - поправил Антонов.
     - Славных путь! - повторил Малафеев.
     Я слушал его и думал: ну разве так читают стихи? Вот я бы  им  показал,
как надо читать!
     И вдруг мне  страстно  захотелось,  чтобы  меня  поскорее  вызвали.  На
вопросы я как-нибудь отвечу, - только пускай дадут мне прочитать стихи...
     В эту минуту громко - на весь зал - прозвучала моя фамилия.
     Хорошо, что именно в эту минуту, пока еще мой задор не успел остыть.
     Не помню, о чем спрашивали меня Сапожник и другой учитель  с  длинными,
опущенными книзу усами, но только отвечал я на этот раз и в самом  деле  без
запинки, как никогда не отвечал Марку  Наумовичу.  А  когда  дело  дошло  до
стихов, я, не  задумываясь,  сказал,  что  прочту  отрывок  из  "Полтавы"  -
"Полтавский бой".
     - Пожалуйста, - согласился директор. Я набрал полную  грудь  воздуха  и
начал не слишком громко, приберегая дыхание  для  самого  разгара  боя.  Мне
казалось, будто я в первый раз слышу свой собственный голос.

                         Горит восток зарею новой.
                         Уж на равнине, по холмам
                         Грохочут пушки. Дым багровый
                         Кругами всходит к небесам
                         Навстречу утренним лучам.

     Стихи эти я не раз читал и перечитывал дома - и по книге, и наизусть, -
хотя никто никогда не задавал их мне на урок. Но здесь, в этом большом зале,
они зазвучали как-то особенно четко и празднично.
     Я смотрел на людей, сидевших за столом, и мне казалось, что они так же,
как и я, видят перед  собой  поле  битвы,  застланное  дымом,  беглый  огонь
выстрелов, Петра на боевом коне.

                         Идет. Ему коня подводят.
                         Ретив и смирен верный конь,
                         Почуя роковой огонь,
                         Дрожит. Глазами косо водит
                         И мчится в прахе боевом,
                         Гордясь могучим седоком...

     Никто не прерывал, никто не останавливал  меня.  Торжествуя,  прочел  я
победные строчки:

                         И за учителей своих
                         Заздравный кубок подымает...

     Тут я остановился.
     С могучей помощью Пушкина я победил  своих  равнодушных  экзаменаторов.
Даже Сапожник - Антонов не сделал мне ни единого замечания  и  не  предложил
разобрать отдельные слова поэмы по  родам,  числам  и  падежам.  Длинноусый,
похожий на украинца учитель,  сидевший  рядом  с  ним,  сказал  "славно",  а
директор подозвал меня, усадил к себе на колени и стал расспрашивать,  какие
еще стихи я люблю и знаю наизусть.
     Я сказал, что больше всего люблю пушкинского "Делибаша"  да  еще  "Двух
великанов" Лермонтова и с полной готовностью предложил тут же прочитать  оба
стихотворения.
     Директор засмеялся.
     - В другой раз! - сказал он. -  А  сейчас  беги  к  своим,  скажи,  что
получил пятерку.
     Не помня себя от радости, я выбежал в коридор.

                                   -----

     Домой мы ехали на извозчике. По дороге остановились у магазина и купили
гимназическую фуражку - темно-синюю, с блестящим козырьком и  белым  кантом.
Тут же купили и герб с буквами  "О.  Г."  над  двумя  скрещенными  лавровыми
веточками из какого-то светлого, серебристого металла. Мы сразу же прицепили
герб к фуражке, и я вернулся к себе на Майдан гимназистом.  Отец  и  старший
брат увидели нас из окна и бросились нам навстречу.  По  моей  гимназической
фуражке они сразу поняли, что дело в шляпе - я выдержал!
     - На круглые пятерки? - спросил отец.
     - На круглые!
     - Ну, а что я говорил? - сказал он, победоносно улыбаясь.
     Сестры и младший брат стали по очереди примерять мою новенькую фуражку,
но мама отняла ее и спрятала в шкаф.
     А мне так хотелось показаться в ней соседским ребятам.
     - Погоди, - сказала мама. - Мы еще не знаем, принят ли ты в гимназию.
     - Как это не знаем? Ведь у меня круглые пятерки!..
     Увы, через несколько дней выяснилось, что мама сомневалась не зря.
     Первые мои "лавры" оказались недолговечными.  Какая-то  непонятная  мне
"процентная норма" закрыла для меня  доступ  в  гимназию.  Приняли  и  Степу
Чердынцева, и Сережку Тищенко, и Саньку Малафеева, и Костю Зуюса, а меня  не
приняли.
     Своими руками сняла мама герб с  моей  фуражки  и  спрятала  у  себя  в
шкатулке.

