обойдет все имение  да
поговорит с приказчиком, точь-в-точь как  это делал старый джентльмен, когда
был жив.  И на шахты  ездит  каждое утро, и раз  в  неделю в Слейн. Поистине
вернулись  старые порядки,  привычная  размеренная жизнь,  которая  радовала
старого кучера после стольких лет безобразия и неразберихи.
     А как отличается  миссис Генри от той, другой миссис  Бродрик,  матушки
мистера Генри. Никакой важности и  заносчивости,  никаких скандалов;  эта не
доводит  до  отчаяния слуг,  заставляя их делать  то одно, то другое, совсем
противоположное,  не  изводит  их  своими  придирками,  она всегда спокойна,
ласкова и  разумна в своих требованиях и,  в то же  время, во всем проявляет
твердость, так что эти глупенькие болтушки на кухне знают свое место.
     В  людской  Клонмиэра  царит  мир,  тогда  как  многие  годы  там  были
постоянные  свары  и недовольное ворчание. Новая миссис Бродрик не  оставила
без внимания ни одну из комнат, и в доме повсюду стало светлее.
     - У нее  в руках ровно  волшебная  сила, - говаривала кухарка, -  как к
кому прикоснется, он, глядишь, и исцелился от всего дурного.
     В доме не было  больше беспорядка, в комнатах исчезли  пыль и мусор, на
которые  Фанни-Роза не обращала ни малейшего внимания. Всюду было  убрано, в
каминах  горел  огонь,  окна  постоянно  открывались,  давая доступ  свежему
воздуху.  Снова появились  фрукты,  приносимые  из сада,  трава  на лужайках
подстригалась,  а с дорожек  тщательно  выпалывалась; кусты и живая изгородь
были  аккуратно подстрижены,  совсем  как тогда, когда  дом своего отца вела
Барбара, старшая дочь в семье. Этот дом снова обрел хозяина.
     Сейчас его  госпожа  стояла на ступеньках рядом с мужем, и старый кучер
подумал, что во всем графстве не  сыщешь пары красивее, чем они. Почти такая
же высокая, как муж, закутанная  в теплую мантилью, в шляпке, из-под которой
виднелись гладко причесанные волосы, она была похожа на королеву.
     - Как  у нас со временем, Тим? -  спросил мистер Генри, открывая дверцу
кареты.
     Хозяин  всегда  очень  строго следит за  временем,  совсем  как  старый
джентльмен. Не приведи Господь опоздать в церковь. Но, в отличие от деда, он
всегда добр и вежлив.
     И вот, хозяйка сидит в уголке кареты, а хозяин поправляет, подтыкает со
всех  сторон плед, ставит  ее ноги  на жаровню с  углями, и все это  с такой
любовью, с такой нежностью, что Тим невольно вспоминает разговоры в людской:
не пройдет и  нескольких месяцев, как  появится новый  младенец.  У открытой
двери стоит  горничная  с  маленькой  мисс  Молли на  руках, и девочка машет
папеньке и маменьке  своей пухлой ручонкой.  И вот Тим взбирается на  козлы,
берет   в  руки   вожжи,  и  карета  выезжает  на   аллею,  под  арку,  мимо
рододендронов, заворачивает к заливу, а потом через лес и к парку.
     Генри держал руку Кэтрин под пледом, и пытался себе представить, должно
быть,  в  пятисотый  раз, что  она  сейчас  думает;  она  такая  отрешенная,
сдержанная,  спокойная,   в  ней  нет   ничего   похожего  на   его   пылкую
непосредственность.
     - Тебе  не холодно? - заботливо спросил он, вглядываясь в ее лицо. - Ты
уверена, что поездка тебе не повредит?
     - Вполне уверена, дорогой, - ответила она, согревая его сердце улыбкой.
-  Я действительно  прекрасно  себя чувствую. Ты же знаешь,  я ни за что  не
согласилась бы пропустить нашу воскресную поездку в Армдор.
