,  говорили друг другу:
"Джон странный  человек, он  никого не  любит, кроме  самого себя.  Подумать
только,  его  нисколько   не  тронула  смерть  Генри".   Только  одна  Джейн
догадывалась  о том, что творится в его душе;  она иногда подходила к нему и
обнимала его, но он знал, что даже Джейн, со всем своим умом и чуткостью, не
могла  догадаться, какие жестокие  мысли его  терзают. Когда закончились эти
две  недели, он вернулся в Лондон, и когда отец написал ему из Клонмиэра  во
время жуткой августовской жары, спрашивая, приедет ли он домой, как  обычно,
Джон  ответил, что у него  слишком много  работы, и  он сильно  сомневается,
удастся  ли ему  выбраться  в  Клонмиэр, пока там находится вся  семья. Отец
ничего не ответил на эту явную отговорку, зато Барбара  написала ему длинное
письмо, полное упреков. Они  никак не могут понять, писала  она, что на него
нашло. Можно подумать, что у  него нет никакой привязанности к дому. А Джон,
кусая перо в своей душной лондонской конторе, пытался объяснить  сестре, что
он не может приехать именно потому, что слишком любит дом. Он видел  себя со
стороны - вот он, гордый владелец Клонмиэра, обходит имение рядом  с  отцом,
обсуждает  с ним различные усовершенствования, поглядывает на окна, на серые
стены, и вдруг, в одно мгновение,  гордая  радость  обладания  разлетается в
прах при мысли о том, что все это  пришло к нему  в результате  трагедии, по
ошибке, что на самом деле он не имеет права ни на что - Клонмиэр принадлежит
Генри, который  лежит в могиле, и отец думает о том же самом, когда они идут
рядом  вдоль стен  замка.  Нет, это бесполезно. Барбара  все равно ничего не
поймет.  Джон разорвал  письмо  в  клочки и не стал писать нового. Пусть они
думают о нем, что хотят. И вместо того, чтобы ехать домой, Джон отправился в
Норфолк к  одному  приятелю  по Оксфорду, который  разводил борзых собак для
бегов,  и  всю  зиму,  начиная с ранней осени,  как  только удавалось  найти
предлог,  чтобы выбраться из Лондона, он  находился  в  Норфолке,  где думал
исключительно о собаках и  говорил только о них, поскольку, как он признался
своему  другу,  "собаки  -  это  единственное,  что  я  понимаю,  а  они   -
единственные существа, которые понимают меня". Борзая  собака была для Джона
воплощением красоты  и душевной тонкости, воплощением изящества и  грации. И
чем чище порода, тем  ярче темперамент, тем лучше результаты при  правильном
воспитании, но зато и  безнадежнее неудачи, если подход оказывался неверным.
Он изучил своих собак и знал,  чего можно ожидать от каждой  из  них  - одна
капризничает  при  дожде,  теряет интерес  к  работе  от  каждого пустяка, а
другая,  наоборот,  сохраняет  форму и стойкость в любую погоду и  при любых
обстоятельствах.  Джон испытывал к ним настоящую нежность, ласково гладил их
своими сильными крепкими руками, а потом начиналась работа в поле - угонка и
натравка  -  и, наконец,  награда за  его  умение,  опыт и  терпение:  бега,
возбужденные  крики зрителей, крупные ставки,  и  Молния,  которая  казалась
такой  хрупкой и  нервной на вид, когда он  только что ее приобрел,  за  эти
несколько  минут,  на глазах  у толпы, оправдывала  свою родословную и  свое
воспитание,   складываясь  буквально  пополам,  устремившись   зигзагами  за
испуганным  зайцем,  так что спасения  ему не было. Снова  Джона хлопали  по
плечу, поздравляли его; ему вручался очередной кубок, в то время как Молния,
дрожа от возбуждения и восторга, жалась к его колену.
     В марте сезон  бегов подошел к  концу,  и  Джон,  который  в  последние
полгода  не думал  ни  о  чем,  кроме  своих собак, оказался  перед выбором:
вернуться в Лондон, где ему предстояли еще одно томительное лето и надоевшая
работа, которую он порядком запустил, или  поставить крест на Линкольнс-Инн,
прекратить этот фарс и обосноваться с отцом и сестрами  в Клонмиэре. Если он
оставит  работу, он сможет приятно побездельничать летом в  Клонмиэре, осень
провести  в окрестных полях  со  своими собаками, а через  три месяца, после
Рождества, когда  семья будет в  Летароге,  снова  привезти  их в Норфолк на
бега.  Последняя  перспектива была  слишком  хороша,  чтобы  ею  можно  было
пренебречь, и он стал думать, что с его стороны было, наверное,  очень глупо
воспринимать смерть брата так, как  это делал он.  Смерть  -  это,  конечно,
трагедия, но ведь каждое горе теряет с течением времени свою остроту,  и  уж
во всяком  случае  Генри не стал бы ему завидовать и возражать  против того,
чтобы он сделался хозяином Клонмиэра.
