рауна, с которым
он и говорил-то всего один раз, когда они вместе гуляли в воскресенье. Может
быть, если он подарит отцу миниатюру, это  как-то  компенсирует  сегодняшние
неудачи. Отец увидит, на что он способен, и, кроме того, это покажет, что он
понимает отца, чувствует, как ему одиноко и тяжело без мамы.
     Он решил сделать из этого секрет, положить миниатюру в такое место, где
отец  обнаружит  ее случайно. Он  подошел к письменному  столу и  написал на
листке бумаги: "Папе от любящего сына. Хэл". Достав миниатюру из кармана, он
завернул ее в этот листок  и положил  в ящик стола. Потом подошел к  камину,
сел в кресло и стал думать о том, как они поедут в Клонмиэр. Кити, наверное,
права. Это объясняет всю ситуацию  и то,  что эта Аделина  привезла с  собой
столько сундуков. Снова  Клонмиэр,  комната в башне,  лошади, собаки, старый
Тим, лес, залив, дядя Том и тетя  Хариет. Все потечет по старому руслу, даже
если мамы больше нет.  У жизни опять появится смысл.  Он  будет кататься  на
лодке по заливу, охотиться на зайцев на острове Дун; будет рисовать Голодную
Гору...
     В комнату вошла Кити с таинственным видом и широко раскрытыми глазами.
     - Фрости очень расстроена, - сообщила она. - Что папа мог ей сказать? А
когда она пошла в  комнату для гостей разговаривать с  этой женщиной, губы у
нее были поджаты - знаешь, как она их поджимает, когда волнуется  или чем-то
расстроена? Но ведь ей наверняка тоже захочется вернуться домой.
     Она  умолкла, так  как в этот момент в комнату вошел Генри, а вместе  с
ним - Молли, бледная, натянутая, как струна.  Генри закрыл дверь,  подошел к
камину и встал спиной к огню. Вид у  него был взволнованный и даже несколько
растерянный, словно он не мог понять, что происходит с Молли.
     - Нужно быть разумной, дитя мое, - сказал он. -  Ты ведь понимаешь, что
я сделал это скорее ради  вас,  чем для своего удовольствия. Как ты думаешь,
разве мне легко было все эти годы?
     - Нам было так хорошо, мы были счастливы, - сказала Молли. - Нам больше
никто не нужен.
     Она  начала плакать, как  маленький ребенок, совсем не  так, как плачут
пятнадцатилетние девушки. Кити подбежала к ней и встала рядом. Хэл ничего не
говорил. Он неотрывно смотрел на отца.
     - Она удивительная женщина, - говорил Генри. - Такая умная, деятельная.
Все на  свете  умеет.  Я  слишком долго  не  занимался делами, и у  нас  все
запущено:  прислуга, мисс Фрост да и вы тоже. А теперь  ваша мачеха  возьмет
дела в свои руки  и наведет порядок.  Если вы  хоть немного  меня любите, то
должны  радоваться  случившемуся. Вы ее скоро  оцените, я  это  знаю.  Вы не
можете себе представить, как много она уже для меня сделала.
     Мачеха... Хэл продолжал смотреть на отца.
     -  Вас с Кити не  было в  комнате, когда я  объявил  Молли, - продолжал
Генри, чувствуя на себе взгляд сына. - Я женился на мисс Прайс, это было две
недели тому  назад,  в Ницце.  Она была  для меня  таким  прекрасным другом.
Когда-нибудь, когда вы будете  постарше, я расскажу вам об этом. А теперь  я
вас прошу оказать  ей  радушный  прием в знак признательности за все то, что
она для меня сделала. Молли,  судя по  всему, не слишком довольна  тем,  что
произошло, и я никак  не могу понять, почему. Ведь это совсем не значит, что
я буду любить ее меньше, чем раньше.
     Молли  продолжала плакать, теребя в  руке носовой платок.  Глаза у  нее
покраснели и распухли.
     - Пойди наверх, - велел ей Генри в полной растерянности. - Если Аделина
увидит  тебя в таком виде,  ей  покажется странным, что  у тебя  заплаканные
глаза. Боже мой, хорошенькую  встречу  вы мне устроили. Как я жалею,  что не
остался в Ницце.
     Он стал шагать взад-вперед по комнате.
     - Значит, она  всегда будет здесь жить? -  спросила  Кити.  -  Потому и
привезла так много сундуков?
     - Разумеется, она будет жить вместе с нами, - раздраженно сказал Генри.
- Она теперь миссис Бродрик. А вы можете называть ее Аделиной.