     Он откинулся на подушки кареты, успокоенный.
     Дядя Вилли Армстронг настоятельно советовал ему соблюдать осторожность.
     -  Твоя матушка,  сказал  ему  дядя  Вилли, -  родила  вас  всех  и  не
поморщилась. Она  унаследовала  выносливость от старого  Симона Флауэра.  Но
если  ты собираешься  следовать примеру  своего отца  и  обзавестись большой
семьей, я советую тебе  не слишком торопиться. Твоя  Кэтрин более деликатный
цветок, чем Фанни-Роза.
     Между тем,  маленькой  Молли  евда исполнился год, а вслед за  ней  уже
спешит следующий.  Впрочем, может быть, дядя Вилли  напрасно  беспокоится...
Генри выглянул  из окна кареты. У  деревьев в этой  части парка возле дороги
был какой-то куцый вид, после того, как их осенью подстригли. Ничего, это им
полезно, через  два-три года они совсем выправятся. Когда они проезжали мимо
Лоджа,  Кэтрин   с  улыбкой  поклонилась  миссис  Магони,  а  Генри  нарочно
отвернулся. Этот дом всегда вызывал в нем неприятные мысли, напоминая о том,
что следовало забыть. Джек Донован  и его сестрица уехали отсюда, убрались в
Америку, в  доме от них не  осталось и  следа, и  все-таки всякий раз, когда
Генри проезжал  через ворота, при всем желании забыть, он невольно вспоминал
нахальный  фамильярный вид,  с  которым  этот тип взял деньги на  пароходный
билет, и  хитрый  взгляд исподлобья, брошенный на Генри  его сестрицей, а за
всем этим - беспомощные трагические глаза несчастного Джонни, когда Генри  в
последний раз видел  его в Клонмиэре. Нет, эти воспоминания - не лучшая пища
для ума, и, еще  раз погладив руку Кэтрин под пледом, он стал весело болтать
ни  о  чем  -  об  охоте,  намеченной на следующую неделю, о  малом судебном
заседании в  следующий вторник в Мэнди, о письме, полученном накануне от его
матери Фанни-Розы из Ниццы.
     - Ты заметила, - смеясь,  сказал он Кэтрин, - что она все время пишет о
каких-то сумасбродствах? Уверен, она получает массу удовольствия от жизни.
     - Ты напрасно так думаешь, - отозвалась Кэтрин.
     -  Ах,  дорогая моя,  ты  недостаточно  хорошо  знаешь мою мать, и тебе
трудно судить. Я считал, что смерть бедного Джонни  сломит ее  окончательно,
однако теперь я склонен думать, что  после  того, как миновал первый приступ
отчаяния, и она  оправилась от шока, вызванного  его смертью, она  перестала
думать об этой трагедии и о Джонни тоже.
     -  Твоя  мать  совсем  не  так легкомысленна, как  кажется. Она  просто
притворяется и перед людьми, и перед самой собой.
     - Моя мать ни перед кем  не притворяется, - сказал Генри, - можешь быть
в этом уверена. У нее есть своя вилла, ее окружают разные иностранные графы,
рядом  -  казино,  и она вполне довольна жизнью. Посмотри-ка, эта неприятная
особа миссис Келли действительно делает тебе книксен. Что ты делаешь с этими
дунхейвенцами? Раньше я никогда не  видел, чтобы  кто-нибудь  из  этой семьи
улыбнулся Бродрикам, разве что замышляя какую-нибудь пакость.
     - Может быть,  это  оттого, - отозвалась Кэтрин, глядя в сторону, - что
Бродрики никогда не улыбались жителям Дунхейвена?
