вится мир, который разрушил я.
     Она серьезно посмотрела на него, и  ему захотелось  встать перед ней на
колени и  спрятать  лицо в складках ее платья,  как  это сделал бы  ребенок,
которому стыдно.
     - Вы ведь можете жениться, Джонни, - сказала  она,  - у вас  могут быть
дети.
     Эти   слова  причинили  ему  невыносимую  боль,  вернув   к  реальности
настоящего. Джонни снова увидел дом при воротах, священника, рыдающую Кейт.
     - Никогда! - с яростью воскликнул он. - Никогда, клянусь всеми святыми!
     Он с новой силой почувствовал весь ужас своего положения и начал ходить
взад-вперед по комнате, ероша волосы.
     - Мне придется  уехать  их Клонмиэра, -  сказал он, -  придется  отсюда
убраться. Я не могу здесь находиться, после того, что произошло.
     - А что произошло, Джонни? - спросила она.
     Эти слова вырвались  помимо его воли, и он внезапно замолчал, покраснев
от стыда и сконфузившись. Боже  мой, что бы она стала о нем дуумать, если бы
только узнала  о том, чем он все это время занимался, о том, что происходило
в  доме при воротах  и  завершилось  этим  позором.  Она  была  бы в  ужасе,
почувствовала бы отвращение...
     -  Если  вы  совершили  какой-нибудь  поступок, которого  стыдитесь,  -
спокойно проговорила она, - почему вы  не обратитесь к Богу, не  попросите у
него помощи?
     Он безнадежно посмотрел на нее.
     -  Всевышнему некогда заниматься  такими, как я, Кэтрин, - сказал он. -
Если бы у него нашлось для меня  время, я бы не оказался  в таком положении,
как теперь.
     И  вдруг  он осознал, окончательно и  бесповоротно, какая  пропасть  их
разделяет, пропасть, которую целые годы пьянства, разврата и потакания своим
порокам сделали непреодолимой. Он увидел нежный изящный узор ее жизни, такой
спокойной, лишенной  волнений, -  она верит в  Бога,  потому  что она - само
добро, ей чужды соблазны и искушения. Она сказала ему в своей  простоте, что
он когда-нибудь женится, не  зная того, что единственная женщина, которую он
хотел  бы иметь своей женой, это она, а единственных детей, которых он хотел
бы признать своими, могла бы дать ему только она. Хочет ли он просить помощи
у  Бога?  О  да,  но  только при одном  условии:  если бы Кэтрин научила его
молиться,  если  бы она стояла на  коленях рядом с ним. О,  если бы она была
хозяйкой Клонмиэра, его женой, его  возлюбленной, тогда действительно в этом
доме  царил бы мир,  мир был бы и в  его  душе, мир, благочестие и  радость.
Можно  ли  сказать об этом ей? Можно  ли рискнуть и признаться  ей во всем -
сказать  о  своей  любви,  о том,  как  он  несчастен,  признаться  в  самом
постыдном?
     - Кэтрин, - медленно проговорил он  и пошел к ней, протянув руки, глядя
на  нее  умоляющим  взором,  и вдруг увидел  в  ее глазах  понимание, поймал
ослепительную искру интуитивного прозрения - она побледнела и прислонилась к
стене.
     - Боже мой, Джонни! - изумленно воскликнула она. - Боже мой, Джонни...
     В этот момент внизу  по окном захрустел гравий, послышался голос Генри,
веселый  и  уверенный;  он  звал  свою  жену.  Она  повернулась и  вышла  из
библиотеки, оставив его одного. А он стоял и смотрел на то место, где только
что была она.

        "6"