     Молли  выбежала  из  комнаты.  Хэл слышал,  как она бегом поднялась  по
лестнице, а потом захлопнула  дверь своей комнаты. Кити вышла следом за ней.
Хэл  чувствовал себя ужасно.  Они с отцом остались  в комнате  одни. Наверху
было слышно,  как волочат по полу сундуки, как переговариваются  между собой
слуги. Маленькие золотые часы на каминной полке быстро  и  четко отсчитывали
секунды.
     - И все это ради вас, для  вашей пользы,  - повторил Генри. - Вы должны
попытаться это  понять. Девочкам необходимо общество  образованной  и хорошо
воспитанной женщины. От мисс Фрост в этом  отношении  нет никакого  толка. С
тобой, конечно, все иначе, ты в основном будешь в  Итоне, но ведь существуют
и каникулы. Помимо всего  прочего,  человеку плохо жить в одиночестве. Когда
тебе будет столько же лет, сколько мне...
     Он  не договорил. Конец  предложения  повис  в воздухе. Что  он делает?
Взывает к четырнадцатилетнему подростку в  поисках сочувствия и понимания, к
мальчику, который просто не в состоянии представить  себе, что он пережил за
эти годы. Бесплодные дни, бессонные ночи, которые  нельзя забыть, невозможно
вычеркнуть из памяти.
     - Очень плохо, когда один из родителей уходит, и на другого ложится вся
ответственность за детей.  Так случилось с  моей матерью. Теперь  я понимаю,
каким это было для  нее тяжелым беременем. Мы с братьями  - твоими дядьями -
этого, конечно,  не понимали, но я не сомневаюсь,  что ей приходилось  очень
нелегко.
     Хэл по-прежнему ничего не говорил. Он продолжал смотреть на отца ничего
не выражающим  взглядом.  Генри подошел  к своему столу, открыл ящик  и стал
просматривать  письма,  скопившиеся  за время  его  отсутствия.  Он разрывал
конверты один за другим, почти не читая того, что в них заключалось. Наверху
слышались  твердые быстрые шаги Аделины - она доставала вещи  и раскладывала
их  по  местам.  По  лестнице  взад-вперед  ходили  слуги,  перенося  наверх
остальные сундуки  и  чемоданы.  Внезапно  Генри увидел  в  ящике  небольшой
сверток.  "Папе от  любящего сына.  Хэл".  Он взял его в руки и посмотрел на
мальчика.
     - Это и есть твой  подарок?  -  спросил он, заставив себя улыбнуться. -
Спасибо тебе, мой мальчик.
     Он  стал разворачивать  бумагу. Хэл не  двинулся с  места. Он не сделал
попытки  остановить отца. Ему  казалось, что он не  может  пошевелиться,  не
может  вымолвить ни слова. Он стоял посреди комнаты, словно пришибленный, не
в  силах  помешать  отцу,  сердце  его  наполняла  невыносимая боль, причину
которой он едва  сознавал, а черный бесенок в  глубине  его  души насмешливо
шептал: "Ну давай, разворачивай, черт тебя побери, посмотри, что там такое".
     Генри держал  миниатюру в руках. Бумага,  в которую она была завернута,
упала  на пол. Хэл наблюдал за его лицом, однако в нем ничего не изменилось,
разве что сжались губы, отчего в  уголках рта залегли  две  жесткие морщины.
Хэлу  казалось,  что отец  смотрит  на  рисунок целую вечность.  По-прежнему
тикали часы. По улице проехал  кэб. Из камина выпал уголек и продолжал тлеть
на прикаминном коврике.  Наконец отец заговорил, голос его, казалось, звучал
издалека...
     -  Прекрасная миниатюра, - сказал он. - Отлично  выполненная. Благодарю
тебя. -  Он  открыл маленький выдвижной ящичек,  который был в его столе,  и
спрятал туда миниатюру. Затем выбрал из связки ключ и запер ящичек.  - Пойди
сейчас  к  Молли  и скажи ей, чтобы она привела в порядок лицо перед обедом.
Да, вот еще, Аделина любит, чтобы обед подавался  точно в половине восьмого,
так что вы  должны  переодеться  и  быть готовыми  за  пять  минут до  этого
времени.
     - Хорошо, папа, - сказал Хэл.
     Он  обождал с  минуту,  однако  Генри  так  и  не  обернулся. Он стоял,
отвернувшись к камину  и глядя в огонь. Хэл вышел  из гостиной и поднялся по
лестнице на  второй этаж. Дверь комнаты  для гостей была открыта. На  кресле
валялась оберточная бумага, а на туалетном столике были разложены серебряные
щетки. В ванной комнате отца  лилась вода, и там кто-то плескался. Хэл начал
медленно подниматься по лестнице на третий этаж.