     -  Конечно, я в  этом  нисколько  не  сомневаюсь,  -  сказал  Генри.  -
Потому-то первого из них  и убили выстрелом в спину. Что  ты скажешь о новой
дороге на  шахту?  Это  современное покрытие  - великолепная штука,  его  не
сравнить с гравием, при котором зимой по дороге невозможно проехать. Дедушка
был бы доволен.
     -  Я с  тобой согласна, стало гораздо  лучше, однако я бы хотела, чтобы
одновременно с этим кто-нибудь  занялся  домами  шахтеров.  Некоторые из них
просто в ужасном  состоянии. Я не могу  спокойно думать  о  маленьких детях,
которые вынуждены жить в таких условиях.
     - Неужели дома действительно так плохи? - спросил Генри. - Боюсь, что я
никогда в них не бывал,  думал  исключительно о  том,  чтобы шахты приносили
доход.  Я легко могу дать распоряжение, чтобы их подправили, там, где они уж
очень плохи, и кое-где подкрасили. Будет теплее, и перестанет течь.
     -  А почему бы не  снести их совсем  и не выстроить на их  месте новые,
кирпичные? - предложила Кэтрин.
     - Любовь моя, это будет стоить уйму денег.
     - Мне  казалось, что в  прошлом году шахты принесли нам  такие огромные
доходы.
     -  Это  верно, но  если  мы начнем  сносить  старые  дома и строить для
шахтеров новые, доходов не останется никаких.
     - Интересно, кто из нас преувеличивает? - улыбнулась Кэтрин.  - Шахтеры
не требуют дворцов. Нужно  только, чтобы  было  немного теплее и удобнее, и,
если принять во внимание, как тяжело они  на тебя работают, они этого вполне
заслужили.
     Генри состроил гримасу.
     - Ты заставляешь  меня  чувствовать себя  негодяем,  -  сказал он. - Ну
хорошо, я это обдумаю и посмотрю, что тут можно сделать. Однако предупреждаю
тебя,  благодарности от  них не  ожидай.  Вполне  возможно,  они заявят, что
предпочитают свои деревянные лачуги.
     - Не нужно думать о благодарности, - сказала Кэтрин. - Самое  главное -
маленькие  детишки перестанут мерзнуть... Голодная  Гора  сегодня улыбается.
Видишь, солнце на самом гребне. Совсем, как золотая корона.
     -  А  на  мой вкус, у Голодной Горы  слишком много разных настроений, -
сказал  Генри. -  К  примеру  говоря, перед  Рождеством  погода  была  такая
скверная, что невозможно было работать, и добыча сильно снизилась.
     - Природа работает по-своему, и не торопится, - заметила Кэтрин, и если
ты  проявляешь  нетерпение  и   слишком  спешишь,  она  может  рассердиться.
Посмотри,  вон Том  Каллаген  идет  в церковь. У него,  наверное,  захромала
лошадь. Почему же  он не подождал нас в Дунхейвене,  мы  бы захватили  его с
собой. Вели Тиму остановить лошадь, дорогой.
     Генри со смехом вышел из  кареты и  крикнул  викария,  который крупными
шагами шел впереди по дороге.
     -  Том, сумасшедший  ты  человек,  -  кричал он, -  почему  ты  нас  не
подождал? Иди сюда и садись рядом с Кэтрин. Мы серьезно на тебя обижены.
     Молодой викарий обернулся, приветливо улыбаясь. Это был высокий крепкий
человек приятной наружности, с каштановой бородкой.
     - Утро такое чудесное, - объяснил он, - а у Принца слетела подкова, вот
я и  решил подарить себе  приятную  прогулку.  Первые  несколько  миль  были
поистине чудесны, но вот сейчас я начинаю чувствовать себя мучеником.
     - В результате твоя  проповедь будет немного короче, - сказал  Генри. -
Ну,  полезай и спрячь в карман свою  гордость. Кэтрин просто возмущена твоим
поведением.
     -  Я  еще  ни разу не слышал, чтобы  Кэтрин  кем-нибудь  возмущалась, -
сказал викарий.
