ный, решил  он. Как  это досадно. И  мальчик
повернулся к флегматичному Вильяму Эйру, чтобы поговорить с ним о крикете.
     Погода  держалась во все время праздника, и жители Дунхейвена стояли  у
дверей своих коттеджей и смотрели на экипажи, которые ехали через деревню на
рудник. Самые молодые и  любопытные высыпали на  дорогу;  всем  было страшно
интересно, как это "господа" будут сидеть за одним столом рядом с шахтерами.
Полная луна  освещала Голодную Гору, было  светло, как  днем,  когда экипажи
развернулись  и остановились возле сушильных сараев,  которые были выметены,
вычищены  и превращены в  банкетный зал с помощью  трех огромных  столов. По
стенам,  с  правильными  интервалами,  были  развешаны свечи  в  специальных
подсвечниках, а  в качестве сидений  служили длинные скамьи, позимствованные
для этого случая  в школе.  В дальнем конце сарая стояли группой  официанты,
важные  и напыщенные,  прсиланные из  Слейна рестораном,  который должен был
обслуживать  банкет.  Шахтеры, их жены и  дети  уже сидели за  столом, когда
прибыли   Бродрики.  Генри  и   Кэтрин,  когда  они  вошли,   приветствовали
троекратным   "ура"   и  громом  аплодисментов   -   это  было  организовано
управляющим, мистером Гриффитсом, и явилось полной неожиданностью для Генри,
который стоял рядом с женой и растерянно улыбался.
     - Я  поблагодарю вас за приветствие после ужина, - сказал он  им, когда
аплодисменты  стихли.  -  А  теперь приступим к  самой важной  части  нашего
вечера, и я надеюсь, что вы так же голодны, как и я.
     Суп,  жареная  баранина  и  говядина, после это яблочный торт; изобилие
эля,  которым все это запивалось, привели  всех  в хорошее  настроение. Если
вначале  говорили  вполголоса  и  степенно, то вскоре  над  столом уже стоял
громкий  гул голосов, и  Генри, подмигнув управляющему, заметил,  что  самый
верный  путь  к сердцу  человека  лежит через  желудок. Его  речь, когда он,
наконец, поднялся с места,  чтобы  ее произнести, была коротка, ибо, как  он
сказал, после девяти часов вечера человеку не хочется слушать никого,  кроме
себя,  и,  поскольку следующий  день - полный выходной,  то чем  раньше  они
начнут им  пользоваться,  тем  лучше. После этого  он  объявил,  что  отныне
каждому шахтеру повышается  плата  за его  труд, что было встречено громкими
одобрительными криками, и единственным диссонансом  был  выкрик, раздавшийся
из глубины  сарая:  "И давно  пора!". Генри,  вспомнив Бронси и  то, что ему
приходилось там выслушивать, сохранил полное спокойствие.
     - Могу  вам сказать, - добавил он, - что я человек, который заботится в
первую очередь  о своих собственных  интересах, и идея это не моя,  а миссис
Бродрик. Ее вам и следует благодарить.
     Кэтрин тоже наградили аплодисментами, она улыбнулась, слегка покраснела
и не сказала ни слова.
     - В этот  день, пятьдесят лет тому назад,  - продолжал Генри, - мой дед
Джон  Бродрик подписал контракт  с мистером Робертом Лэмли из Данкрума, и на
Голодной  Горе  была  заложена  первая шахта.  Поначалу  шахтерами  работали
приезжие  из Корнуолла, среди нас остались еще эти люди,  теперь  они уже на
отдыхе, а  их сыновья  остались жить у нас  и продолжают  работать.  Все  же
остальные, даже если они живут и не в Дунхейвене или поблизости от него, все
равно принадлежат этому краю и знают,  что наши гранитные горы не  поддаются
лому и лопате подобно другим, более податливым холмам, сложенным из  мела. С
самого  начала моему деду приходилось привозить  порох, чтобы  он делал свое
дело - вырывал медь  из  Голодной Горы, и  хотя  в настоящее  время  в нашем
распоряжении  имеются более  совершенные  машины и  взрывчатые  вещества, мы
по-прежнему  имеем  дело  с  упрямым  гранитом.  Все так  же  дуют  западные
ураганные ветра, препятствуя  доставке  нашей меди в  Бронси во время зимних
месяцев, и, что, возможно,  важнее всего, мы по-прежнему имеем  дело с такой
неверной изменчивой штукой как торговля медью. Взлеты  и падения в этом деле
не зависят ни от вас, ни от меня, а зависят  от изменения в потребности и от
того,  что в других странах открывают новые месторождения. У медных шахт  на
Голодной Горе были свои  трудности, так же как  и у других шахт.  Моему деду
приходилось иметь дело и с  рабочими волнениями, и с  наводнением, а также с
другими  осложнениями.  Я,  слава Богу,  был  от  этого  избавлен.  Нынешние
трудности носят несколько другой  характер, это законы спроса и предложения,
нехватка  рабочей  силы,  более  благоприятные  условия  жизни - если  не  в
действительности, то на бумаге, - которые  предлагают вам в Америке, а также
тот факт, что чем глубже мы  проникаем в недра в поисках меди, тем неохотнее
нам  ее  отдают  гранитные кости  старушки  Голодной  Горы.  Наступит  день,
возможно, в недалеком  будущем,  когда мы  в последний  раз ударим кайлом  и
обнаружим, что  вся лучшая медь уже извлечена, а  та, что осталась, не стоит
денег, затрачиваемых на ее  добычу.  Но  пока этот день не наступил, я желаю
вам  всяческой  удачи и  успеха  и  благодарю  вас от  всего сердца за  вашу
верность, вашу энергию и ваше мужество.