        "2"

     Девочкам,  конечно, хуже. Им приходилось  терпеть и страдать, видя, как
все в доме меняется, тогда как он находился в Итоне. Им пришлось примириться
с тем, что бедняжка Фрости была изгнана, а ее место заняла противная девица,
выписанная из Швейцарии.  У Лизет за девять месяцев переменилось пять нянек,
потому  что ни  одна не умела правильно делать упражнения для больной  ноги.
Одно за другим приходили письма от Молли, то исполненные ярости, то грустные
и печальные.
     "Мы никогда не видим папу одного,  - писала Хэлу сестра. - Она ходит за
ним, как пришитая. Если он выходит из комнаты, она идет  следом. А за столом
непрерывно с ним  разговаривает, не обращая на нас никакого внимания, а если
Кити или я пытаемся  вставить слово, она злится и смотрит на нас так, словно
хочет  растерзать. В  гостиной  переставила всю мебель и сменила  обивку. Мы
находим эту новую  обстановку  отвратительной,  и  папа  тоже, однако  он не
сказал ни слова. Наверное, не смеет ей противоречить".
     Отец, который всегда казался таким прекрасным и недоступным, но в то же
время  сильным и  надежным,  теперь  превратился в  ничто.  С ним совсем  не
считались. Бог  был низвергнут со своего пьедестала. У него не было воли, не
было  собственного  мнения. Что бы ни сказала Аделина, как  всегда  кратко и
решительно, он тут же поддакивал,  и не потому, что соглашался, а просто так
было спокойнее. К нему в Итон они приехали всего один  раз, и  этот день был
для него одним  из самых несчастных. Сначала она раскритиковала его комнату,
затем ей не понравился его вид.
     - Не  сутулься, - говорила  она, - у  тебя настоящий горб.  Генри, этот
мальчик должен  носить  специальный корсет, по крайней мере, в течение  часа
каждый день. И  он слишком бледен, ему нужно побольше бегать. Почему бы тебе
не заняться легкой атлетикой, не вступить в какую-нибудь команду?
     - Мне не хочется, - отвечал Хэл.
     - Летом тебя, конечно, заставят играть в крикет. О, да ты, оказывается,
еще  и плакса.  Понятно, так, конечно, легче  всего,  не  требуется  никаких
усилий. Впрочем, мальчишки все одинаковы, их нужно подгонять и подстегивать.
     Она  всегда говорила  в резком  решительном тоне, столь характерном для
всего, что она делала, так что не было никакой возможности ей возразить. Она
обежала глазами стены комнаты, задержавшись на его картинах. Хэл увидел, как
ее губы скривились в усмешке.
     - Готовишься  поступать  в  Академию?  -  спросила она.  - Это  дерево,
похоже, стоит не  на месте.  Я, конечно, не  берусь судить,  но  если уж где
увижу кривую линию, то сразу же замечу. - Она рассмеялась, обернувшись через
плечо к Генри.  - Если так выглядит ваш знаменитый Клонмиэр,  я не удивлюсь,
что ты  сдаешь его внаем, - сказала она. -  Держу пари, что там, к тому  же,
еще и сыро, ведь рядом вода. Ну ладно, Хэл, что еще ты можешь нам показать?
     - Ничего, - ответил он. - Больше ничего.
     - Не очень-то много ты  наработал. Так состояния  не составишь. Ну, как
насчет завтрака? Поедем в Виндзор? Я умираю от голода.
     И так весь день - шпильки, насмешки, постоянное стремление сравнить его
неловкую угловатую фигуру с тем, как выглядят другие мальчики его возраста.
     - У тебя, верно, нет  никакого  самолюбия, - говорила она, - и  никаких
интересов. Неужели тебе не хотелось бы стать капитаном крикетной команды или
организовать оркестр?
     - Да нет, особого желания нет, - отвечал Хэл.
     - Это бесполезно,  Аделина, - вмешался его отец. - Такая у меня судьба:
иметь сына, который не желает  выдвинуться ни в одной  области.  Как это  ни
печально, но это факт.
     Он говорил легким спокойным тоном, однако его слова ранили Хэла.
     Они уехали пятичасовым поездом, и отец дал ему соверен.
     -  Твой дядя Герберт  приглашает  вас всех на лето в Летарог, -  сказал
Генри. - Мы с Аделиной, вероятно, поедем за границу.