     Джонни  сидел в  каюте "Принцессы Виктории" в Слейнской гавани, ожидая,
пока  пароход  поднимет якорь. Его камердинер поставил  чемоданы под койку и
удалился   в  свою   каюту.  Пароход  слегка  покачивало,   и   из  открытых
иллюминаторов  слышались  печальные  гудки   еще   одного   судна,   которое
пробиралось на место  своей стоянки в гавани. Наверху на палубе  раздавались
топот  ног  и  время  от  времени  свистки.  Вдали мерцали  огоньки  Слейна,
пробиваясь сквозь  тьму. Ил иллюминатора тянуло ветерком, и  длинное  пальто
Джонни, висевшее  на  двери, раскачивалось взяд  и вперед.  Легкий  саквояж,
который  камердинер положил  на  стул, мягко  соскользнул  на  пол; в  глаза
бросился прикрепленный к мену ярлык: "Капитан Бродрик. Назначение - Лондон".
А что потом? Джонни  пожал  плечами.  В Лондон,  а  потом еще дальше, совсем
далеко...
     Он едва  помнил, как прошли эти  последние  недели, и совсем плохо себе
представлял, как наконец очутился на борту  "Принцессы Виктории". Он написал
множество  писем.  Это  главное,  что сохранилось  в его  памяти.  Сидел  за
конторкой деда  в библиотеке  в  Клонмиэре и  писал письма всем, кого  знал,
письма, в которых просил прощения у родных и друзей. Для  чего он это делал?
Он  и  сам  не знал.  Не мог  вспомнить. Но  то, что письма были написаны  и
отправлены,  было  таким  же  очевидным  фактом,  как и  то, что  теперь  он
находился на  борту "Принцессы Виктории", потому что ответы на  некоторые из
них  лежали  возле него на койке.  Пароход, направлявшийся вниз по  течению,
снова загудел, печально  и  настойчиво. Джонни встал,  закрыл иллюминатор  и
потянулся к  фляжке, лежащей  в  кармане пальто. До полуночи оставалось  еще
пять  часов...  А  потом  - прощай,  Слейн,  прощайте,  родные края - страна
туманов и  слез, -  вперед, к  тому окончательному месту назначения, которое
ведомо одному лишь Всевышнему.
     Джонни взял наугад одно из писем.  Оно было  написано его  зятем Биллом
Эйром из Ист-Ферри.

     Мой дорогой Джон,
     благодарю тебя от всего  сердца за твое милое письмо, за твою доброту и
внимание. Я  глубоко сознаю свою  вину,  я грешен перед тобой в том, что  не
сочувствовал тебе, не молился за тебя, человека,  который подвержен стольким
соблазнам. Не проходит и дня, чтобы  я не молил Всевышнего о помощи, дабы  я
мог наставить тебя на путь истинный. Молюсь о тебе неустанно. Упаси меня Бог
от  того, чтобы я перестал это делать. Теперь, дорогой мой Джонни, не  сочти
меня бесцеремонным, если я буду умолять тебя, во имя Господа Бога нашего, во
имя спасения твоей души,  во  имя  будущего, во имя всего,  что тебе дорого,
воздержаться от разрушителя тела твоего и души -  спиртного.  О, мой дорогой
Джонни,  меня охватывает дрожь при мысли о том,  что с тобой может случиться
страшное  несчастье,  которое  приведет  тебя к  бесславному и безвременному
концу. У меня нет слов,  способных передать, какие страдания я испытывал  во
время  моего последнего визита в Клонмиэр, думая о твоих родных  и видя, как
стремительно ты  движешься к  концу, о котором страшно и подумать;  когда  я
наблюдал ужасное возбуждение, владевшее тобой в те дни. Я  уверен, что ты не
обидишься  на  то, что  я  здесь написал.  Мой дорогой  Джонни,  вручаю тебя
попечению нашего Небесного Отца, моля Его  о милости  к тебе,  остаюсь твоим
любящим шурином,
     Билл Эйр.

     Джонни отбросил  письмо  в  сторону и сделал еще один глоток из фляжки.
Затем взял из кучи следующее письмо. Оно было от Генри.

     Милый мой, дорогой Джонни,
     у меня был  долгий разговор с дядей Вилли Армстронгом о тебе и вообще о
делах  в Дунхейвене.  Эта особа  может уехать  отсюда в Америку, если только
Джек Донован  и отец Хили  ей позволят. Однако я серьезно  опасаюсь, что эти
два  человека  затеяли серьезную  игру. Они  хотят, чтобы ты  женился и стал
католиком,  а сами, тем временем, приберут к рукам имение. Ты можешь на меня
сердиться  за то,  что я  это пишу, можешь  сердиться также и за  то, что  я
умоляю тебя,  как твой  брат и  друг:  попроси Джека  Донована и  его сестру
освободить Лодж. Я хочу, чтобы он уехал отсюда, если же нет - пусть держится
от тебя  как можно дальше. Прошу  тебя  и умоляю:  перестань пить. Все будет
хорошо,  если  ты  это сделаешь.  Нельзя зарывать в  землю те многочисленные
таланты, которыми наградил тебя Господь. Возьмись за дело, старина, и сделай
счастливыми себя и всех твоих друзей - а их у тебя немало...

     Там было еще много в  этом же духе, но Джон отложил  письмо в сторону и
взялся за третье.