     С этими словами Генри сел на свое место и, слушая аплодисменты, думал о
том,  какую речь  произнес  бы  его  дед  - такую же, как  он, или, согласно
традициям своего  времени, продержал бы своих  слушателей целый час,  и горе
тому, кто проявил  бы признаки  нетерпения.  Гриффитс,  управляющий,  сказал
ответную  речь от имени шахтеров, а потом пошли песни, беседы и снова песни;
и наконец, около одиннадцати часов,  когда воздух в сушильном сарае сделался
плотным  и синим  от  дыма, а  люди расшумелись,  подогретые элем,  Генри  и
Кэтрин, а также все остальные члены семьи подозвали свои  экипажи, испытывая
удовлетворение от содеянного ими доброго дела.
     - Ну что же, - заявила тетушка Элиза, - я  только надеюсь, что эти люди
чувствуют благодарность  за все  то, что для  них делает  Генри. Но все  они
одинаковы: всякое добро принимают  как нечто само собой разумеющееся, то  же
самое  было  и   во  времена   моего  отца.   По  моему   мнению,  все   эти
усовершенствавания приводят к тому, что люди начинают лениться. Какие теперь
хитрые машины придумали для того, чтобы поднимать медь  на поверхность,  а я
помню, как каждый фунт вытаскивали в бадьях.
     - Вам следовало быть директором, - смеялся Генри. - Твердость и еще раз
твердость, и  ни одного лишнего  пенни шахтерам. Правду говорят, что дедушка
их порол в старые времена?
     -  Это  бы  им не  помешало, - ответила тетушка.  - Но  я помню,  что в
двадцать пятом году он усмирил бунт,  который они подняли,  тем, что устроил
взрыв, при котором несколько человек взлетели на воздух. И правильно сделал.
После этого уже не было никаких беспорядков.
     -  Зато  остались горечь  и  озлобление,  я  в этом уверена, - заметила
Кэтрин.
     - Глупости! Они получили хороший урок. Отец  всегда говорил,  что стоит
только один  раз проявить  слабость,  и эти  люди  четырежды  отплатят  тебе
предательством.
     - Но  есть  же и средний  путь между  крайней жестокостью  и неразумным
попустительством,  - возразила Кэтрин. -  За  неимением лучшего  слова  я бы
назвала это пониманием.
     - Напрасно ты  так  думаешь, - сказал Генри. -  Люди  совсем не  хотят,
чтобы  их понимали, это мешает им чувствовать себя несправедливо обиженными.
Они упиваются своими обидами.  Ты  думаешь,  что мои  дунхейвенские  рабочие
будут  работать  лучше,  после  того  как  я повысил  из  заработки?  Ничего
подобного. "А-а,  мистер  Бродрик дал  слабинку, - скажут они,  -  ну так мы
будем на полчасика дольше обедать да выкурим лишнюю трубочку".
     -  Так  ты повысил  из  заработки  для  того,  чтобы  они  больше  тебе
наработали?  -  спросила Кэтрин. -  А я  думала, ты сделал это  потому,  что
понял, как мало они получают и как страдают от этого их семьи.
     Генри состроил покаянную мину и протянул ей руку.
     - Конечно,  поэтому, - сказал он. - Но ты же знаешь пословицу  об одном
выстреле и двух зайцах? Но что, черт возьми, делает этот Тим?!