     Отец  не поцеловал его.  Поезд  отошел,  и Хэл  остался  на  перроне  с
совереном в кармане. Больше они не приезжали.
     Каникулы в Сонби  или в Летароге  оказались средством спасения. Девочки
были так счастливы сбежать из  дома на Ланкастер-Гейт, что просто жалко было
смотреть. Теперь, когда двоюродная бабушка Элиза  умерла,  дом в Сонби  тоже
принадлежал  дяде  Герберту.  Его семья  приезжала туда  на летние месяцы из
Летарога.
     - Как жаль, что мы не можем всегда жить у вас, - сказала однажды Кити.
     - Полно, какие глупости, - улыбнулся дядя  Герберт. - Я же знаю, как вы
любите отца.
     - Теперь у нас все изменилось.
     Дядя Герберт ничего не сказал, но  через некоторое время, когда  сестры
гуляли по песчаному берегу, Кити сказала:
     - Я  слышала,  как дядя  Герберт, разговаривая  с  тетей Кейзи, сказал:
"Черт  бы побрал эту женщину". Они были в кабинете, а  дверь была открыта. И
еще  он  сказал:  "Это  настоящая трагедия".  Подумать только, священник,  а
поминает черта.
     -  Ее никто не любит, -  со злостью проговорила Молли. - Если бы у меня
хватило храбрости,  я бы сбежала  из  дома и поступила  в  гувернантки.  Она
сказала  папе,  что  наша бедненькая  Лизет хитрюга, и вообще у всех детей с
физическими  недостатками  что-нибудь  неладно  с  психикой.  А Лизет  такая
умница, такая душечка. Странно, что Аделина  не любит Клонмиэр, хотя никогда
там не бывала.  Она даже  сняла картину, где он нарисован, которая висела на
стене в гостиной. А  когда кто-нибудь заговаривает  о деревне,  она начинает
смеяться и отпускать язвительные замечания.
     - Подумать  только, - сказала Кити,  - с тех пор, как умерла мама, папа
всего три раза был на той  стороне воды, и каждый раз останавливался в отеле
в Слейне, чтобы сделать  все дела. А когда  мы жили в Клонмиэре, он ездил на
шахты каждый день. Просто не понимаю, как там без него идет работа.
     - Когда предприятие на ходу, оно уже не нуждается в постоянном контроле
со стороны владельца, - заметил Хэл. - В нашем классе есть  один  мальчик, у
него  отец - владелец  угольных копей, так он их не видел  ни разу в  жизни.
Сидит себе  дома  и получает дивиденды.  Какой  смысл работать,  если  можно
получать деньги просто так?
     - Маме было бы неприятно слышать то, что  ты сказал,  - упрекнула брата
Молли. - Она учила нас совсем другому.
     - Ты права, - согласился Хэл. - Но что толку об этом вспоминать? Теперь
с нами  никто не разговаривает так, как разговаривала  с нами мама. А если я
скажу  что-нибудь в этом  духе в  Итоне,  ребята  назовут  меня дураком  или
сопляком. Если  бы  мы жили в Клонмиэре,  как  раньше,  все было бы иначе. Я
уверен, что  мы с отцом ездили бы на шахты вместе, и я бы их полюбил, потому
что почувствовал бы, что шахты и наша  семья  - это одно целое. А сейчас мне
на них  наплевать. Во всяком случае, мы всегда будем получать оттуда сколько
угодно денег, а это самое главное. Смею сказать, что, когда я буду учиться в
Оксфорде, я ни в чем нуждаться не буду.
     -  А  помнишь, что  нам недавно  говорил дядя  Герберт?  Торговля медью
приходит в упадок. В Корнуоле уже закрыли несколько шахт, - сказала Молли.
     -  Да, но кроме этого  он еще сказал, что предприимчивые владельцы шахт
обнаружили в недрах еще и олово, и  начинают разрабатывать его  вместо меди.
Цены на олово стоят очень высоко, и они по-прежнему получают большие доходы.
     -  А у  нас, может быть,  все иначе,  - сказала Молли.  - Что,  если на
Голодной Горе нет никакого олова?
     -  Медь или олово, - сказала Кити, - какое это  имеет значение, если мы
живем с Аделиной на Ланкастер-Гейт, за нами постоянно шпионит эта швейцарка,
а  папа  умыл руки  и не обращает на  нас внимания? Лучше бы у меня не  было
никаких денег, и я бы жила в хижине на Килинских болотах.
     -  С Лондоном и  Ланкастер-Гейт  можно  было бы  мириться,  если  бы не
Аделина, - сказала Молли. - Мы были счастливы, когда жили там с папой.