     Том  Каллаген  был другом Генри по Оксфорду, и после недолгих  уговоров
принял  место  викария в дунхейвенском  приходе;  в его обязанности  входило
отправлять  воскресную службу  в  Ардморе,  самой удаленной церкви  прихода,
расположенной на берегу  моря.  Он  мог бы  устроиться  гораздо  лучше по ту
сторону воды,  однако  его привязанность  к  Генри была столь сильна, что он
предпочел похоронить себя  в  глуши;  ему  было приятнее находиться ближе  к
другу, чем добиваться уважения и благополучия в большом городе.
     - Что ты скажешь о ее последней причуде? - спросил Генри. -  Она решила
ни больше, ни меньше,  как снести прочь  старые  лачуги и построить шахтерам
кирпичные коттеджи. Я разорюсь вконец.
     - Отличный  план, -  решительно  сказал Том.  - Во-первых, эти лачуги -
настоящее позорище, а во-вторых, у тебя столько денег, что ты сам не знаешь,
куда их девать.
     - Именно это я всегда ему и говорю, - подтвердила Кэтрин.
     -  Вся беда  в  том,  -  сказал  Генри,  -  что  в  вас  обоих  говорит
нонконформистская совесть. И вы стараетесь заразить ею меня. Мой дед не стал
бы вас и слушать.
     - Судя по тому, что мне известно об  этом старом джентльмене, - заметил
Том, - это  был человек, не  признававший  Бога. При тебе,  по крайней мере,
шахты не работают в воскресенье, как это было в его времена.
     - Это тоже  дело рук Кэтрин, - улыбнулся  Генри. - Говорю тебе,  Том, я
породнился с семьей, где такое множество принципов, что от них просто некуда
деваться. Послушай моего совета, держись от них подальше.
     - Я предпочитаю быть добрым,  как Эйры,  чем  умным,  как  Бродрики,  -
сказал  Том Каллаген. -  Единственное, почему ты не  стал таким же жестким и
скупым человеком,  как твой дед, это потому, что у тебя хватило ума жениться
на Кэтрин. Ну  вот, мы уже подъехали к церкви, и  я нисколько не сомневаюсь,
что там, кроме нас, собралось уже по крайней мере три человека.
     Маленькая  церквушка  стояла  на  отшибе;  одинокая,  обдуваемая  всеми
ветрами,  она  гляделась  в  воды  залива  Мэнди-Бей.  Если  не  считать  ее
местоположения -  она была открыта всем ветрам и дождям зимнего времени, - в
ее  серой  основательности   было  что-то  прочное  и  надежное.  От  мха  и
лишайников,  покрывавших ее стены,  веяло  чем-то,  не подвластным  времени.
Внутри все  было мирно и безмятежно, словно никакие дурные мысли или тяжелые
воспоминания не  могли  проникнуть  сквозь  эту тихую ясность. Пусть  бушуют
ураганы, пусть все заливает потоп, церковь в Ардморе выдержит все, ибо она -
бастион вечности.
     Генри, стоя на коленях рядом с Кэтрин,  видел ее  спокойный профиль, ее
темные глаза, обращенные к алтарю, и думал о том, что ни один человек, кроме
него, не  знает, как она  прекрасна, как  нежна и преданна ему. А что,  если
прав  Том  Каллаген, и, если  бы  не Кэтрин,  он стал бы  таким же  жестоким
человеком, каким был его дед? Эта мысль причинила  ему беспокойство, и он ее
отбросил,  как привык отбрасывать все неприятное, причислив к абсурдным.  Он
вовсе не жестокий человек, Том, верно, шутит. Он ведь всегда, насколько себя
помнит,  думал прежде  о  других, а потом уже  о себе.  Долг  ставил  прежде
удовольствия,  добро -  выше  зла.  Он с чистой  совестью может сказать, что
никогда не  совершал дурного,  низкого или бесчестного поступка. Правда, ему
повезло, он счастлив своей работой, у него много добрых друзей; но счастье -
это, в конце  концов, дар  Божий,  и  он  благодарен за него. Нет,  жестким,
тяжелым человеком в  семье был Джонни. Джонни был эгоистичен, жесток, всюду,
где бы он ни находился, он сеял вокруг себя несчастье, бедняга. Знал бы  Том
Каллаген, что это был за человек.