     Экипаж  внезапно тряхнуло  так,  что  Генри  упал  прямо  на  жену.  Он
почувствовал  толчок,  услышал,  как  заскользили  копыта  лошади,  и карета
остановилась.  Тим  кричал  на  лошадей,  а  карета  раскачивалась  на своих
рессорах. Генри открыл дверцу и вышел на дорогу.
     - Я не виноват, сэр, - оправдывался Тим, бледный, как смерть, спускаясь
с козел. - Он вышел прямо на середину дороги и оказался под копытами, прежде
чем я успел крикнуть, чтобы он остерегся... Он, наверное, пьян.
     Тим  пошел  к  лошадям,  чтобы  их успокоить,  а  Генри  склонился  над
простертым телом человека, лежащего под  каретой.  Второй экипаж остановился
вслед  за  ними;  Том  и  Герберт, поняв, что  произошел  несчастный случай,
подбежали, чтобы помочь.
     - Что случилось? Кто-нибудь пострадал? - спросил Том.
     - Какой-то идиот выскочил из кустов и попал прямо под колеса, - ответил
Генри. - Тим ни в чем не виноват. Счастье, что он не опрокинул нас в канаву.
Сними  фонарь с  кареты, Герберт,  посмотрим, что  с ним. - Вдвоем  с  Томом
Калагеном  они  вытащили  несчастного из-под кареты  и  положили  на спину у
дороги.
     -  Боюсь,  что  у  него сломана  спина,  -  тихо сказал  Том.  -  Давай
расстегнем  ему воротник  и  повернем  лицом к свету. Генри, по-моему, нужно
усадить Кэтрин и  твою  тетушку  в другую  карету  и  отправить их  домой  в
Клонмиэр. Это зрелище не для нее. Герберт, позаботься о дамах.
     - В  чем  дело? Кто  это?  - спрашивала  Кэтрин,  выходя из  кареты.  -
Бедняга! Позволь мне ему помочь, Генри, ну пожалуйста.
     -  Нет,  дорогая,  я хочу, чтобы ты ехала домой. Делай то,  что  я тебе
говорю, - сказал Генри.
     Поколебавшись секунду, Кэтрин взяла  под руку тетушку  Элизу и пошла ко
второму экипажу.
     -  Поезжайте, - крикнул  Генри,  махнув  рукой кучеру, - мы  тоже скоро
приедем.
     Теперь к ним подошли Эдвард, а за ним - Билл Эйр.
     - Как это неприятно, - сказал Эдвард. - Он не умер?
     - Боюсь, что умер, - сказал Том. - Колесо проехало как раз по голове...
Надо  положить  его  в  карету и отвезти в амбулаторию,  а  потом  разбудить
доктора. Молодого,  не старика Армстронга. Впрочем, он все равно  ничего  не
сможет сделать.  Я  не  узнаю, кто  это может  быть.  Никогда не видел этого
человека  в  Дунхейвене.  Ему, пожалуй,  лет сорок  пять,  волосы  рыжие,  с
сединой. Посвети нам еще, пожалуйста.
     Они еще  раз  посмотрели  на  лицо мертвого человека. Оно  было  сильно
обезображено,  однако,  несмотря на  это, было  в  нем что-то -  может быть,
волосы или  широко открытые голубые глаза, -  что показалось Генри знакомым,
подняв в душе целый рой воспоминаний.
     - Боже правый! - медленно проговорил он. - Это же Джек Донован.
     Братья посмотрели друг  на  друга; старый Тим подошел поближе и в  свою
очередь осмотрел мертвого.
     - Вы правы, сэр, - сказал он. - Это он, точно. Я слышал, он вернулся из
Америки, но сам его еще  не видел.  И надо же, явился домой, напился и прямо
под колеса моей лошади...
     -  Это  тот  самый  человек, о котором ты мне рассказывал?  -  спокойно
спросил Том.
     -  Да, - ответил  Генри.  - Какая  ужасная  неприятность!  И зачем  ему
понадобилось возвращаться домой?
     - Что  толку гадать?  - сказал Том. - Нужно отвезти  его в деревню. Кто
его  ближайшие  родственники? У  него, кажется,  есть тетка, миссис Келли? А
старый негодяй Денни Донован, у которого была лавка, кажется, его дядя?
     -  Да,  сэр, - ответил Тим. -  Денни его  дядюшка,  только он постоянно
пьян, так что нет смысла его будить. Но у него есть сын, Пэт Донован, тот, у
которого ферма. Джек, наверное, там и живет.
     - Все это можно выяснить завтра, - сказал Том Калаген, - а сейчас нужно
доставить беднягу в амбулаторию.