     - Нет, не  были, -  возразил  Хэл.  - Никто из нас не был по-настоящему
счастлив с тех пор, как мы уехали из Клонмиэра, и ты это  знаешь.  Все стало
иначе после того, как умерла мама, и прошлое уже никогда не вернется.
     Девочки  с удивлением  смотрели на брата. Он был бледен и  возбужден, в
глазах у него стояли слезы.
     - Ах, теперь я  ни  в  чем  не вижу  смысла. Иногда мне просто  хочется
умереть.
     И  он убежал  от  них прочь  через сомбийские пески, ветер развевал его
волосы, а за ним с лаем мчались собаки.
     -  У него  сейчас трудный возраст, - заметила  Молли. - Мальчики в  это
время все такие. Тетя Кейзи говорит, что с Бобом было то же самое.
     - У Боба есть дом, ему было, куда вернуться, - сказала Кити, - а у Хэла
только Ланкастер-Гейт.
     По мере того, как шли годы, проблема каникул  стала усложняться. Вторая
жена Генри не любила его детей и  не делала из этого тайны. Не могло  быть и
речи о том, чтобы  Генри любил кого-нибудь, кроме  нее, а тем более -  своих
детей. Она  желала владеть им единолично, и единственным  способом  добиться
этой цели было отдалить  его от детей, внушить ему мысль, что они его совсем
не любят, что  никто из его родных и  друзей  его недостоин, и  единственный
человек,  который его понимает  и заботится о нем, это она  сама. Она спасла
его от невыносимого одиночества, и теперь  он может получить утешение только
от нее.
     Поначалу было приятно сознавать, что тебя желают с  такой страстью. Для
Генри это чувство было ново, и он  отдался ему  целиком и полностью, считая,
что оно  вознаграждает его за потерянные годы. Это  его возбуждало и льстило
ему. Было приятно сознавать, что Аделина его обожает и что, обожая его, она,
в  то же время, взвалила на  свои  плечи все обязанности, отлично  ведет его
дом, делает все необходимое для его детей, сообщает  ему то, что ему хочется
знать и скрывает все, чего ему знать  не следует. Брак с Аделиной сделал его
жизнь простой и  спокойной, говорил он себе, удобной и приятной. Если Молли,
Кити и Хэл  чем-нибудь  недовольны, они сами виноваты, им  следовало бы быть
более  покладистыми. Впрочем, у  каждого из них своя жизнь, пусть  они  ее и
устраивают.  Он не желает, чтобы  его беспокоили  заботами  о детях. Аделина
права,  вся эта  троица -  эгоисты, которые  думают только о  себе.  Они  не
понимают, что  человеку нужна  жена,  иначе все пойдет прахом. Если  дети не
могут  поладить  с Аделиной,  пусть  отправляются  на каникулы куда-нибудь в
другое место  - к Герберту  или  Эдварду. Им не на  что жаловаться, ведь  он
всегда  настаивает  на том, чтобы им было  предоставлено  все самое  лучшее.
Когда Молли пришло  время  выезжать, устраивались званые  вечера и  обеды; в
Лондон приехали Эдвард с женой, чтобы вывозить ее в свет. Аделина это делать
отказалась и была совершенно права, поскольку Молли никогда  не выказывала к
ней расположения. Раз или два  Генри пытался поехать к ней сам, но почему-то
каждый раз это оканчивалось размолвкой с Аделиной.
     - Не хочешь ли  поехать с  нами? - предлагал Генри.  - На балу, который
давали Гошены, Молли была просто очаровательна.
     - Ничего  удивительного, - засмеялась Аделина, - ведь меня там не было.
Мисс Молли любит, чтобы все внимание оказывалось только ей одной, она всегда
была такая. Помню, как она строила глазки учителю музыки.
     - Ах, перестань, пожалуйста...
     - Дорогой мой Генри, я не слепая. Значит,  ты снова собираешься куда-то
ехать? Предпочитаешь, значит, общество дочери обществу жены?
     - Конечно же, нет. Если ты хочешь, чтобы я остался дома...
     - Дело  совсем не  в том, чего я  хочу и чего  нет. Ты же знаешь, что я
никогда не думаю о себе. Нет-нет, если тебе нравится сидеть в душном  зале и
смотреть, как твоя старшая дочь лезет  из кожи вон, чтобы подцепить жениха -
пожалуйста, на здоровье.  А я пораньше  лягу  спать, у  меня отчаянно  болит
голова.
     - Ладно, я останусь д