чше у нее.
     - Могу ли я найти миссис Флауэр и мисс Флауэр в вашем отеле?
     - Несомненно. В  это время  дня они обычно отдыхают. А я пользуюсь этой
возможностью,  чтобы  заглянуть сюда.  Эта  малютка  не  имеет  счастья быть
знакомой с моей супругой.
     - Вполне можно себе представить, - заметил Медный Джон и, поднявшись на
ноги,  пожелал  своему  соседу  всего  хорошего,  игнорируя присутствие  его
собеседницы,  и оставил эту парочку в  состоянии  приятнейшего  благодушного
опьянения.
     Медный  Джон  пробирался  по  узким  оживленным  улицам  - его  высокая
внушительная  фигура,  широкие  плечи,   волевой  подбородок  и  важный  вид
заставляли праздношатающуюся публику, которую  он расталкивал на своем пути,
оглядываться на него, - пока не дошел до нужной ему гостиницы; там он послал
свою карточку в аппартаменты миссис Флауэр.
     Она приняла  его суетливо и с  бесконечными  извинениями - номер  такой
неприглядный,  управляющий  все, как обычно,  перепутал, ей  ужасно неловко,
Саймон такой рассеянный, когда дело касается денег, и платье у нее совсем не
годится для  приема гостей, мистер  Бродрик  должен  ее извинить. Да, верно,
Генри  уехал  две недели тому  назад;  они много  времени проводили  вместе,
Фанни-Роза была так рада  его обществу, а потом  - она, право, не знает, как
это получилось,  бедный мальчик,  должно  быть,  слишком переутомился, -  он
вдруг страшно  ослаб  и  однажды утром  сообщил  им,  что  собирается домой;
Фанни-Роза   очень  расстроилась,  сказала,  что  он  просто  ревнует  ее  к
итальянскому  графу -  вы знаете, какие глупости  говорят  иногда  девицы, -
ничего  подобного,  конечно,  не было,  просто у них случилась размолвка,  и
кроме  того, да,  Генри,  кажется,  стал кашлять  и уехал из Неаполя в такой
жаркий  пыльный день,  она очень  надеется, что во Франции прохладнее, и  он
будет чувствовать себя  лучше, мистер Бродрик, несомненно,  нагонит  его  по
дороге, насколько она поняла, Генри не собирался особенно торопиться...
     Дверь растворилась,  и в комнату вошла Фанни-Роза. Она была в кружевной
шали,  наброшенной на  каштановые  волосы  по  итальянской моде,  и даже  на
Медного Джона, которому было не до того, чтобы восхищаться женской красотой,
произвели  впечатление  яркий  румянец,  слегка  раскосые  глаза  -  словом,
поразительная красота дочери Саймона Флауэра. Когда она увидела, кто сидит в
гостях у матери, у нее сделался испуганный вид, и она побледнела.
     - В чем дело? Что-нибудь случилось? - спросила она.
     - Я предпринял бесполезную поездку, - ответил Медный Джон. - Я приехал,
чтобы встретиться с  Генри,  но мне сказали, что его здесь нет, что он уехал
домой.  Мы получили письмо  от наших  друзей - их фамилия Моллет,  - которые
встречались  здесь  с  Генри,  и  они сообщили  нам  весьма  неблагоприятные
сведения о его здоровье. И вот, я изменил  свои планы и,  вместо того, чтобы
возвращаться в Клонмиэр, отправился сюда. Очень жаль, что приехал напрасно.
     Фанни-Роза, казалось, испытала облегчение. Она села рядом с  матерью  и
сидела, теребя оборки своего платья.
     -  Мне  кажется, что Генри переутомился во  время карнавала, -  сказала
она. - Он плохо выглядел после этого, ему даже пришлось полежать в постели.
     - Какой  это очаровательный молодой человек, мистер Бродрик, - лепетала
миссис Флауэр. - Мы  были  просто в восторге от него. Он, наверное, особенно
устал в  последний  вечер карнавала; они  с Фанни-Розой  принимали участие в
какой-то процессии - верно, дорогая? - и возвратились  очень поздно. Я пошла
к себе  и уже  спала, когда они приехали. Я не знаю, что было с твоим отцом,
он  не приходил  домой  ночевать,  но именно  после  этого  дня Генри слег в
постель, верно, Фанни-Роза?
     - Я, право, не помню, как все это было.
