удет  к ней стремиться, это  дело  непременно нужно
закончить. Он пойдет к Денни Доновану и повидается с обоими братьями  сразу.
Если уж ты что-то задумал,  доведи дело до конца.  Помимо всего прочего, это
идеальный  день  для прогулки, а воздух во  пути  к Денмиэру покажется после
деревни просто великолепным.
     Он снова оставил за  спиной Дунхейвен,  дом  при воротах, прошел  через
парк и направился на запад по дороге через болото. Отец в свое время добился
своего, дорога местами была  расширена и теперь  шла прямо, по направлению к
реке. Джон, однако, не считал, что от этого была какая-то польза, только что
теперь  больше народу приезжали и приходили в Дунхейвен  в базарные дни и на
церковные  праздники. Кабачок Денни  Донована -  это  была полуразвалившаяся
лачуга, где на  заднем  дворе копалось  в  земле  несколько грязных куриц, -
находился  примерно в трех милях  по  этой дороге.  В  сарае стояла  тележка
Денни, а его пони свободно пасся рядом на болоте.
     "Он-то во всяком случае дома, - подумал Джон, - если я не застану здесь
Сэма".
     Из-за  занавески  в  окне  второго этажа  он  заметил фигуру женщины  и
признал в  ней Мэри Келли, вдову  этого несчастного, которого недавно убили.
Мужество   начало  его   покидать.  Возможно,  он  явился  сюда  из  глупого
донкихотства.  Дверь  в  кабак  была  закрыта, и  Джон обошел дом  вокруг, к
черному ходу. Странно, что Денни запер дверь, лишаясь возможности заполучить
клиента. Скорее всего,  у него кончился запас спиртного, и ему  некогда было
поехать в Мэнди, чтобы его возобновить.
     Джон постучал в  дверь и, не дожидаясь  ответа, храбро поднял щеколду и
вошел. Внизу никого не  было, но наверху в спальне слышались звуки какого-то
движения. Воздух в помещении  бара  был  спертый  и  застоявшийся;  все было
покрыто пылью, а на стойке стояли три немытых стакана, находившиеся там,  по
всей видимости,  уже  несколько дней. Он  постучал по стойке кулаком и через
некоторое время услышал, как кто-то спускается по шаткой скрипучей лестнице,
и перед  ним пояивлся Сэм Донован. На  нем  была ночная рубашка, засунутая в
брюки,  и он был небрит. Сэм молча смотрел на посетителя, а потом почесал за
ухом, и  лицо его расплылось в  хитрую раболепную улыбку, так  своейственную
его характеру.
     - Добрый день, Сэм, - сказал Джон, протягивая руку, которую  тот  пожал
после минутного колебания. - Я давно уже собирался с тобой поговорить, и вот
зашел сегодня к  тебе  в лавку, а  твоя жена послала меня сюда. Я так понял,
что ты нездоров.
     - Нет, мистер Бродрик, -  ответил Сэм,  - я-то здоров, это Денни  у нас
хворает, и мы  с  Мэри  поселились здесь, чтобы за ним ходить. Сказывают, он
заразился  в Мэнди через дурную  воду, когда  мы  ездили туда  в  суд давать
показания.
     - Мне очень жаль.
     -  Не хотите ли подняться  наверх и поговорить с ним? Он, хотя, лежит в
постели, но это ничего, разговаривать-то может, лихоманка его уже отпустила.
     Джон пошел  наверх следом  за Сэмом Донованом, и его проводили в тесную
душную спальню, точно такую же, как та, в которой стояла  за занавеской Мэри
Келли,  когда  он заметил  ее с дороги. Окна в  комнате были плотно закрыты,
запах там стоял ужасный. Брат  Сэма Денни лежал на кровати, рядом сидела его
сестра-вдова. На  голове у нее  был надет черный  кружевной чепец - Джон мог
поклясться, что когда  он увидел  ее с дороги, чепца на ней не  было.  Денни
Донован сильно похудел  и  вообще выглядел  ужасно. Правда  или  нет, что он
заболел, напившись  дурной воды  в  Мэнди,  неизвестно,  но  он, несомненно,
напился чего-то такого, что пагубно подействовало на его здоровье.
     - Я слышал, ты плохо себя чувствуешь, Денни, - сказал Джон.
     -  Сейчас уже полегчало,  мистер Джон, - отозвался больной, наблюдая за
гостем из-под одеяла, -  но вот  лихорадка  замучила,  трясла меня несколько
дней, просто чудо,  что я выжил  после этакой страсти. А бедняжка  Мэри, она
ведь только-только мужа схоронила, а не побоялась заразы, пришла сюда вместе
с Сэмом, чтобы за мной ходить. Вот что значит братская любовь.