ДОСУГ ПОНЕВОЛЕ

     Погоревав немного, я по-прежнему втянулся в будничную слободскую  жизнь
- дрался с босыми мальчишками, пускал змея, смотрел,  как  наши  голубятники
швыряют в небо своих турманов. Гимназия в  городе,  учителя,  директор,  так
обласкавший меня на экзамене, -  все  это  отошло  куда-то  далеко  и  стало
казаться не то сном, не то страницей из прочитанной и полузабытой книги.
     И вдруг я опять увидел всех учителей гимназии во главе с директором.  И
где увидел? У нас, на Майдане,  за  стеклами  новенькой  витрины  фотографа,
который, видимо, недавно поселился на слободке.
     Среди множества довольно бледных фотографических карточек "визитного" и
"кабинетного" формата, изображавших молодых людей с  выпученными  глазами  и
застывших в оцепенении девиц со взбитыми прическами и буфами на плечах, была
выставлена  большая  групповая  фотография,  на  которой   красовался   весь
педагогический совет гимназии  во  главе  с  директором.  Учителей  фотограф
расположил тремя рядами. Я стал внимательно разглядывать эту поразившую меня
фотографию. Тут  оказался  и  классный  наставник  моего  брата  -  латинист
Владимир Иванович Теплых, которого я видел мельком в гимназическом  коридоре
перед экзаменом, и рыжебородый Барбаросса, и Сапожник, и толстый географ.
     Я  не  верил  своим  глазам.  На  этот  раз  я  мог  спокойно,  в  упор
рассматривать этих необыкновенных людей, от которых зависела судьба стольких
ребят.
     А нельзя ли купить  фотографию?  Наверно,  она  стоит,  -  если  только
продается простым смертным, - никак не меньше ста рублей!
     Я отважился зайти к фотографу  и  робко  справился  о  цене.  Рыхлый  и
бледный человек спокойно и деловито ответил мне:
     - Один рубль.
     Ах, это было очень, очень  дешево  -  двадцать  или  тридцать  учителей
гимназии в полной парадной форме - за один рубль!.. Но и такая цена была мне
не по карману. Гривенник еще можно было попросить у мамы на тетради  или  на
воскресное гулянье в саду, но где достать десять гривенников - рубль,  целый
рубль?
     Вовсе не надеясь раздобыть такую  крупную  сумму,  я  как-то  рассказал
отцу, что видел у фотографа  на  карточке  всю  гимназию,  и,  если  бы  мне
посчастливилось найти на  улице  рубль  (ведь  это  же  бывает  -  некоторые
находят, правда?..), я бы непременно купил себе такую карточку.
     Отец ласково потрепал меня по голове, порылся в карманах и,  не  говоря
ни слова, высыпал мне на ладонь целую горсть монет, медных и  серебряных.  Я
пересчитал их: ровно рубль, копеечка в копеечку.
     В тот же день большая фотография была изъята из витрины и перешла в мои
руки. Я не был принят в гимназию, - зато  сама  гимназия  оказалась  у  меня
дома. Жаль только, что некоторые учителя вышли на  фотографии  без  ног,  то
есть ноги их были заслонены головами незнакомых  мне  учителей,  сидевших  в
нижнем ряду.
     Я решил поправить дело и, вооружившись ножницами, аккуратно  вырезал  и
директора Владимира Андреевича Конорова,  и  латиниста  Владимира  Ивановича
Теплых, и математика - Барбароссу, и географа Павла Ивановича  Сильванского.
Кому не хватало ног, я приделал их, пожертвовав нижним рядом учителей.  Меня
мало с