     Итак,  с  настпулением  мая  Джон распрощался  с папками,  документами,
чернильницами и  пылью  Линкольнс-Инна и  с  непривычным для  него  чувством
свободы погрузился в пакетбот, следующий в Слейн, а потом покатил  по дороге
в Дунхейвен, вместе с борзыми и псарем, который за  ними ходил. Когда дорога
поднялась  на  холм  возле  Голодной  Горы,  и  Джон оглядел  лежащий  внизу
Дунхейвен, задержавшись взглядом на Клонмиэре, расположившемся у края бухты,
сердце  его  наполнилось  восторгом  и  гордостью,  которых  он  никогда  не
испытывал раньше.  Клонмиэр  вдруг стал  для него интимным  и  значительным,
драгоценностью изумительной красоты,  которая со временем будет принадлежать
ему.
     Возвращение домой оказалось радостным  событием. Отец и сестры вышли на
подъездную аллею, чтобы его встретить, в их отношении к нему не  было и тени
сдержанности  или  холодка.  Отец пожал  ему  руку, сказал,  что  он  хорошо
выглядит, и тут же стал расспрашивать о  собаках.  Борзые были  выпущены  из
ящика,  с  гордостью продемонстрированы,  и все семейство,  весело смеясь  и
болтая, направилось  вдоль бухты к замку - сестры вели Джона под руки. Хвоя,
устилавшая  тропинку, пружинила  под  ногами,  в воздухе  носился  смешанный
аромат сосновой смолы и рододендронов, к которому примешивался острый запах,
источаемый мокрой землей после отлива.
     Они  вышли из  леса возле садика  Джейн, который она разбила  на берегу
бухты, и нужно было похвалить новые посадки и побранить вымощенную каменными
плитками дорожку, а Джейн краснела и  волновалась, не выпуская  руки  брата;
потом  пошли  дальше, к лодочному сараю, где один из слуг был занят тем, что
красил джонову яхту,  тогда как  ялик был уже  спущен на воду. Все счастливо
улыбались, а  сердце Джона было  наполнено каким-то новым чувством, которому
он не мог  найти  названия. Он побежал наверх, в свою  комнату в  башне. Там
были его ружья и удочки, старые школьные  учебники, растрепанные и знакомые,
рисунок, изображающий  часовню в Итоне, и  другой, на котором был запечатлен
квадратный дворик его  колледжа в Оксфорде.  Был там  и  ящичек с коллекцией
бабочек - плод страстного  увлечения одного каникулярного лета;  и другой, с
птичьими яйцами; а на каминной полке - всякая всячина, предметы, которые ему
случилось подобрать в разное время: кусочек кремня с Голодной Горы,  камешек
странной формы,  похожий  на яйцо,  который  он нашел на острове Дун;  комок
сухого мха с килинских болот.
     - Завтра,  - сказал  он Джейн, -  поедем ловить  рыбу.  В  заливе полно
килиги.  - И,  отстранив ее на  расстояние вытянутой руки  и наклонив  набок
голову, он заметил: - Знаешь, ты стала очень хорошенькой.
     Джейн вспыхнула и сказала ему, чтобы он не глупил.
     -  Тут  один художник  пишет  ее портрет,  - сказала Барбара. - Мы  все
считаем,  что сходство  просто поразительное, хотя  Вилли Армстронг уверяет,
что художник не сумел отдать ей должное, и что на самом деле она лучше.
     И вот  в гостиной  Джон видит  портрет,  прислоненный к  мольберту,  на
холсте  еще не высохла краска, а на портрете - Джейн, совершенно  такая  же,
как та, что стоит рядом с  ним  в  новом светлом  платье, купленном  в  Бате
нынешней зимой, и жемчужном ожерелье на  шейке, а в теплых  задумчивых карих
глазах такое знакомое Джону выражение неуверенности.
     - А что думает о портрете Дик Фокс? - спросил Джон.