     Она сделала книксен Медному Джону, просила передать привет Генри, когда
увидится с ним, постояла  с минуту и вышла из  комнаты. Вскоре  после  этого
Медный Джон принес свои  извинения  и тоже  удалился. Он выяснил, что успеет
пообедать и немного отдохнуть, прежде чем пустится в обратный путь.  От этих
Флауэров никакого толка, думал  он.  Их отношение к делу было таким типичным
для них - они так же легкомысленно и безалаберно ведут себя в Италии,  как и
дома,  в замке  Эндрифф. Это просто позор: видеть, как пожилой человек, того
же возраста, что и он сам, у которого, к тому же, взрослые дети, сидит среди
бела  дня  в кафе с  какой-то девкой  и распивает вино,  зная при этом,  что
деньги, на которые он пьет - злополучный хозяин гостиницы их,  наверное, еще
и  не  нюхал, -  были  даны  Саймону  Флауэру его  тестем Робертом Лэмли  из
доходов,  полученных от шахты на Голодной  Горе. Он,  Джон Бродрик, директор
этой шахты, работает  по  десять  часов  в сутки  для  того, чтобы  добиться
максимальной производительности,  так что теперь  ее  можно считать наиболее
эффективной  во всей стране,  а этот  никчемный бездельник и пьяница  Саймон
Флауэр сидит себе на собственном заду и пожинает плоды его трудов.
     Он  выехал  из  Неаполя усталым  и подавленным,  и  долгое утомительное
путешествие  домой,  без уверенности, что по  дороге  удастся встретиться  с
сыном, представлялось ему кошмаром. Станция следовала за станцией, и повсюду
он расспрашивал  о молодом человеке,  стройном и  белокуром, у которого,  по
всей  вероятности, утомленный  и  нездоровый вид. Да,  подтвердили хозяева и
слуги  одного из  отелей,  они видели  молодого человека, отвечающего  этому
описанию. Он останавливался у  них  с неделю  или  десять  дней  тому назад.
Молодой джентльмен казался  очень  усталым и непрерывно кашлял. Он просил их
отправить  письмо. Нет, они  не помнят, кому. Нет, не в Англию. Кажется, оно
было адресовано в Неаполь. Господин несомненно вскоре нагонит своего сына...
     Однако в следующем городе в  ответ на его вопрос следовали непонимающий
взгляд,  равнодушное  пожимание плечами.  Молодой человек  такой  наружности
здесь не появлялся...
     Странно,  думал Медный Джон, что Флауэры ничего  ему не сказали об этом
письме. Вряд ли он писал кому-нибудь другому в Неаполе. Возможно, письмо или
даже письма затерялись.  Он продолжал ехать вперед, день за днем, теперь уже
по Франции,  где жара была уже не столь томительной, но  пыли  на дорогах не
убавилось, а  солнце  по-прежнему  стояло  в  голубой  лазури неба.  Вечером
четвертого  дня дилижанс с  грохотом въехал  в небольшой  городок Санс,  что
примерно в семидесяти милях к юго-востоку от Парижа, и подкатил к гостинице,
которая  носила название  "Отель  де л,Экю". Завтра,  думал  Медный Джон,  с
трудом  вылезая из экипажа, я буду  в  столице, где  почти наверняка  получу
сведения о Генри. Он,  несомненно,  побывает  с визитом у Моллетов, а, может
быть,  и   остановится  у  них.  Какое  это  будет  облегчение  -  закончить
путешествие  почти на две трети  и,  дай-то Бог,  вернуться  домой  вместе с
сыном.
     Он  направился  в гостиницу, темное и  скучное  старомодное  здание,  и
пожелал  видеть ее владельца.  Хозяин  явился  немедленно;  это был  грузный
человек  с круглым веселым лицом,  который  вышел к нему, утирая рот тыльной
стороной ладони, так как ему пришлось  оторваться от  ужина. Медный  Джон на
своем  примитивном  и очень старательном французском  языке  задал  ему свой
неизменный  вопрос:  не   встречал  ли   он  молодого   человека   стройного
телосложения,  белокурого, у  которого мог быть больной или  утомленный вид?
При  этих  словах  выражение лица  хозяина  мгновенно изменилось. Он положил
Джону  Бродрику руку  на  плечо  и разразился  потоком  французских слов, за
которыми последний не мог уследить, а потом  повернулся и исчез, чтобы через
минуту возвратиться вместе  с женщиной - его женой - и еще какими-то людьми.
Они  забросали его  вопросами, перебивая один  другого,  пока, наконец,  наш
путешественник в отчаянии не проговорил:
     - Я отце этого молодого человека.  Ради  всего  святого,  говорит здесь
кто-нибудь по-английски?