     Я  виделся  с  Кейт Донован, и она согласилась  уехать через  несколько
месяцев. Я не заметил никаких признаков того, что она находится в положении.
Донован заявил, что согласен на любое предложение, которое тебе  угодно было
бы сделать в  отношении его сестры, и я предлагаю, что  в первую очередь  их
необходимо удалить  из  Дунхейвена, и нужно, чтобы ты  уполномочил меня  или
своего брата оплатить их расходы на проезд  в любое место, которое им угодно
будет выбрать в качестве своего местопребывания,  и  когда я услышу, что они
туда прибыли, Генри  или  я сообщим им  от твоего имени, какое содержание ты
готов  им  назначить.  Нет  нужды  объяснять тебе  те  соображения,  которые
вынудили меня поступить таким образом - наилучший способ избежать скандала -
это отослать заинтересованное лицо  прочь из  того места, где оно может этот
скандал  учинить. Твое  собственное отсутствие  будет, однако,  более  всего
способствовать  предлагаемому разрешению вопроса. Я все больше  убеждаюсь  в
том,  что тебе  следует побыть  некоторое  время вдали от дома. Поверь  мне,
дорогой Джонни, что я
     всегда твой
     Вилльям Армстронг.

     Как они,  должно  быть, счастливы  в  глубине  души, думал Джонни,  что
избавились от него, и как прекрасно и благородно поступил он сам,  убежав от
ответственности, словно крыса, и предоставив другим расхлебывать то, что  он
натворил.  Он  попросту   герой,  этот  капитан  Бродрик,  еще  недавно   из
Клонмиэрского замка, что  в  Дунхейвене. И вот, наконец, жемчужина всей этой
корреспонденции - письмецо от тетушки Элизы.

     Дорогой Джонни,
     не огорчай меня разговорами о том, что  между нами что-либо нуждается в
прощении, уверяю тебя, я с радостью сделаю все, что угодно, только бы ты был
счастлив.  Подозреваю,  что  ты  сейчас   встревожен  в  связи  с  какими-то
романтическими  делами, что и заставляет  тебя  писать  в  таком стиле, и  я
только желаю, чтобы дама, которую ты почтил своей привязанностью,  разделила
твои  чувства  ради всех  нас. Я  просто  не знаю,  как тебя благодарить  за
подарок, за сто фунтов, которые ты прислал мне, и за то, что  ты простил мне
долг  в триста фунтов, которые  ссудил мне раньше. Я всегда считала,  что ты
самый  добрый  и благородный  из всех  моих племянников, и чем  дальше,  тем
больше укрепляюсь в этом мнении. Да пребудет с тобой  моя любовь, и  еще раз
благодарю тебя за твою доброту.
     Твоя любящая
     тетя Элиза.