     - Верно, ничего не скажешь, - заметил Джон, вспомнив, как несколько лет
назад Сэм  валтузил Денни  в  Новый  год, называя  его  негодяем, сатаной  и
другими  "ласкательными"  именами  -  братцы  слишком нагрузились,  провожая
старый  год. -  Раз уж мы  заговорили о любви, я скажу  вам, для чего я сюда
пришел. Прежде всего,  я  очень сожалею об  этом  несчастном происшествии, в
котором был убит ваш муж, миссис Келли, прошу вас поверить мне в этом.
     -  Какой  это был  прекрасный человек, - запричитала  вдова,  - другого
такого во всем свете не найдется, только в раю.
     - Скверное было дело, - сказал Сэм. - Теперь вот бедняжке Мэри придется
голодать,  у нее ведь нет сыновей, и некому будет ее кормить.  А мы с  Денни
тоже  не  много  можем для  нее  сделать,  мы  сами  бедные,  нам свои семьи
содержать надобно. Только  нынче днем  мы между собой  говорили:  вот святое
было бы дело, кабы  нашелся добрый джентльмен, который пригрел да пожалел бы
ее, да где такого сыщешь в наших краях?
     - Я бы  никогда в жизни не дал мушкета Томасу Даудингу, если бы  думал,
что он станет из него стрелять, - сказал Джон.
     - Он ведь был только для украшения, - поддержал его Денни. - Этот клерк
любил похвастать им перед людьми. Я и давеча тебе это говорил, Сэм.
     - Если  миссис  Келли действительно нуждается в помощи,  я ей, конечно,
помогу, -  сказал  Джон. - А как вы думаете, не настало ли время забыть  эту
старую ссору между нашими семьями и помириться? Я первым готов признать, что
мы, со своей стороны, во многом  виноваты. Нам больше везло,  обстоятельства
складывались для  нас  благоприятно,  тогда как  вас постоянно  преследовали
несчастья.  Давайте все четверо пожмем друг другу руки и больше  никогда  не
будем об этом говорить.
     Последовало  минутное молчание.  Вдова глубоко  вздыхала,  Сэм  Донован
чесал за ухом.
     - А сколько вы могли бы положить моей сестре? - спросил он.
     - Это зависит  от  того, насколько она  вам  дорога, - ответил  Джон и,
встав с  места,  подошел к окну и открыл  его, с жадностью вдохнув ароматный
воздух пустоши.
     Какой он идиот,  что явился сюда. Они ничего не  поняли. Решили, что он
хочет  откупиться, заплатить, чтобы они больше не  делали его  семье никаких
пакостей.  Как будет презирать его  отец, когда узнает, что он сделал. Дурак
всегда  найдет   способ  спустить  свои  денежки...  Братья,  тем  временем,
оживленно совещались с сестрой.
     - Мэри думает, что ей достанет пяти шиллингов в неделю, - сказал Сэм.
     - Очень хорошо, - согласился Джон. - Я  позабочусь, чтобы она  получала
эти деньги. - Он сунул руку в карман и достал оттуда несколько монет. - Вот,
возьмите  для  начала,  - сказал он,  -  советую вам открыть счет в почтовом
отделении, деньги там будут целее.
     - Принеси мистеру Джону выпить, - сказал больной, - чтобы отпраздновать
это событие.  Там в  чулане  есть бутылка  виски, а здесь  вот стаканчик для
него.  Я  бы тоже выпил, кабы не  горячка  -  как глотнешь  спиртного, ровно
жидкий свинец идет по горлу, до того оно распухло.
     Это, думал Джон, самый бессмысленный момент во всей  моей бессмысленной
жизни: распивать  виски с Донованами и  готовиться к  тому,  чтобы содержать
Мэри Келли до конца ее дней. Боюсь, у  меня не хватит смелости рассказать об
этом даже Фанни-Розе.
     Вдова,  по-видимому, приободрилась, и, выпив вместе с  Джоном стаканчик
виски, спросила его о детях.
     - В жизни не случалось мне видеть таких пригожих деток, мистер Бродрик,
- говорила она. - Ну чисто ангельчики небесные!
     - Вы бы  не  стали так говорить,  миссис Келли, если  бы жили  вместе с
ними, - сказал Джон.