     - Ах, он, конечно, в восторге, - ответила  Элиза, тряхнув головой. - Он
являлся сюда каждый день, когда Джейн нужно было позировать, и развлекал ее,
чтобы ей не было скучно. Ничего удивительного, что у Джейн на портрете такое
жеманное выражение лица.
     Джон,  взглянув на младшую сестру, увидел, что ее огорчили слова Элизы,
и что она вот-вот расплачется. Он улыбнулся ей и покачал головой.
     - Не обращай на нее внимания, - сказал он. - Зелен  виноград, и  больше
ничего. - И, все поняв, он быстро перевел разговор на другое.
     Так,  значит,  Джейн уже успела  вырасти,  думал он, сидя  за обедом, и
влюбиться в Дика Фокса из Дунского гарнизона, а  ведь кажется, только  вчера
она была девчушкой и читала сказки перед камином в их старой  детской. Спору
нет, Дик  Фокс симпатичный  парень, но на какое-то  мгновение в сердце Джона
вспыхнула  жгучая ревность - как  это так, его любимая сестра Джейн, которая
была ему таким отличным товарищем, будет ласково смотреть не на  него, а  на
другого  мужчину; мысль же о том, что ее будет целовать, а, может быть, даже
ласкать какой-то паршивый гарнизонный офицер, показалась ему отвратительной,
прямо сказать, нестерпимой.
     - ... и я бы хотел знать твое мнение об этом арендном  договоре, прежде
чем я его окончательно подпишу, - говорил его отец, откладывая нож и вилку и
глядя через стол на своего сына.
     Джон вздрогнул и пробормотал:
     - Да, сэр, с большим удовольствием, - не имея  ни малейшего понятия,  о
чем идет речь.
     Барбара предупреждающе толкнула его коленом под столом.
     -  Я  заключил  с  ним  соглашение,  -  продолжал  Медный  Джон,   -  в
соответствии с  которым с него  взыскивается половина его  задолженности,  и
аренда  остается  за ним  из  расчета сто  тридцать фунтов в  год. Нечего  и
говорить,  я  не  видел  и  пенни  из  этих денег,  и  еще  в  марте  послал
предупреждение,  чтобы он  убирался, однако  он и  до  сей  поры не  съехал.
Положение, как ты видишь, нетерпимое.
     - О да, сэр, абсолютно нетерпимое.
     - Я намереваюсь сделать все, что в моих силах, чтобы наладить сообщение
между  Дунхейвеном  и  Денмэром  посредством  новой  хорошей   дороги,  что,
согласись,  принесет  неисчислимые  преимущества  владениям Роберта Лэмли  и
лорда Мэнди, и, если нам удастся,  наладить сообщение от  озер через Денмэр,
Дунхейвен и Мэнди на Слейн. В таком  случае, мне кажется, гости, приезжающие
к нам на Запад,  предпочтут  возвращаться именно этим путем, а не прежним. И
тогда мы без  всякого риска можем  построить в Дунхейвене гостиницу. А может
даже  случиться так, что кто-нибудь из  джентльменов  захочет  поселиться  в
наших краях. Что ты об этом думаешь, Джон?
     - Всецело разделяю ваше мнение, сэр.
     - Не знаю, располагает ли  государство средствами для этой цели,  но во
всяком случае я намерен собрать всю необходимую информацию. Вполне возможно,
что  они  это  сделают  по  собственному  почину. Ведь  это большое  дело  -
обеспечить  связь с западным районом страны, к тому же, если сулчится война,
это  поможет обеспечить продовольствием  флот. Я  только надеюсь,  что  наши
министры не устроят скандала и не поставят нас в затруднительное положение.
     -  Надеюсь, этого  не случится,  сэр,  - сказал Джон.  Его  очень  мало
интересовало то, что говорил отец,  однако он надеялся, что голос его звучит
достаточно убедительно.
     - Между прочим, Флауэры сейчас  находятся у себя в Эндриффе, - сообщила
Барбара. - Они, как обычно, были за границей и только недавно вернулись. Мне
приятно отметить, что Фанни-Роза  теперь не такая дикая и  безалаберная, как
раньше. Зима, проведенная за  границей, благотворно отразилась на ее манерах
и  поведении. Однако мне кажется, что она по-прежнему  делает  все,  что  ей
вздумается. Что же касается младшей сестрицы, то бедная миссис Флауэр вообще
ничего не может с ней поделать.
     -  Говорят,  что  в Фанни-Розу  был  безумно влюблен один  итальянец, -
сказала Элиза,  - какой-то  знатный  господин с громким  титулом,  к тому же
женатый.