     И  Генри,  произнося,  как  всегда,  громко и  отчетливо  слова  Общего
Покаяния "Мы согрешили, Господи, уклонились с Твоего пути, словно  заблудшие
овцы",  думал, как обычно, что к нему эти слова  не относятся, так же, как и
ко   всякому  законопослушному  человеку,  который  ведет  честную  жизнь  и
исполняет свой  долг по отношению  к Богу и королеве. Они относятся к ворам,
распутникам и пьяницам, которые никогда не заходят в церковь.
     Служба окончилась, Том Каллаген снимал облачение в ризнице,  а  Генри и
Кэтрин вышли на церковный дворик и стояли  там, глядя на море. Длинные волны
с  Атлантики катились  мимо  них  в  глубину  залива.  Под  ними,  в  кустах
терновника, заливалась малиновка, сладкие и в то же время тоскливые звуки ее
песни отчетливо раздавались в чистом морозном воздухе.
     - Я  рада, что  мы крестили Молли  в этой церкви, -  сказала Кэтрин.  -
Следующего ребенка  мы  тоже будем крестить  здесь, и  всех остальных  детей
тоже. А когда  нам  придет время уходить, дорогой,  я  бы хотела, чтобы  нас
положили здесь вместе.
     - Какие мрачные мысли, - сказал Генри, привлекая ее  к себе. - Ненавижу
разговоры  о смерти. Лучше поцелуй меня. Вон, видишь? Это "Эмма-Мария",  она
направляется  в  Бронси.  Пользуются, верно,  хорошей погодой,  иначе они не
стали бы отправлять груз в  воскресенье.  Хорошо она нагружена, правда? Там,
по крайней мере, сотня тонн меди. Вот так-то, дорогая моя.
     - Бог с ней,  с этой медью,  - сказала Кэтрин. - Ты не забудешь  о моем
пожелании относительно этого кладбища?
     - Я отказываюсь связывать себя такими неприятными обещаниями,  - сказал
Генри. - И не стой, пожалуйста, на ветру, а то простудишься. Смотри, Том уже
ждет нас у кареты. Какой милиый человек, и как я рад, что  он переехал сюда.
Ты  знаешь, -  весело  продолжал  он,  беря жену  под руку,  -  вот было  бы
прекрасно,  если  бы  все  наши  добрые друзья жили  здесь  поблизости. Том,
дружище,  ты  прочел  отличную проповедь, я бы и сам мог прочесть такую  же,
если  бы был священником, и, дабы  продемонстрировать тебе свое одобрение, я
обещаю построить тебе дом.  Не  можешь же  ты  постоянно жить в  этом жалком
коттедже в деревне.
     - Почему же не могу? Прекрасно живу.
     -  Ничего подобного.  И не  спорь,  я ненавижу споры,  в особенности на
голодный  желудок.  И  чтобы  доказать тебе мою серьезность, я  покажу  тебе
местечко, которое для  этого подобрал.  Я  вспомнил  о  нем,  когда мы  пели
"Твердыню  веков". Как  раз  на  выезде из  Дунхейвена,  еще  до  подъема  и
коттеджей Оукмаунта, есть небольшая площадка, почти что ровная, ее прекрасно
можно использовать для фундамента. Мы назовем ее  "Хисмаунт", и, как  только
старый пастор  умрет,  приход  перейдет к тебе и Хисмаунт станет  называться
"Ректори" - пасторский дом.