     Все безумие и  идиотизм  этой  истории вдруг  представились ему с такой
ясностью,  что он едва не  расхохотался  во весь голос. Те  самые люди,  что
вчера отравили его собак, льстят  ему, всячески его обхаживают, а он, к тому
же, дает им деньги.
     - Ну что же, всего тебе хорошего, Денни, - сказал он наконец, отставляя
стакан. - Надеюсь,  ты скоро поправишься и встанешь на ноги. Пусть это будет
тебе уроком: никогда больше не пей воды.
     Джон спустился  вниз по лестнице в сопровождении  Сэма и вдовы, которые
довели его до самой двери с улыбками и чувствительными пожеланиями.
     - Доброго вам здоровьица, мистер Джон, - говорил Сэм, - если я что могу
для вас сделать, в любое время пошлите за мной в лавку, а то и сами зайдите.
     - Хорошо, Сэм, я буду это помнить, -  сказал Джон и  пошел  по дороге к
Клонмиэру, трясясь от смеха при мысли о том, каким идиотом он себя  показал.
По крайней мере, от  этого будет какой-то толк:  Донованы оставят их в покое
еще на десяток лет.
     Придя домой, он обнаружил, что Фанни-Роза с детьми уже вернулись домой,
и вся  семья  сидит  за  обедом. Дети  были  очень  довольны, пикник  прошел
отлично, и у Джонни выпал  передний зуб. Фанни-Роза раскраснелась, на лице у
нее появились  веснушки,  и вообще она была прелестна. У всех  было отличное
настроение, возможно,  потому, что  Медный Джон  уехал на  несколько  дней в
Слейн, и в его отсутствие атмосфера в доме была гораздо более спокойная.
     К десерту подошел Вилли  Армстронг,  рано  задернули  занавеси,  зажглм
свечи, и все собрались у камина жарить каштаны.
     - Между  прочим, - сказал доктор, -  вам приятно будет узнать, Барбара,
что нет ни малейших оснований бояться эпидемии. Все больные изолированы и не
общаются со здоровыми  людьми.  Ведь  дифтерия, как ее  называют, это  очень
опасное заболевание.
     - Как я рада, - отозвалась Барбара. - Страшно было подумать, что в доме
дети, а вокруг столько больных.
     -  Деннису Доновану  очень  повезло,  что он  так  быстро поправился, -
сказал доктор Армстронг. -  Впрочем, все  Донованы одинаковы - здоровы,  как
десять буйволов.
     Джон выбросил недоеденный каштан в камин и уставился на своего друга.
     - Ты  говоришь, что Денни  Донован  болен дифтерией? - спокойно спросил
он.
     - Да, - ответил доктор. - А что? В чем дело?
     Джон  поднялся  на ноги и подошел  к окну. Он постоял с минутку, быстро
что-то соображая, а потом обернулся к жене и детям.
     - К сожалению, я должен вам кое-что сообщить, -  сказал он. - Я понятия
не имел о дифтерии, и сегодня днем заходил к Денни Доновану.
     Сестры, друг и жена  в  ужасе  смотрели  на  Джона.  Он рассказал им  в
нескольких словах,  как  было дело, говорил спокойно, тихим голосом. Окончив
рассказ,  он посмотрел на Фанни-Розу, словно ища ее  любви и сочувствия. Она
стояла, не шевелясь, в глазах ее был ужас, такой, какого  он прежде  никогда
не видел.
     - Если ты  принес в  дом  болезнь и заразишь Джонни, я никогда в  жизни
тебе этого не прощу, - сказала она.

     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

     В  комнате  было  так  темно.  Он  не  видел  на  стене  даже  гравюры,
изображающей  Итон. Не видно было и ящичка  с бабочками. И птичьих яиц тоже.
От этого ему было очень  одиноко лежать, потому что любил  принадлежащие ему
вещи,  и когда  их не видел,  чувствовал себя изгнанником, ему казалось, что
это не он мечется в постели, не находя себе места, и что постель эта не его,
а чужая.  Иногда  он падал  в бездонную яму, края  которой были  холодными и
влажными, совсем как каменные стены шахты, и его отец, глядя на него сверху,
качает головой и отворачивается, говоря, что спасать его не стоит, все равно
из  него  ничего  не  получится. Потом отец превращался в  учителя в  Итоне,
который перелистывал его  сочинения, глядя  сквозь очки в золотой оправе. "У
младшего Бродрика отсутствует всякая инициатива...". Вот в чем дело. Это его
всегдашняя беда - отсутствие  инициативы. Он  никогда  не стремился  служить
отечеству или заниматься юридической практикой  - словом,  не делал  ничего,
что  от него ожидалось. Он хотел только одного: чтобы его оставили  в покое.