     - Никогда не слушай сплетен, Элиза, - сказал ее отец, - они не приносят
никакой  пользы тому, кто их слушает, и  еще  меньше тому, кто  их передает.
Если ты пройдешь со мной в библиотеку, Джон, я покажу тебе то место на плане
Голодной  Горы, где  я планирую вести  дальнейшие разработки. Медь там есть,
причем на небольшой глубине, так что затраты будут не слишком велики.
     Джон прошел за  отцом в  кабинет, делая вид, что его интересуют цифры и
расчеты, связанные с шахтой, в то время как мысли его то и дело обращались к
Фанни-Розе. Он не видел  ее полтора года, с того дня на Голодной Горе, когда
она лежала  в его  объятиях,  а Генри собирался  отправиться на Барбадос.  В
прошлом году, в те знойные летние месяцы в Лондоне он мучился,  задавая себе
вопрос,  как часто она  виделась  с Генри  в Неаполе. Горевала ли она, когда
Генри  умер? Эти мысли  усугубляли  расстройство  в его душе,  а  Фанни-Роза
сделалась  для  него  символом  чего-то  необычного,  редкостно-прекрасного,
призрачным созданием, которое  ему  никогда больше не  суждено увидеть.  Она
выйдет  замуж  за  какого-нибудь итальянца  и через несколько лет вернется в
Эндрифф с  целым выводком  ребятишек  и блестящим мужем,  а сама  поблекнет,
черты лица ее огрубеют, очарование юности исчезнет навсегда.
     Он нарочно рисовал в уме эти картины, чтобы не испытывать боли, думая о
ней,  и мысль о том, что она выйдет замуж за иностранца и будет потеряна для
него   навсегда,   доставляла  ему  особое,   даже   несколько   извращенное
удовольствие. Его Фанни-Роза останется  воспоминанием, призраком,  рожденным
прелестью Голодной Горы, в то время  как до  настоящей Фанни-Розы, той,  что
будет продолжать жить, ему нет никакого дела. И вот все эти замкнутые двери,
за   которыми   он   прятал  свои  воспоминания,   будут  отворены  реальной
Фанни-Розой;  это будет  не  призрак,  а живая женщина, живая и свободная, и
пусть за ней ухаживали все итальянские графы в Неаполе,  все равно она будет
еще краше, чем раньше, и на следующей неделе приедет в Клонмиэр, как сказала
Барбара. Может быть, ей захочется посмотреть на его собак, и Джиму было дано
специальное распоряжение  привести их  в  наилучший вид, подготовить ко  дню
приезда  Флауэров, и чтобы на них,  несмотря на жару,  были надеты попонки -
алая ткань с  серой отделкой выглядит  на  них очень красиво, и  на  ее фоне
четко выделяются крупные  буквы Д.Л.Б. Примерно за два часа до того момента,
когда  должны  были  приехать  Флауэры,  его  охватили  страх  и  уныние, и,
забившись в самый дальний угол парка, он уселся под  соснами, так, чтобы его
не было  видно из замка, и стал смотреть поверх водной глади  на остров Дун,
думая о том, не лучше ли было бы взять свою лодку, исчезнуть на целый день и
вообще  не  встречаться с Флауэрами. Вдруг он вообразил, что ему  совсем  не
хочется видеть Фанни-Розу, не хочется с ней  разговаривать, но даже если это
случится, все равно  все будет не так, как он  планировал - собаки покажутся
ей отвратительными, над кубком она будет смеяться, говорить станет только об
итальянцах, с которыми встречалась в Неаполе, и весь день от начала до конца
будет  испорчен. Он все  еще сидел на  берегу  бухты, когда послышался  стук
колес экипажа, вот он проехал под аркой из рододендронов, подкатил к дому, и
оттуда уже слышался  голос Барбары и ненатуральный  раздражающий смех Элизы.
"Джон... Джон...", - звала его Барбара,  а он спрятался за деревом  и твердо
решил не выходить к  гостям, думая только о том, как бы незаметно пробраться
в башню и скрыться у себя в комнате. Голоса смолкли, все,  наверное, вошли в
дом, и он слышал, как к коляске подошел Кейси, сел на козлы и погнал лошадей
в конюшню.  Какой-то импульс, совладать с которым Джон не  мог, заставил его
подняться на ноги и медленно двинуться по траве к дому. Руки у него дрожали,
и он засунул их в карманы. Вдруг он почувствовал, что кто-то смотрит на него
из окна гостиной.
     - Как вы поживаете, Джон?