     Джонни засмеялся. Самый добрый и благородный  из всех ее племянников...
Он собрал  все письма  в кучу и швырнул их в угол  каюты. Кто-то  постучал в
дверь.
     - Если вы  хотите размяться и съехать на берег, последняя шлюпка сейчас
отходит,  -  сказал  из-за  двери  стюард.  -  Она  привезет  лоцмана  около
одиннадцати, так что с ней вы сможете вернуться.
     Джонни оглядел унылую мрачную каюту,  в которой ему предстояло провести
сорок восемь часов.
     - Благодарю вас, - сказал он, - я воспользуюсь этой возможностью.
     Огоньки Слейна  приветливо мелькали  вдали, и  Джонни, глубоко  засунув
руки в карманы, думал об  одном письме, которое он не написал, и на которое,
соответственно, не получил ответа.
     Что  он  мог ей сказать? Разве молчание это не  лучший способ  выразить
свои чувства? С  того утра, когда он посмотрел  на нее  в библиотеке,  и она
поняла его,  и вышла  из комнаты, они  больше ни  разу  не виделись наедине.
Прошел весь день, потом ночь, а наутро она уехала, и ничего не было сказано.
Все они разъехались - Кэтрин с Генри, Билл Эйр, крестный - и слова,  которые
он хотел сказать, так и не были  произнесены, помощь, которую  он так жаждал
получить, так  и  не  была ему оказана. Капитан Джон Бродрик.  Назначение  -
Лондон.
     Стоя на набережной, он пытался себе представить, как она сейчас сидит в
гостиной в  Ист-Гроув. Может  быть,  играет на фортепиано,  а Генри  сидит в
кресле  у камина  и  слушает. Джонни  пошел  вперед, не думая  о  том,  куда
направляется. Глядя прямо перед собой,  расталкивая людей по своей привычке,
он, сам не зная, как,  оказался  напротив ее дома.  Занавеси были задернуты,
сквозь ставни пробивался тонкий луч света. Он стоял, засунув руки в карманы,
глядя  на дверь. По улице проехала  карета, вдали слышались  обычные  речные
звуки: где-то били склянки, раздался свисток парохода. Он  подошел к двери и
взялся  за  дверной  молоток.  Через несколько минут  дверь открыл Томас, он
смотрел на Джонни, не узнавая его.
     - Миссис Бродрик дома? - спросил он.
     Томас испуганно вздрогнул и открыл дверь пошире.
     - Я  вас не  узнал,  сэр, -  проговорил он  извиняющимся  тоном. - Нет,
мистера и миссис Генри дома нет, они обедают в гостях.
     - Ладно, - сказал Джонни, - это не имеет значения.
     - Не хотите ли зайти  и  подождать, сэр? Они  придут, наверное, часов в
десять. В гостиной так тепло и славно, там растоплен камин.
     Джонни колебался. Даже здесь, стоя  на  пороге, он  чувствовал, как его
охватывают мир и покой этого дома, его доброта, его тепло.
     - Может быть, я и зайду, Том, - медленно проговорил он.
     Дворецкий проводил его  в гостиную и удалился, помешав сначала огонь  в
камине и прибавив света в лампе.
     Джонни подошел к креслу брата и сел. Напротив стояло кресло Кэтрин, там
она  сидела, прежде  чем  выйти  из  дома,  потому  что  на  обивке все  еще
сохранился отпечаток ее  тела.  На скамеечке возле камина лежали ее работа и
книга,  которую она  читала.  В уголок кресла забилась крохотная  игрушечная
овечка. У нее на коленях, должно быть, сидела дочь, и она показывала ребенку
эту  игрушку, а Генри сидел,  спокойно откинувшись,  в том самом кресле, где
теперь  сидел Джонни,  и любовался  обеими. Потом, наверное,  пришла няня  и
взяла  девочку,  чтобы уложить ее спать, а Кэтрин,  пододвинувшись поближе к
огню, взяла работу и стала разговаривать с  Генри, расспрашивать  его о том,
как  у него прошел день.  Потом они  отправились наверх, чтобы переодеться к
обеду;  Генри, наверное, ворчал, оттого,  что ему не хотелось переодеваться,
однако  в  душе  был  доволен  -  он  всегда  охотно  ходил  в  гости,  если
представлялась возможность.
     На Кэтрин, наверное, было белое платье, такое же, как то, в котором она
была в тот вечер в Клонмиэре, и, прежде, чем выйти  из дома,  она, наверное,
заглянула в гостиную, чтобы проверить, убавлен ли в лампах огонь, и на месте
ли каминная решетка. Он как будто бы видел ее: вот она  стоит у  двери, свет
лампы  мягко освещает ее волосы,  на плечах  у  нее мантилья, и,  уходя, она
оставит  в  комнате частичку себя,  неуловимый аромат,  благословенный покой
своего  присутствия,  которое  он ощущает  и сейчас,  сидя в  кресле, ему не
принадлежащем... Но что толку сидеть здесь, ведь  он  должен ехать, туда, на
ту сторону воды, с тем чтобы долго не возвращаться - месяцы, а может быть  и
годы. Что толку сидеть в этом доме, ведь это не его дом.
     Он встал и оглядел комнату в последний  раз. Тронул рукой  фортепиано -
оно принадлежит ей, вот  клавиши, к  которым прикасались  ее  пальцы. Джонни
подошел  к  ее  письменному  столику, увидел, как там все аккуратно - стопки
гладкой  белой  бумаги,  красное  перо.   Ему  захотелось   взять   с  собой
какую-нибудь ее вещь,  и он  схватил маленькую книжечку в кожаном переплете,
лежавшую  на столике.  Это  было  Евангелие. Он  положил книгу в карман,  и,
выходя из холла,  взял со стула, куда их положил Томас, свои пальто и шляпу.
В  холле никого не было.  Томас вернулся к  себе  на кухню.  В углу медленно
тикали большие напольные часы. Было без пяти девять. Оставалось езе два часа
до того времени, когда лоцман должен прибыть на пароход. Джонни снова открыл
дверь и  стоял, глядя на пустынную улицу. В Слейне были  и другие места, где
он  может  забыть  эту ужасную  каюту  на  "Принцессе  Виктории",  ярлыки на
чемоданах "Капитан Джон Бродрик. Место назначения - Лондон", в  которых было
что-то  неумолимо  окончательное.  Из-за угла  потянуло ветерком, и дверь со
стуком захлопнулась. Прощай, Слейн, прощайте, родные края. Джонни засмеялся,
снова  вспомнив  письмо  тети  Элизы  и, подняв воротник  пальто и  покрепче
надвинув шляпу, зашагал по улице в сторону города.