Лучше  всего  его  понимали собаки; они, бывало, стояли у ноги,  нетерпеливо
переминаясь, дрожа от возбуждения,  устремив на него умные глаза в  ожидании
его слова,  чуткие  создания, преданные  ему всей душой.  Он любил обхватить
собачью  голову руками, потрепать собаку за уши, погладить,  шепча ей на ухо
разные глупости. Стрелка, гордая и надменная, она даже не рвалась со сворки,
и вдруг  - припадет на задние лапы, прыгнет, вильнет туда-сюда и  смотришь -
на острове Дун одним зайцем стало меньше.
     В комнате было слишком жарко, словно в печке, и когда он просил открыть
окно,  кто-то  чужой,  с  чужим  голосом,  ему  незнакомым,  уговаривал  его
успокоиться, как будто  он  снова сделался ребенком, и  за ним, как  прежде,
ходит старая Марта.
     Ах,  если бы  можно было встать с постели и  выйти на воздух,  вдохнуть
запах трав  и папоротника на Голодной Горе. Окунуться в  озеро  и ощутить на
обнаженном теле легкое дуновение ветерка. Фанни-Роза тоже пошла бы с ним, на
открытом воздухе она не побоялась бы  заразы... Как странно, думал он, жизнь
его была лишена цели, он ничего не достиг, постоянно обманывал надежды отца,
не довел до конца ни одного из своих начинаний, и все-таки, несмотря  на все
это,  дал  счастье  Фанни-Розе...  Значит, все  остальное не имело значения.
Стоило лежать здесь в темноте, ради того,  чтобы об этом вспоминать. Не было
на  свете более  прекрасной  женщины, чем Фанни-Роза, когда  она  стояла  на
берегу озера на Голодной Горе.  Когда это  было?  Десять, одиннадцать, может
быть,  двенадцать  лет тому назад? А может быть, вчера? Один раз она на него
рассердилась,  потому что он ходил к  Денни Доновану  и  мог  принести в дом
болезнь и заразить Джонни. Она заперлась вместе с детьми в другой части дома
и  не подходила к  нему.  А теперь  у  него  жар и  лихорадка, зато  дети  в
безопасности; они  не  заразятся, и Фанни-Роза  тоже.  Красота Фанни-Розы...
Боже мой,  какая  это  была  глупость! Отправиться в гости к Денни Доновану,
сидеть на его кровати, пить с ним  виски и дать обещание  содержать до конца
дней  его  сестру. Он стал  смеяться,  думая  о том, что  никто не  способен
оценить весь юмор  этой  ситуации. Ни  один  человек на свете.  Кроме, может
быть, Джонни. Возможно,  что  в один  прекрасный день  Джонни расскажут  эту
историю,  и его  забавное  красивое  упрямое  лицо сморщится от неудержимого
смеха,  и  вопреки  разделяющей их туманной пелене времени, они поймут  друг
друга.

     Здоров укушенный мужлан,
     Погиб несчастный пес.

     Он припомнил,  как  однажды  вечером  читал  эти строчки  детям, сидя у
камина в их гостиной в Летароге. Как точно они  подходят  к данной ситуации.
Через два дня будет двадцать девятое октября, день их свадьбы с Фанни-Розой.
Может быть,  она отважится  подойти  к  концу  коридора,  заглянет к  нему в
комнату в башне,  посмотрит, как  он  лежит  там в постели. Она помашет  ему
рукой, пошлет воздушный поцелуй.
     Снова наступила темнота, он не знал, день теперь или ночь,  но в момент
какого-то  странного  просветления  вдруг ясно  увидел  всю  цепь событий, в
результате которых он лежит теперь в кровати;  ведь если бы он не дал клерку
мушкета, он  был бы сейчас в саду  вместе с  Фанни-Розой  и  детьми. Клерку,
который ехал с рудника и вез в своей сумке три сотни фунтов.
     "Джейн всегда  говорила, что  рудник приносит  нашей семье несчастье, -
думал он,  - однако отец не желал этому верить. Он будет продавать медь  еще
по крайней мере лет двадцать, когда от меня  уже ничего не останется, только
кубок, который я завоевал на  состязаниях тысяча восемьсот двадцать девятого
года".
     Он,  должно  быть,  заснул и  спал  довольно  долго,  потому что, когда
проснулся, сквозь  задернутые занавеси  пробивались  полоски  света, в  лесу
позади  замка ворковали  голуби,  а со  стороны  конюшни  слышалось знакомое
позвякивание ведер. Он чувствовал себя смертельно усталым,  но  спокойным  и
удовлетворенным.