     Наступила мгновенная тишина. Женщина тихо сказала:
     - C'est la pere. Quelle tristesse! Faut lui ouontrer la chambre...*
     [*  Это отец. Какое несчастье! Пусть он поднимется наверх, в комнату...
(фр.).]
     Они снова шепотом о чем-то  посовещались,  а потом  хозяин со  скорбным
выражением  лица  попросил Медного  Джона  немного  подождать, он пошлет  за
доктором,   мсье  Жетифом,  который  все  ему  объяснит,  он  знает  немного
по-английски.  Медный  Джон  не на  шутку встревожился.  Эти люди  в  отеле,
несомненно,  видели  Генри,  а  доктор,  вероятно,  его  пользовал.  Женщина
предложила ему закусить, однако он отказался и уселся  ждать, а то время как
остальные люди  стояли на почтительном расстоянии, обмениваясь  замечаниями,
смысла  которых  он не  мог уловить.  Напряженное  ожидание и  неизвестность
становились  совершенно  невыносимыми,  но, наконец,  минут  через двадцать,
хозяин возвратился  в сопровождении высокого худощавого человека в очках и с
бородкой; увидев  Медного Джона, он подошел к нему, поклонился и, сняв очки,
стал старательно их протирать - верный признак того, что он нервничал.
     - Вы отец, мсье? - спросил он, стараясь говорить негромко.
     - Да,  отец, - ответил Медный Джон. - Прошу  вас, скажите мне поскорее,
что случилось с моим сыном. Что-нибудь неладно?
     Мсье Жетиф сделал глотательное движение и развел руками.
     - Я очень сожалею,  -(сказал  он.  - Вы должны быть готовы  к жестокому
удару, мсье. Ваш сын был тяжело болен, у него было congestion pulmonaire*. Я
сделал все, что возможно, но болезнь зашла слишком далеко.
     [* Воспаление легких (фр.).]
     - Что, собственно, вы хотите мне сказать? - спросил Медный Джон твердым
голосом.
     -  Мужайтесь,  мсье. Ваш  сын умер,  вчера  в  пять  часов утра... Тело
находится наверху, в его комнате.
     Медный Джон не произнес ни слова. Он смотрел мимо доктора, мимо хозяина
и его жены, глядевших  на  него с  любопытством и  сочувствием, за  окно, на
пыльную, мощеную  булыжником улицу. Мимо с грохотом катилась  телега, парень
на  козлах  погонял лошадь,  размахивая  кнутом, на  упряжи  весело  звенели
колокольчики. Часы на старой башне на площади пробили  очередной час. Медный
Джон распустил узел галстука и крепче сжал набалдашник своей трости.
     - Проводите меня, пожалуйста, в комнату моего сына, - сказал он.
     Доктор пошел вперед, за  ним -  хозяин  с  женой.  Они вошли в  комнату
второго  этажа, выходившую  окнами  на  улицу.  Занавеси были  задернуты.  В
головах стояли две свечи, две другие - в изножье. Генри лежал на кровати. Он
был  покрыт  только  белой  простыней, весь,  кроме  лица,  и выглядел очень
молодым и спокойным. Одежда его была аккуратно сложена  на стуле, стоявшем у
стены. Кошелек,  ключи  и книги лежали на  каминной  полке.  Тишину нарушила
хозяйка, сказав что-то шепотом.
     -  Она говорит, что  здесь ничего не  трогали; он  сам так сложил  свои
вещи.
     - Сколько времени он здесь находился? - спросил Медный Джон.
     - Шесть дней. Он заболел в  первую же ночь,  как только  приехал.  И не
позволил нам написать в Англию. Они будут беспокоиться, сказал он.
     - Говорил он что-нибудь о семье, обо мне?
     - Нет,  мсье, он  был слишком слаб. Просто  лежал,  и все. Он был очень
терпелив.  Вчера  вечером  мадам услышала,  как он кашляет, вошла к  нему  и
увидела, что он... умирает, мсье. Она послала  за  мной, но было уже слишком
поздно... Все мы очень сожалеем, мсье.
     - Спасибо. Я вам очень благодарен за все, что вы сделали.
     Один  за  другим они вышли из комнаты, оставив его наедине с  сыном. Он
взял стул и сел возле кровати. За стенами "Отель де л,Экю" проезжали телеги,
грохоча  по  булыжной  мостовой,  слышался  звон  колокольчиков  на  упряжи.
Переговаривались между собой люди. В доме напротив пела какая-то женщина.