     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

     Именно туда,  в Ист-Гроув, явилась полиция два дня спустя. Они пришли в
то время,  когда Генри и Кэтрин завтракали, и инспектор попросил  разрешения
поговорить  с мистером  Бродриком наедине.  Генри  сразу  же  вышел  в холл,
оставив Кэтрин в гостиной.
     - Вы, как я полагаю,  сэр, являетесь родственником капитана Бродрика? -
спросил инспектор.
     - Я его брат, - ответил Генри. - Что-нибудь случилось?
     Инспектор объяснил ему в двух словах, в чем дело. Генри тут же вышел из
дома вместе  с ним.  Какие они были узкие, темные и неприглядные, эти улочки
Слейна, по которым вел его инспектор, какие  дешевые, кричащие  занавески на
окнах. В холле их встретила испуганная женщина.
     -  Я тут не при чем, - начала она, увидев Генри, - в  моем доме никогда
не случалось ничего подобного, вам это известно, мистер Суинни. Вы не имеете
права впутывать меня в это дело.
     У  нее был пронзительный визгливый голос. Инспектор велел ей замолчать.
Он провел  Генри наверх, в одну из спален второго этажа, и, вынув из кармана
ключ, отпер дверь. В комнате царил беспорядок. В одном углу валялись  сапоги
Джонни,  в  другом  -  его  одежда.   Посередине  комнаты  стояло  несколько
полупустых  бутылок виски,  аккуратно  поставленных  одна  на другую,  а  на
горлышке  самой  верхней  красовалась  женская  подвязка   красного   цвета,
сделанная из шелка. Джонни лежал на кровати, полуодетый. На его мервтом лице
застыло  выражение покоя, которого на нем никогда не было при жизни. Мрачное
угрюмое  выражение исчезло без следа. Глаза были закрыты, словно во  сне,  а
густые темные волосы взъерошены, словно у маленьного мальчика.
     В одной руке он сжимал пустую бутылку, в другой - Евангелие.


        "КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ"

        "ГЕНРИ"
        "1858-1874"

        "1"

     В  Клонмиэре  снова  была зима,  и верхушка Голодной  Горы была покрыта
белой снежной шапкой. Ярко сияло солнце, и в  воздухе чувствовалась бодрящая
свежесть,  было ощущение легкости, словно печальная  дождливая  осень забыта
навсегда, а ясные морозные дни знаменуют приближение весны. Опавшие листья в
парке  высохли и  сморщились от  мороза. Голые деревья поднимали свои черные
ветви к голубому небу; коротко подстриженная трава перед замком была покрыта
инеем. Отлив быстро  гнал из залива воду,  покрытую легкой  рябью,  а дым из
печных труб поднимался вертикально вверх наподобие колонн.
     Кучер Тим  подал карету  к парадной  двери  и, спустившись с  козел  на
землю, ходил  возле  лошадей, притопывая  ногами и дуя на замерзшие  пальцы.
Было  воскресенье,  и  он  должен  был, как  обычно, везти мистера и  миссис
Бродрик в  церковь  в Ардморе. Как приятно, думал Тим, ожидая своих  господ,
что  в  имении снова наступила  нормальная жизнь, можно даже  подумать,  что
по-прежнему жив старый джентльмен и что первый мистер Генри  и мистер Джон и
бедные мисс Барбара и Джейн никогда не умирали и  все еще  живут здесь, а не
покоятся  в своих могилах - некоторые, поди, уже лет  тридцать.  Прошедших с
той поры лет вроде как и не было, и Тим,  которому  было уже под шестьдесят,
частенько вспоминал  о  том, как служил  младшим конюхом при  старике Бэрде.
Иногда он ловил себя на том, что путает настоящее поколение с предшествующим
-  он  покачивал головой  и уговаривал мистера  Генри, чтобы  тот берегся от
холода,  а  то,  неровен  час, снова  станет кашлять, путая его с  дядюшкой,
который умер тридцать лет назад.
     Вот он вышел, наконец, мистер Генри, его хозяин, одетый по-воскресному,
для церкви  - в руке цилиндр, в другой трость и перчатки, - точь-в-точь, как
выглядел его дядюшка много лет тому назад. Да и ведет он себя точно так  же,
у  него та  же обаятельная  улыбка, тот же  смех,  иной раз он даже дружески
потреплет тебя по плечу. А  в воскресенье  непременно