     "Ладно, - думал он,  - пусть  я самый неспособный из всех Бродриков, но
я, по крайней мере, самый счастливый из них".


        "КНИГА ТРЕТЬЯ"

        "БЕШЕНЫЙ ДЖОННИ"
        "1838-1858"

        "1"

     Когда Джонни оглядывался назад на  свои детские годы, ему казалось, что
все  они  состояли из бесконечной серии разных проделок,  единственной целью
которых  было взбесить взрослых. Он всегда считал, что существует  два мира:
мир  фантазии, который он  создал  сам  для  себя и  где  был  полновластным
хозяином  над  буйной   ватагой  ребятишек,  которые  делали   все,  что  им
заблагорассудится,  и  действительным миром власти, воплощением которого был
его дед Медный Джон  -  фигура,  обладающая такой силой  и  могуществом, что
достаточно  ему было  появиться в Клонмиэре, как  в  душе  Джонни  вспыхивал
яростный  бунтарский  дух.  Это   спокойное   серьезное   лицо,  решительный
подбородок, твердый  взгляд означали, что дети должны  смирить  свой  буйный
нрав, говорить тихим голосом, а если им хочется  шалить и смеяться, то пусть
убираются к себе  наверх. И  Джонни, который  привык валяться на  диванах  в
вечно неубранной гостиной в  Летароге, кидать на пол подушки своей маменьки,
пинать грязными ногами ножки столов и стульев, считал для  себя унизительным
то, что в доме деда его отправляли наверх в детские комнаты, и оскорблялся.
     Таким  образом,  Медный  Джон  был  для  него  чем-то  вроде  чудовища,
сказочного великана-людоеда, который живет в своей крепости, а  он, Джонни -
отважный  юный пленник,  который в  конце концов  отрубит голову великану  и
будет  гордо стоять,  попирая  ногами  его  мертвое  тело.  Самым подходящим
временем дразнить великана была ежедневная общая молитва  в доме. В качестве
жертвы избирался кто-нибудь из слуг. Джонни, к примеру, привязывал бечевку к
подушечке для коленопреклонения и пропускал эту  бечевку под ковер, а потом,
во  время  молитвы,  стоя на  коленях  возле своего  стула  в  другом  конце
столовой, начинал  дергать за эту  бечевку,  заставляя  незадачливого лакея,
стоящего   на   коленях   на   этой  подушечке,   вздрагивать,   к  великому
замешательству остальных  молящихся.  Или  приносил в комнату ручную мышку и
пускал ее  на пол; рано или поздно мышка забиралась под юбки какой-нибудь из
горничных или судомоек, а Джонни наблюдал исподтишка, как несчастная женщина
пытается побороть свой страх  перед мышами и, наконец, не выдержав, начинает
визжать,  вызывая тем самым суровое неудовольствие людоеда. Удивительно, что
ни один из слуг ни разу не пожаловался на него деду. В какой-то мере все они
были с ним заодно, и в тот же день после очередной проделки Джонни, как ни в
чем не бывало, мог явиться на кухню; он усаживался за стол, где миссис Кейси
стряпала  печенье,  называл  старушку  своей  возлюбленной, своей королевой,
щекотал ее под подбородком, так что она  не в силах была на него сердиться и
награждала его печеньем. "Мастер Джонни очень уж боек  и необуздан", - таков
был единодушный  вердикт, вынесенный слугами, однако никто из них никогда на
него  не  жаловался. "Он,  кого  хочешь,  сумеет обойти",  -  говорили  они;
впрочем, этим свойством обладали все  маленькие Бродрики,  вплоть до малютки
Герберта, у  которого  были такие же сияющие карие  глазенки,  а уж бедняжка
миссис  Бродрик,  оставшаяся  вдовой,  не  прожив  с  мужем  и десятка  лет,
вынужденная  теперь  воспитывать всю эту  шумную ораву, вызывала  у прислуги
глубокую жалость, которую они никак  не могли забыть. По правде говоря, сама
миссис Бродрик забыла о своем печальном  положении  раньше, чем  это сделали
слуги.
     Целых  три  месяца,  а   то  и  более  Фанни-Роза   предавалась  самому
безутешному  горю; она собиралась покончить  с  собой, проводила  все  дни в
постели, где за  ней  нежно ухаживали Барбара и Элиза, уверяла, что не может
больше жить, но потом, незадолго до  Рождества, золовки уговорили ее поехать
вмес