     -  Надо  же, как не повезло, думал  Генри. Такой прекрасный вечер и так
скверно закончился.  И  почему должно было  так случиться,  что  именно Джек
Донован, возвратившись из Америки, решил окончить  свою жизнь таким образом?
Пусть бы он  попал  под  колеса  какого-нибудь  другого  экипажа.  Генри  не
испытывал ни малейшей жалости к этому субъекту, это был негодяй, каких мало,
туда ему и дорога, но то, что он умер под колесами его собственного экипажа,
и,  тем  более,  после празднования, которое только что состоялось, казалось
Генри особенно  неприятным  и  тревожным. Он  в этом не виноват, и никто  не
виноват,  кроме  самого  Джека  Донована,  но  дело  не  в  этом.  Произошло
несчастье. И  оно разбередило прошлое,  вызвав в  памяти многое  такое,  что
лучше было бы забыть...
     Было уже далеко за полночь, когда  Генри  вместе с братьями вернулись в
Клонмиэр.  Тело Джека  Донована  было  доставлено  в  амбулаторию,  туда же,
разбудив, привезли доктора. Он сказал, что Джек, вероятно, умер на месте,  и
Тим, конечно, не виноват, поскольку было очевидно, что Джек был сильно пьян.
Доктор вызвался съездить  утром к Пэту,  двоюродному брату Джека Донована, и
сообщить ему о случившемся. То же самое обещал сделать Том Калаген.
     - Тебе незачем заниматься этими делами, старина, - сказал он Генри. - Я
здешний пастор, и мне не впервой делать такие вещи, даже  если Донованы и не
принадлежат к  нашей церкви. У тебя в доме  множество гостей,  и  ты  должен
думать о них.
     В замке было тихо и темно. По тонким лучикам света, пробивавшимся между
шторами в спальне Кэтрин, Генри понял, что  она не спит и дожидается его. Он
боялся, что ее слишком  расстроит это  происшествие.  Черт  бы  побрал этого
Джека Донована, хоть он уже умер. Братья пошли спать, а Генри остался внизу,
раздумывая  о том,  не следует  ли сочинить для Кэтрин какую-нибудь историю.
Впрочем, это бесполезно. Он никогда ей не лгал. Он постоял у парадной двери,
глядя через залив на Голодную  Гору. Она лежала  в тени,  а луна, освещавшая
остров Дун, казалась  бледной и холодной. Пятьдесят лет тому назад его  дед,
должно  быть,  стоял на этом же самом месте, вся будущая жизнь лежала  перед
ним, а в кармане у него - контракт на постройку шахты. А что будет еще через
пятьдесят лет? Его  собственный  внук, возможно, сын Хэла, тоже будет стоять
здесь под  луной и смотреть на  залив и  на покрытое шрамами  обезображенное
лицо Голодной Горы?
     Он повернулся и пошел в  дом, тихонько поднялся по лестнице и осторожно
открыл дверь в комнату Кэтрин. Она сидела на кровати, ожидая его; ее длинные
волосы были  заплетены в  две  косы,  как  у  девочки.  Она  была  бледна  и
встревожена.
     - Я знаю, что этот человек умер, - сразу же сказала она. - Я поняла это
в тот момент, когда ты велел мне ехать домой.
     - Да, - сказал Генри. - Он умер.
     Он рассказал  ей о том, как все это было, как они отвезли пострадавшего
в амбулаторию, как разбудили  доктора, а потом, когда  она спросила, кто это
был, он нерешительно помолчал,  чувствуя  интуитивно,  что это  причинит  ей
боль, так же как это причинило боль ему самому.
     -  Это был  Джек  Донован,  -  сказал он, наконец.  - Он,  по-видимому,
вернулся из Америки.
     Она  ничего  не  сказала;  он пошел  к себе,  чтобы раздеться,  и когда
вернулся в спальню, она уже погасила свечу и лежала в темноте.
     Он  лег рядом с ней, поцеловал ее и почувствовал,  что ее лицо мокро от
слез.
     - Не думай об этом, - сказал он. - Ужасно неприятно, что это случилось,
но доктор говорит, что он умер мгновенно. Ты же знаешь, это отпетый негодяй,
и  если  бы  он  снова  поселился  здесь,   от  него  были  бы  только  одни
неприятности. Прошу тебя, родная, перестань о нем думать.
     - Дело не в нем, - отозвалась она. - Я плачу не о Джеке Доноване.
     - О чем же тогда? - допытывался он. - Скажи мне, пожалуйста.
     С минуту она молчала, обнимая его за шею, а потом проговорила:
     - Я  плакала потому, что вспомнила  Джонни,  какой он  был потерянный и
несчастный. Я могла сделать для него гораздо больше, чем сделала.