     Он должен что-то делать, что-то организовать, распорядиться. Тело Генри
нужно бальзамировать и похоронить в Париже. Позднее они попытаются перевезти
его в Англию. Он  не хочет,  чтобы Генри лежал  здесь  один, в чужой  земле.
Нужно  написать  Барбаре, Роберту Лэмли, Флауэрам - такое множество писем...
Генри было двадцать  восемь лет. Целых три месяца ему было  двадцать восемь.
Но здесь,  на  этой кровати, он выглядел  гораздо моложе. Его отец  невольно
вспомнил те дни, когда они с Сарой  ездили в Итон, чтобы навестить мальчика.
Генри всегда так радовался, когда они приезжали. А потом ездили  в  Оксфорд.
Столько  друзей, с которыми нужно было знакомиться.  Он никогда не наказывал
Генри,  не  бил  его  - не  мог припомнить  случая, чтобы  тот в  чем-нибудь
провинился.  А  каким  он  был  прекрасным  товарищем  и  компаньоном в  эти
последние годы, с тех пор, как они заложили  эту шахту. Вскоре он несомненно
женился бы и поселился в Клонмиэре вместе с молодой женой. А теперь Клонмиэр
будет  принадлежать Джону...  Он  продолжал  сидеть на  стуле, глядя на тело
сына, а свечи догорали, оставляя на полу возле кровати капли воска.
     Спустя  некоторое  время  раздался стук  в  дверь, и  хозяйка гостиницы
спросила, не хочет ли он перекусить; ему необходимо подкрепить свои силы, он
не должен поддаваться отчаянию.
     Он вспомнил о том, что нужно  продолжать  жить,  а для этого необходимо
есть, пить, спать, строить и осуществлять планы, и что смерть Генри ничего в
этом  смысле не изменила. Он спустился вниз и пообедал в одиночестве в малой
гостиной отеля,  а после обеда пришел доктор, и они вместе отправились домой
к  мэру  - его звали  Жак-Теодор Леру, - где  надо было  подписать  бумаги и
выполнить различные  формальности.  Доктор и  мэр подписали свидетельство  о
смерти  и  еще  одну  бумагу,  в которой говорилось,  что  отцу  разрешается
подвергнуть  тело сына  бальзамированию, а  затем  похоронить  в Париже. Эти
необходимые дела в  какой-то  мере отвлекли Медного  Джона. Он был занят.  У
него не  было времени  на  то,  чтобы сидеть и думать о  сыне. Расставшись с
доктором  и  мэром,  он до  самой темноты бродил по улицам  Санса,  а  потом
вернулся  в "Отель де л,Экю" и снова поднялся в  комнату Генри. Он как будто
бы ожидал увидеть какую-то  перемену, как  будто Генри мог поешевелиться или
что-то могло произойти с его вещами, что находились на стуле. Но Генри лежал
неподвижно и спокойно, так  же, как и раньше.  Только свечи у  кровати стали
еще короче и горели теперь низким прерывистым пламенем. Отец погасил их все,
одну за другой - это действие он ощутил как нечто финальное: он окончательно
простился с Генри.
     Медный Джон  вышел из  комнаты и закрыл  за собой  дверь.  Он спросил у
хозяина  бумаги,  перо  и  чернил.  Подписывая  свидетельство о  смерти,  он
вспомнил, что четвертого числа каждого месяца он обычно писал Роберту Лэмли,
сообщая  ему отчет  о работе  шахты.  В мае он этого  не  сделал,  поскольку
готовился к  поездке  в  Италию, и послал своему  партнеру  только  короткую
записку, объясняя  ему,  что едет  на континент.  Роберт  Лэмли  сочтет  его
неаккуратным человеком, если он оставит своего партнера в неведении на целых
два месяца. Хорошо, что он захватил с собой все счета, касающиеся  шахты, за
последние полгода. К  тому же, не помешает, если у Роберта будут копии  этих
материалов. Он обмакнул перо в чернила и насал писать свое письмо.

     "Отель де л'Экю", Санс, департамент де л'Ионн, Франция.
     Дорогой мистер Лэмли,
     Вы, очевидно,  уже знаете, что поездка  моего  сына Генри  в Италию для
поправки  здоровья не принесла ожидаемых результатов. Возвращаясь  домой, он
смог  доехать  только  до города Санс  во  Франции,  где и скончался  вчера,
третьего мая. Для  меня это было  тяжелым ударом,  и столь же тяжелым ударом
окажется  для всей нашей  семьи, но мы должны  молиться Всевышнему, дабы  он
даровал нам  силы справиться  с нашим горем. Я не  сомневаюсь  в том, что Вы
получили  тысячу  четыреста  девяносто  фунтов, это  сумма Вашего  дохода за
прошлый  год. Что же касается новой  шахты,  то от нее пока  не было никаких
поступлений, хотя я  надеюсь, что она  окажется еще более перспективной, чем
первая...".