     -  Тогда  Том сможет жениться, у него будут дети, и они будут  играть с
нашими, - сказала Кэтрин.
     -  Как легко  жить,  когда  добрые  друзья берут  на  себя все заботы о
будущем, - сказал Том Калаген. - Отчего бы  вам, кстати, не писать  для меня
проповеди?
     - Я непременно этим займусь, - сказал Генри, - только с одним условием:
я  сам  буду их  произносить. Я  с  большим  удовольствием  использую текст:
"Кесарево  - кесарю"  с  намеком, естественно,  на  то, что  мои  арендаторы
постоянно задерживают причитающуюся мне ренту.
     Участок  для будущего  дома был  должным образом осмотрен и  одобрен, а
затем  карета  свернула  к  воротам  и на аллею, ведущую  к Клонмиэру, где в
столовой их ожидали накрытый стол и горячая еда; на крыльце их приветствовал
радостный  собачий лай,  в  холле  попахивало горьковатым  дымком от  торфа,
горящего  в камине,  - одним  словом,  им раскрывала свои  объятия атмосфера
милого, горячо любимого родного дома.
     Во  время  десерта принесли малютку  Молли, одетую  в белое платьице  с
многочисленными лентами, чтобы  она посидела у  мамы  на  коленях, а  Генри,
откинувшись на спинку кресла и вытянув ноги, щелкал орехи, заставляя девочку
смеяться.  И сам  он,  чувствуя  приятную  сытость  от  жареной  баранины  и
яблочного  пирога,  испытывал  удовлетворение  человека,  которому предстоит
целый день праздности, и он может делать все, что пожелает.
     - Я  думаю, - сказал  Том, глядя с улыбкой на  своего друга, -  что  ты
можешь считать себя счастливейшим человеком на свете. У тебя отличная земля,
большое состояние, процветающее  дело,  ты  ведешь  достойную жизнь, у  тебя
ангел-жена,  прелестная  дочурка -  одним  словом,  все,  что  только  можно
пожелать. Если бы я не был священником, я бы тебе позавидовал.
     - Но, поскольку ты священник, ты не упускаешь случая читать мне мораль,
наставляя меня и предупреждая, чтобы я "не складывал сокровища на землю, где
их могут попортить моль и ржавчина". Бесполезно, мой друг. Я живу в реальном
мире,  и,  хотя не считаю себя материалистом, тем не менее полагаю, что имею
право  пользоваться тем,  что мне  в  этом мире  дано,  и получать от  этого
радость. Не вижу в этом никакого греха.
     - Мне кажется, я  понимаю, что Том  имеет  в виду,  - сказала Кэтрин. -
Когда человек  счастлив  и  доволен,  когда  у него  все  идет  хорошо,  его
подстерегает один из самых тяжких грехов  - самодовольство  и успокоенность.
Нет, мое  солнышко, больше сахару нельзя, ты уже скушала достаточно, иначе у
тебя заболит животик. Вот тебе мамин медальон, можешь им поиграть.
     Девочка, уже  надувшая  губки  и готовая  заплакать, тут же отвлеклась,
глядя на цепочку и медальончик, который открывался, а потом снова со щелчком
закрывался.
     -  Видишь, Том? Воспитание начинается, - подмигнул другу Генри. - Молли
хочется  сахару, но  ее надувают, предлагая взамен  что-то другое! Здесь  не
допускается,  чтобы  человек был  доволен  и  успокоился  на  этом. А я  так
разрешил бы  ей наесться до отвала,  а потом  подождал  бы,  пока у  нее  не
заболит  животишко.  Таким  образом  она получила  бы  урок  и  не стала  бы
объедаться сахаром.
     -  Ты  не  прав,  -  сказала Кэтрин. -  Молли слишком мала, и  не может
связать причину со следствием. Она не поймет, что боль вызвана сахаром. Пока
ребенок  мал, его надо отвлекать, а потом,