     Подняв голову, он улыбнулся, потому что это была Фанни-Роза, призрак со
склона Голодной Горы, и полутора лет, прошедших с момента их встречи, как не
бывало,  это  было  словно  вчера,  и  в  памяти  отчетливо и ясно  возникли
прикосновение ее руки, тепло ее губ, когда она лежала в  его объятиях  среди
папоротников.
     И вот он  уже в гостиной, сидит возле нее,  ему что-то говорит Барбара,
они  оживленно  беседуют, смеются,  едят  печенье.  Он  слышит  свой  голос,
предлагающий Бобу Флауэру рюмку мадеры.
     -  Отец  уехал  на шахту,  - говорила Барбара,  - но  в  пять  часов он
вернется к обеду, как обычно. Вы, господа мужчины, отправляйтесь на рыбалку,
пока стоит хорошая погода.
     -  Я бы  тоже  хотела  поехать, -  сказала  Фанни-Роза. -  А  что, Джон
разрешает дамам находиться на его яхте?
     -  О, конечно!  - поспешно отозвался  Джон. - Конечно, разумеется...  Я
никак не думал, что вам захочется...
     И  - о, какое счастье!  - все нужно было планировать заново, ибо если в
рыбалке будет участвовать Фанни-Роза, ее будет сопровождать Джейн, а так как
Бул-Рок  -  это  слишком далеко,  и  на  море может случиться  волнение,  им
придется держаться  возле  острова;  в  корзины  пришлось  добавить  еды,  а
Фанни-Розу снабдить  одной  из  шалей  Барбары,  на случай, если  поднимется
ветер. Какое это  счастье -  спуститься к бухте и подвести яхту к  пристани,
чтобы Джейн и Фанни-Роза могли подняться на борт, а потом, откинув волосы со
лба и засучив рукава выше  локтя, прокричать Бобу команду "Отдать концы!" и,
после того, как  будут подняты паруса и поставлен на место  руль - вперед, к
выходу  из бухты, в открытые воды Дунхейвена, где  раскорячился  вытянутый в
длину  остров  Дун, за  ним  - открытое море, а  налево  -  зеленая  громада
Голодной Горы, сверкающая на солнце.
     Как  приятно перестать дуться, стесняться, жалеть и ненавидеть себя  за
свои настроения, и вместо  этого делать то, что любишь - плыть  под парусом,
так что волосы развевает ветер, а рядом сидит Фанни-Роза. Она не изменилась,
разве что  стала еще прелестнее,  и в ее движениях появилась грация, которой
не  было прежде. Зеленая шаль, данная ей Барбарой,  была совершенно  того же
цвета, что ее глаза. Она небрежно накинула ее на плечи, смотрела снизу вверх
на Джона и  улыбалась; ее  улыбка таила в  себе  обещание, а обещание сулило
надежду.
     - Я слышала,  что ни один человек в стране не  знает  о  собачьих бегах
столько, сколько вы, - сказала она. - Расскажите мне, чем вы занимались  все
то время, что мы не виделись.
     Он начал говорить о своих собаках, сначала нерешительно, боясь, что она
не будет слушать, а  потом  со  все возрастающей  уверенностью, рассмешив ее
рассказом о толпах, собирающихся на бегах, о  владельцах собак, о  зависти и
обманах, процветающих в их кругу.
     Боб тоже выказал интерес  к его рассказу, задавая  множество  вопросов.
Как приятно, думал Джон, хоть раз в жизни выступить в качестве авторитетного
лица,   знать,  что  его  мнение  о  единственном  предмете,  с  которым  он
по-настоящему знаком, выслушивается с уважением.
     Они  встали  на якорь  у  западного  берега  острова Дун,  с  тем чтобы
позавтракать мясными пирожками и  бутербродами с кресс-салатом, и вдруг  Боб
Флауэр, взглянув на казармы, вспомнил  про  своего приятеля, который недавно
был послан в должности адъютанта в расквартированный на острове  батальон, и
тотчас  же поступило предложение всему обществу сойти  на берег, пройтись до
офицерских казарм и попытаться его найти.  Джон взглянул  на невинное личико
своей сестры,  и ему пришло в голову, что, возможно, Дик Фокс  в  этот самый
момент наблюдает за ней из своей комнаты, вооружившись подзорной трубой.
     Когда  яхта  подошла  к  пристани, Фанни-Роза  заявила,  что не  желает
выходить на берег, она приехала  сюда  для того, чтобы  любоваться водой,  а
вовсе не  для  того,