        "КНИГА ВТОРАЯ"

        "ДЖОН-БОРЗЯТНИК"
        "1828-1837"

        "1"

     Лето тысяча восемьсот двадцать восьмого года тянулось медленно, и Джон,
который  стоял у окна своей квартиры в Линкольнс Инн, глядя на скучный узкий
дворик, с привычной тоской думал о том, как однообразно бьются о берег волны
на  острове Дун,  как  привычно  быстро прилив наполняет водой  бухту  возле
Клонмиэра. Работа,  как  и всегда, не  представляла  для  него  ни малейшего
интереса, и чаще всего он сидел за своим заваленным  бумагами столом, лениво
развалясь в кресле и покусывая перо, а когда приходил клерк с просьбой найти
какой-нибудь документ, хранящийся в его отделе, ему приходилось тратить уйму
времени, чтобы его отыскать. Он тосковал  о доме больше,  чем  когда-нибудь.
Теперь, когда Генри умер, было бы  так  просто положить конец этой комедии с
его  службой в Лондоне,  поскольку  у  него  было  законное  и  естественное
оправдание: его присутствие требовалось  в  Клонмиэре. Однако  что-то мешало
ему это сделать, какой-то вывих в сознании, появившийся после смерти  брата.
Все  эти долгие  недели  в  Лондоне  ему казалось,  что он каким-то  образом
виноват  в том, что живет  на  свете и  здравствует, в то время  как  Генри,
который  лучше  и  достойнее  его  во  всех  отношениях,  лежит,  мертвый  и
недвижный, на унылом кладбище во  Франции. Если бы было наоборот, то в жизни
семьи  ничего не изменилось бы, его очень  скоро бы  забыли. А Генри,  такой
умный,  такой  веселый, его так любили  сестры,  а отец на него  чуть ли  не
молился - разве кто-нибудь  может его заменить? Они  никогда не оправятся от
этого удара, без конца  будут  обсуждать все обстоятельства его болезни, так
же, как они  это делали в Летароге,  когда  отец только что  возвратился  из
Франции,  всегда будут  охать  и вздыхать,  возвращаясь к этому злополучному
вечеру в шахте впрошлом году.
     - Именно тогда он и простудился, - говорила Барбара. -  Помните, у него
была высокая  температура, когда он  через неделю вернулся  в Бронси.  А все
рождественские праздники он пролежал в постели.
     -  А ведь ему и  раньше случалось промокнуть, - подхватывала Элиза, - и
ничего плохого из этого не выходило. К тому же и Джон тогда промок до нитки,
верно ведь, Джон? Однако на его здоровье это ничуть не отразилось.
     - Генри вел  себя  очень благородно  в  ту ночь,  - заметил отец.  -  Я
никогда этого не забуду. Он себя не щадил, был примером для всех нас.
     А Джон  стоял,  засунув  руки в карманы  и глядя в  окно  на  заботливо
ухоженный  садик  Барбары,  слушал  отца  и  чувствовал,  что  в его  словах
скрывается невольный  упрек. Если бы он, Джон,  действовал более  энергично,
Генри,  возможно, не пришлось  бы взваливать так  много на свои  плечи. Джон
сознавал, что он в семье не помощник. Теперь он  был единственным братом для
сестер  и  чувствовал,  что  не  оправдывает возлагаемых  на него надежд. Он
понимал,  что  ему следует сделать  усилие и  попытаться занять место Генри,
заслужив  тем  самым  если  не  любовь отца,  то  хотя бы  его  уважение,  и
отправиться   в  Бронси,   чтобы   взять   на  свои   плечи   какую-то  долю
ответственности.  Ему мешали робость, сознание своей неполноценности, страх,
что  если  он что-нибудь  скажет  или сделает,  отец заметит: "Никуда  он не
годится  по сравнению с Генри". Следовательно, лучше  было не делать ничего.
Джон уходил в себя и молчал. И  вот, вместо того, чтобы ехать вместе с отцом
в Бронси, он брал удочки и уходил на ручей за фермой ловить рыбу, непрерывно
думая  о  своем  брате,  пытаясь  себе  представить, о  чем  он думал  в эту
последнюю неделю там, во  Франции, когда  лежал больной и  одинокий в  своем
номере в отеле.  А сестры, сидя в гостиной в Летароге