     - Какие глупости, - сказал Генри. - Что ты могла для него сделать?
     Ну  конечно,  это  Джек Донован воскресил старую  трагедию.  Со  смерти
Джонни прошло уже двенадцать  лет, и Кэтрин  никогда о нем  не вспоминала. И
вот теперь она лежит рядом с ним, в его объятиях, и плачет горькими слезами.
Он  почувствовал, впервые в своей жизни, непонятный укол ревности.  Как  это
странно, как тревожно, что Кэтрин, его любимая жена, всегда такая спокойная,
терпеливая  и сдержанная, плачет,  как  ребенок, по его умершем  брате, хотя
прошло уже столько лет.
     - Черт бы побрал всю эту историю! - выругался он. - Это она так на тебя
подействовала. Чего бы я ни дал,  чтобы этого не случилось... Кэтрин, родная
моя, ты ведь любишь меня? Больше всего на свете, больше детей, больше Хэла?
     Грандиозный  ужин  на  руднике,  приветствия  и  аплодисменты,  веселое
празднование, а потом этот ужас, этот несчастный случай на дороге - все было
забыто,  ему хотелось только  одного: получить ответ на свой вопрос. Если он
усомнится в  Кэтрин,  он  не  может  быть уверен  ни в чем. Не останется  ни
надежды, ни смысла жизни.
     - Ты ведь любишь меня? - повторял он. - Любишь?.. Любишь?..

        "4"

     В этом сезоне Генри  решил не  нанимать дома в Лондоне. Во-первых,  оба
доктора,  и  новый молодой,  и старый,  дядя Вилли,  сказали, что это  будет
слишком  утомительно  для  Кэтрин. А  вторая причина  заключалась в том, что
Генри хотел сам надзирать  за  работами в  замке. Дело в том, что  секрет, о
котором он объявил  на  праздновании пятидесятилетия в марте,  заключался ни
больше  ни меньше в том, что он консультировался со знаменитым архитектором,
и тот, по его просьбе, подготовил проект нового фасада замка.
     - Не могу  себе  представить,  как  отец  и  тетушки теснились  в  этих
комнатушках, -  говорил он.  - Тетя  Элиза  рассказывала мне, что во времена
дедушки они не могли приглашать гостей больше, чем на один день.
     Он  улыбнулся  жене,  разворачивая  план, который  дал ему  архитектор,
радуясь, словно мальчик при виде новой игрушки.
     - Признайся,  душа моя,  - сказал он, - что это  новое крыло, где будем
жить мы с тобой и наши гости, производит грандиозное впечатление.
     Кэтрин улыбнулась и взяла в руки план.
     - Похоже на дворец, - сказала она. - Что мы будем делать со всеми этими
комнатами?
     -  Как  ты  думаешь,  правда,  это отличная идея иметь такой просторный
холл? - с нетерпеливым волнением спрашивал он. -  Когда я бываю в  Эндрифе и
других  домах,  мне  всегда  становится  неловко,  что  у  нас  холл  совсем
маленький, похожий на коридор. А  как  тебе лестница? Величественно, правда?
Для  галереи, разумеется, я  куплю  несколько  по-настоящему хороших картин.
Следующей зимой мы поедем во  Флоренцию и Рим, и там дадим себе  волю. А вот
это должно тебе понравиться больше всего. Посмотри, это твой будущий будуар,
он расположен между нашей спальней и угловой комнатой для  гостей. А из него
- маленький балкончик, прямо над парадной дверью. А вот моя гардеробная, она
выходит  окнами на лес. Но скажи мне, как тебе  нравится будуар? Это целиком
моя идея.
     Кэтрин протянула руку и коснулась его щеки.
     - Конечно,  он  мне  нравится,  -  сказала она.  - Ты угадал, я  всегда
хотела, чтобы  у меня была  маленькая комнатка, совсем моя, где  бы  я могла
писать письма, никому не мешая.
     - А какой из нее  будет вид! -  возбужденно говорил он. - Лучший вид во
всем  доме, прямо через бухту на Голодную Гору.  Понимаешь, душечка, если ты
будешь чувствовать себя не совсем здоровой, завтрак  тебе будут приносить  в
будуар, и  тебе придется только  пройти туда из своей  спальни. В этих новых
комнатах  солнце  бует весь  день.  А  то  теперь, в особенности зимой,  оно
скрывается почти сразу после ленча. Поэтому, наверное, ты такая бледная.
     Он свернул пергамент и достал другой, более  подробный план, на котором
были изоб